Нота бессмертия

Вместо дома я поехал в Тбилиси.

В Москве я никогда не просил Абрам нас познакомить, но в Тбилиси все было иначе. Деревянные балконы старого города, платановые аллеи, как в Сочи, в районе серных бань, которые Пушкин назвал земным Раем, мне показалось, что Тбилиси имеет три измерения: город был везде — вокруг меня, надо мной, подо мной — у набережной. Прямо из Куры поднималась скала и уходила за поворот реки, на скале стоял храм.

Я проник в университет на лекцию Мераба. Вход, впрочем, оказался свободным для всех желающих.

Знакомый по телевизору образ: лысая голова, огромные глаза, горнолыжные (по размеру) очки. Своей басистой скороговорочкой он говорил о подлинности и мнимости бытия, смерти при жизни, параболе воссоединения, о пути движения в глубины самого себя и прочих вещах, которые много лет спустя были частично воплощены на экране в первой части эпопеи братьев Вачовски «Матрица».

— Мы уже прорыли много подходов и путей, но еще не подступили к сложным пунктам темы, и, наверное, сам предмет таков, что нужно внимательно следить за всем одновременно, чтобы вытянуть все вещи, о которых, впрочем, ни один человек не может сказать, что они ему до конца понятны.

В той лекции Мераб сделал большое отступление об Антонене Арто — одном из любимых своих героев, хотя обычно, рассказывая о Прусте, он не касался этой темы подробно. Возможно, на эти образы вывела его родная Грузия и близость гор.

Такие души можно было бы назвать мучениками мысли или мучениками духа. В конце XIX и в XX веке таких было несколько. В каком-то смысле Арто можно поставить в один ряд с Ницше — это в европейской культуре, а в русской культуре, более близкой нам, Достоевский, очевидно, был таким мучеником исполнения мысли.

- Арто на себе знал, и мы тоже можем знать, что создание ситуации, в которой может что-то рождаться (а то, что есть, может быть только снова рождаясь), похоже на то, что происходит в грозовой атмосфере, в каком-то медиуме, в какой-то среде, насыщенной электрическими разрядами, силами, которые вообще несовместимы с физическими способностями человеческого существа, опасны для него, могут его разрывать, раздирать его тело, наносить ему кровоточащие раны. Мысль есть нечто рождаемое в грозе, мысль — событие, а не дедуцируемое и логически получаемое содержание.

После лекции я подошел к нему, чтобы передать привет от Абрам, хотя он и не могла предположить, что я его увижу, но Мераб Константинович заговорил первым. По моему побитому виду и высокогорному загару он сразу «прочёл» меня. Он спросил, доводилось ли мне на высоте попадать в грозовое облако.

— Далеко за примером ходить не нужно, — сказал я, и рассказал, как на Ушбе, едва мы сфотографировали у таблички, посвященной Михаилу Хергеани, буквально из ниоткуда над вершиной появилась небольшая тучка. Все как будто затихло, и вдруг грохнула где-то рядом ослепляющая вспышка — гром и молния одновременно, метрах в пятидесяти от нас. Кинули в сторону ледорубы, железо и спрятались между камней. Все как будто перестали дышать. Вспышка, еще вспышка и грохот, как на войне. Потом Ушба начала засыпать нас снежной крошкой, я буквально почувствовал ее зловредность. Будто гора решила, что мы слишком легко подобрались к вершине, и напоследок решила нас припугнуть. Длился это удовольствие максимум полчаса, но казалось целую вечность.

— А кожей ощущалось покалывание?

— Надо повторить, как-то не обратил внимания… Камни гудели, железо звенело… Гораздо сильней атмосфера накаляется, когда видишь разбросанные вещи (рюкзаки, кариматы, очки, снаряжение), как правило, это вещи погибших.

Я рассказал, как на Ушбе мы встретили большую группу людей не похожих на альпинистов. Оказалось, что это родственники погибших в прошлом году ребят из МГУ, когда сорвалась связка из четырех человек. Люди пришли установить табличку в память о своих близких, кто-то из них пытался нас отговорить от восхождения, кто-то просил тщательно страховаться на маршруте, а на ветру раздавался звонкий шелест старых мемориальных табличек.

Мерабу понравился мой рассказ, услышав слово МГУ, он вздохнул, а когда он узнал, что мы с Абрам — близкие друзья, то просто расцвел. Он сказал, что его всегда восхищала сочетание в Абрам, казалось бы, несовместимых качеств: философа и экстремала, странника. Она напоминала ему его любимого Рене Декарта, ученого и дуэлянта, один из трактатов которого был посвящен искусству ставить точку в критически важной для собственной жизни дискуссии летальным для оппонента уколом шпаги.