Королева меняет цвет

Напряжённо замираю, и вся превращаюсь в слух. Судя по повисшей в коридоре тишине – не я одна. Лис тоже хмурит брови, а свободная от стопки учебников рука сжата в кулак.

– Здравствуйте, Александр Викторович! – Чиполлино радуется появлению моего отца, словно тот – Дмитрий Донской, пришедший на Куликовскую битву, чтобы положить конец татаро-монгольскому игу.

Представление о том, как сильно ошарашено иго засевших в кабинете мамаш немного поднимает мне настроение, но не настолько, чтобы ослаб напряжённый узел, в который по ощущениям стянуло внутренности.

– Надеюсь, причина, по которой я должен был в срочном порядке отложить судебное заседание достаточно серьёзна? – без приветствий холодно бросает Александр Романов.

Он умеет делать подобные заявления максимально устрашающе, даже когда на нём нет чёрной мантии и носимого поверх неё белого воротника. Так вышло, что мой отец ещё и председатель городского суда. Тем, кто притих в директорском кабинете, об этом прекрасно известно, как минимум, матери Полуяновой. Тем не менее она ошарашена его внезапным появлением не меньше остальных. Но и я сама не представляю, зачем отец явился сюда, и чем чревато для меня его вмешательство.

– Дело в том, Александр Викторович, что родители учеников требуют перевести вашу дочь в другой класс или школу, – спокойно объясняет директор, а в его голосе проскальзывают самодовольные нотки: он счастлив, ведь только что переложил проблему с больной директорской головы на здоровую судейскую.

Эта его фраза отчего-то служит сигналом к старту коллективного ябедничества: голос подают сразу несколько мамаш:

– …Аниса плохо влияет на наших детей! У них теперь плохие оценки по алгебре!

– Она вносит раздор! А выпускной класс – самый важный! Им к поступлению готовиться надо, а не разборки устраивать!

– Вчера она отравила одноклассников дымовой шашкой!

Все эти жалобы звучат одновременно. Мамы и отцы ботаников перебивают друг друга. Каждый намерен донести свою точку зрения до нового участника развернувшейся за дверью драмы.

– Мне об этом известно, – он отвечает спокойно, но голос хорошо слышен сквозь гомон.

Удовлетворённо хмыкаю. Ещё бы ему не было известно. Наверняка Ксенька в красках рассказала о том, как сильно ей не понравилась дымовая шашка. Тем не менее за прошедшее после развода время отец едва ли перемолвился со мной парой слов, и в школе ни разу не появлялся. Так из-за кого он явился теперь: из-за Ксеньки? Её мамаши? Моей матери? Меня?

– И ты считаешь, что это нормально?! – тут же вскидывается Полуянова—старшая, недальновидно вынося семейную ссору на всеобщее обозрение. – Что, если в следующий раз Ксюшу увезут в больницу из-за очередной эскапады твоей дочери? Аниса должна учиться в другом…

Она не успевает закончить предложение, потому что папа раздражённо, но веско перебивает:

– Аниса будет учиться в «А» классе. – Каждое слово звучит, словно удар тяжёлого молотка. Он таким тоном на работе приговоры зачитывает, отправляя людей в колонии или тюрьмы. – Это моё решение, и что бы вы все ни думали об этом, и куда бы ни жаловались, оно не изменится.

Прикрываю веки. Я слишком хорошо понимаю, что это значит. То, что сказанное – точка. Теперь хоть взорви я школу, хоть сожги её дотла, хоть обрей Полуянову наголо – это ничего не изменит.

– Но из-за её выходок наши дети… – начинает кто-то, знающий Александра Романова не так хорошо, как я.

Он обрывает говорящего коротким и твёрдым:

– Выходок больше не будет.

Блин-малин. На его месте я не была бы в этом так уверена. Даже если учиться я буду с ашками, точно знаю, что сумею обеспечить им при этом максимальный дискомфорт.

Но для остальных присутствующих папино заявление звучит убедительно. Лис рядом сотрясается от беззвучного смеха. Не верит. А возможно тоже только что осознал, что всё оставшееся до конца учебного года время я проведу в его классе, и теперь в его смехе мне мерещится что-то истерическое.

Отвлёкшись на Князева, пропускаю окончание митинга в директорском кабинете и возвращаюсь в действительность лишь тогда, когда передо мной возникает отец.

– Идём, Ниса, – заявляет он безапелляционно и проходит мимо так, словно я дрессированная собака, которая обязательно за ним последует.

За то время, что мы не общались, папа забыл, с кем имеет дело. Но я буду не я, если не напомню. Дерзко фыркаю:

– У меня уроки.

– Нет у тебя сегодня уроков. – Он оборачивается, смотрит пристально прикидывает, чего от меня можно ожидать. – Вы пятеро выживших на сегодня освобождены.

– Значит, у тебя судебные заседания. – Я пожимаю плечами.

Сама не понимаю, хочется мне с ним идти куда-то и разговаривать, или нет. Имей я определённое мнение на этот счёт: сбежала бы. Но я стою, смотрю, взвешиваю необходимость разговора после долгого перерыва.

– С ними я как-нибудь сам разберусь, – он усмехается, и эта усмешка помогает желанию поговорить перевесить стремление умчаться отсюда так быстро, чтобы он только подошвы моих ботинок видел.

Поэтому я всё же плетусь следом за отцом, почти волоча за собой сумку по полу. Послушно сажусь на заднее сиденье блестящего чёрного джипа. Молчу, отворачиваясь к окну. Оказавшись за рулём, отец делает несколько звонков, суть которых сводится к тому, что в ближайшие пару часов он на работе не появится. Он не спрашивает – ставит в известность, предоставив помощнику разбираться с теми, чьи дела были назначены на это время.

Мысленно прокручиваю то, что услышала у директорского кабинета, пытаясь понять, что же из сказанного отцом сильнее всего меня зацепило. Наконец, догадавшись, интересуюсь:

– Решение о моём переводе в «А» класс было изначально твоим?

– Да, Ниса, – негромко отвечает он.

От его ответа внутри разливается злость – густая, чёрная и липкая как смола. Это он решил. Вот так просто: взять и одним махом испортить мне жизнь. Дважды. В машине спокойно. Негромко урчит мотор. Радио выключено. Звуки с улицы не проникают внутрь благодаря хорошей шумоизоляции.

Внешне я тоже остаюсь невозмутимой:

– Почему?

Вместо того чтобы ответить, отец останавливает машину у кафе-кондитерской и предлагает:

– Пойдём, выпьем чаю.

Не то чтобы он спрашивал, или моё мнение в этом вопросе что-то решало. Он привык, что его слушают безоговорочно, поэтому глушит мотор и выходит на улицу. Открывает передо мной дверцу машины.

Если не вдаваться в нюансы, есть сладости вместо того, чтобы сидеть на уроках – мечта любого ребёнка. Но в моём случае не вдаваться в нюансы не получается:

– Надеешься заткнуть мне рот пирожными, чтобы перестала задавать неудобные вопросы?

– Я задолжал тебе объяснения, Ниса, – одними губами усмехается отец. – Пирожные, если подумать, тоже.

7.Будущее

1 октября, вторник

Hunted – silent anthem

Поднимаю брови, силясь понять причины этого приступа внезапного великодушия. Так и не придумав логичных объяснений его поведению, заказываю чизкейк с Орео и молочный коктейль. Здесь играет негромкий лаунж, приятно пахнет свежесваренным кофе. Атмосфера располагает к доверительной беседе, но я напряжена до предела:

– И какие же объяснения ты мне задолжал?

После папиных слов в груди затеплилась неясная надежда. Сама не знаю, на что. На то, что мы сумеем помириться? Что он вернется? Что моя жизнь с его помощью изменится к лучшему?

В ожидании заказа занимаем самый дальний столик у окна. Когда-то мы часто ходили в это кафе втроем: я, он и мама, и мне казалось, что так будет всегда. Что родители всегда будут улыбаться, всегда будут поддерживать друг друга и заботиться. Тогда я еще не знала, что «всегда» – это тоже миф. На самом деле всё временно и всё заканчивается, причём хорошее, обычно, гораздо быстрее плохого.

– Извини, Ниса, – произносит отец и это настолько неожиданно, что я сначала недоверчиво замираю, потом склоняю голову к плечу – ищу в сказанном подвох:

– Тебе не кажется, что извинения за развод опоздали года на три? —Откидываюсь на спинку кресла и сверлю собеседника настороженным взглядом, но он снова усмехается:

– Не за развод. Мы с твоей матерью достаточно взрослые люди, чтобы принимать подобные решения, не спрашивая у тебя ни разрешения, ни советов. Но, пожалуй, каждый из нас слишком увлекся собственной личной жизнью. В результате твоё воспитание оказалось пущенным на самотёк.

Ну вот, и он туда же. Сговорились они с мамой что ли? Далось им моё воспитание? Лучше бы и дальше занимались каждый своей жизнью, честное слово!

Официант приносит мне чизкейк и коктейль, а папе – крепкий американо без сахара. Отклеиваю от глазури пирожного черно-белый кругляш печенья и задумчиво верчу в руках.

– У тебя теперь новая дочь, – ворчу, я и отвожу в сторону взгляд. – Вот её и воспитывай. Она не разочарует, а за новый айфон, так тем более.

Знаю, что это звучит по-детски. Вся эта ревность и зависть. Но они есть во мне, грызут изнутри, так куда их выплеснуть, если не на него? Отец удивленно вскидывает брови.

– Тебе тоже нужен айфон последней модели, чтобы начать хорошо учиться?

Не понимает он, что как раз айфон-то его дочери и не нужен. Я не зарегистрирована в популярных соцсетях, кроме игрового Дискорда8, не снимаю глупые видео и рилсы, считая это пустой тратой времени. У меня нет стайки подружек, чтобы я переживала за качество сделанных с ними селфи. Блин-малин, да я теперь даже ни в одном классном чате не состою, так что новый телефон стоит на последнем месте в списке приоритетов.

– Мне ничего от тебя не нужно. – Делаю вид, что в данный момент меня интересует только печенье, чёрные половинки которого я отделяю друг от друга, чтобы выесть из середины белоснежную кремовую начинку. – Ни айфон, ни помощь, ни воспитание.

– Ольга сказала, что тебя устраивает после школы отправиться в профильное училище.

Отец выплевывает эту новость в надежде, что я её опровергну и тут же отпивает глоток кофе. Не удивлюсь, если он еще и рот прополощет после сказанного, но собеседник просто скрывает собственное раздражение. Меня, в свою очередь злит то, что мама для него теперь «Ольга». Не «Оленька», не «Олюшка», как когда-то, а Ольга. Как княгиня Ольга, которая из мести сожгла древлян.

– Представь себе, – дерзко сообщаю я и, прекрасно зная, как разозлят его мои слова, добавляю: – Стану маникюршей. Или массажистикой. Или поваром. Я, знаешь ли, еще не решила.

Умышленно громко хлюпая трубочкой, отпиваю коктейль из стакана. Смотрю при этом отцу в глаза – карие. Это наше единственное отличие, потому что у меня мамины – голубые. Мои, когда злюсь, становятся синими, а его – почти черными. Но папа не злится. Он подозрительно спокоен.

– Не станешь, Ниса, – отец отпивает еще один глоток кофе. – Вспомни, с чего мы начали наш разговор. Это я решил, что ты теперь будешь учиться в «А» классе. Как думаешь, почему?

Блин-малин. Боюсь даже представить. Но, силясь ответить на вопрос, выдвигаю предположения:

– Потому что обе Полуяновы выели тебе мозг по поводу той жвачки в Ксенькиных волосах? Потому что буква «А» тебе больше нравится? Потому что ты внезапно вспомнил, что у тебя есть дочь?

– Я не забывал. – Сделав очередной глоток, он ставит кружку на стол с неожиданно громким стуком. – И твоё будущее всегда было мне небезразлично.

Будущее. Одного слова оказывается достаточно, чтобы я поняла ход папиных мыслей. Мне стоило догадаться раньше. Ведь класс «А» – профильный, с уклоном на историю, обществознание, русский и… право. Большинство ашек – будущие юристы. Мы ведь даже дразнили их всё время словами в рифму, самым безобидным из которых было «трактористы».

Из груди внезапно вырывается истерический смешок:

– По твоим стопам я не пойду, пап. – Я крошу ложкой чизкейк так, словно это его идея. – Никогда и ни за что!

Отец допивает кофе и отодвигает пустую кружку:

– От тебя этого пока никто и не требует, Ниса. Но ты закончишь школу в «А» классе, и закончишь ее нормально. И вести себя тоже будешь нормально.

– Ха-ха-ха, – произношу я, отчетливо выговаривая каждый слог, хотя на лице ни тени улыбки. – Моё хорошее поведение ты сегодня слишком опрометчиво пообещал. Решил заняться воспитанием дочери? Прекрасно! Готовься ходить в кабинет Чиполлино чаще, чем на работу!

Угроза не голословна. Его заявления о моем, связанном с юриспруденцией, будущем служат источником вдохновения для сотни… нет, для целой тысячи хитроумных планов. Да ради такого я не только дымовую шашку, я настоящий гранатомёт раздобуду!

– Я больше не собираюсь к директору, Ниса, – заявляет отец с непоколебимой уверенностью. – И воспитание тебе действительно не помешает. А если ты решишься на еще одну такую выходку, как вчера – в тот же день переедешь жить к нам с Полиной. Как раз с Ксюшей общий язык найдешь.

Жить с ним и обеими Полуяновыми?! Кусок пирожного, который я только что положила в рот, в ту же секунду встает поперек горла.

– Да тебе мама не позволит! – выпаливаю я, откашлявшись, но на самом деле уверенности в этом у меня нет.

– С Ольгой мы это уже обсудили, и она согласна с тем, что подобный поворот событий пойдет тебе во благо. Ей, во-первых, некогда тобой заниматься, а во-вторых, результат, к которому привело ее мягкое воспитание, не устраивает нас обоих.

– Вряд ли Полуянова тоже будет рада такому соседству, – хмыкаю я, несмотря на то что внутри меня уже топит отчаяние.

Полуянова ведь ничего не решает. Решает папа. Всегда. И так, как он сказал, так и будет. Я слишком хорошо его знаю.

– Она тоже смирится, когда у нее не останется выбора, так что в её сговорчивости можешь не сомневаться.

Хочется так много ему сказать, но цензурного – ничего. Он весь наш разговор заранее продумал, возможно даже задолго до сегодняшнего дня. Обидно осознавать собственную предсказуемость. А беспомощность, которой его угроза сковала меня по рукам и ногам – еще обидней. Глубоко вдыхаю пахнущий корицей и кофе воздух. Мысленно считаю до десяти. Перед спаррингами это помогает, но сейчас что-то не очень.

Выдыхаю коротко:

– Я сбегу.

– Ты несовершеннолетняя, – тут же парирует он. – И куда бы ни сбежала – придется вернуться. У тебя тоже нет выбора, Ниса.

Ещё бы. Зная о его должности, наряд полиции притащит меня обратно по первому щелчку и пока в июле мне не исполнится восемнадцать, протест принесет неприятности только мне. Блин-малин. Отец как всегда прав. Мне хватает ума понять: что бы я ни предприняла, лишь усугублю положение. Ощущение, будто против меня ополчился весь мир. Вскакиваю с кресла, не доев многострадальное пирожное. Встаю, резко отодвигаю стул, задев столик на шаткой ножке. Позади со звоном разбивается о кафельный пол чашка из-под папиного кофе, что стояла на самом краю, но я не оборачиваюсь и бегу прочь.

Во рту сладкий привкус печенья Орео, но он впервые горчит. Сердце выстукивает неровный ритм. Я несусь по тротуарам, не разбирая дороги. Зачем вообще согласилась на этот разговор? Мы ведь три года не общались, следовало продлить молчание еще на три. Он ведь уже был записан мной в предатели, так что изменилось? Все мои надежды оказались глупыми и детскими.

Ноги сами несут по привычному маршруту. Преодолеваю несколько улиц, перебегаю дорогу на красный, мчусь позволяя ботинкам отшвыривать в стороны разноцветные листья, а сумке больно бить по спине. Плевать на то, что спешащие по своим делам прохожие сочтут меня сумасшедшей. Мне вообще сейчас на всё плевать.

Мысли мечутся в голове, силясь найти какой-нибудь выход, но из тех ловушек, что расставляет папа, выхода нет. Он такой же изворотливый, продуманный и расчётливый, как я, только в разы опытней. Мне с ним не тягаться. Бессмысленно пытаться обойти его манипуляции – он давно предусмотрел все действия на десять шагов вперед. Эта логика безжалостно отвергает каждое «а если я…», которые одно за другим предлагает не желающее сдаваться сознание. Что бы я ни придумала, что бы ни совершила – лишь усугублю положение. Есть исходы, к которым я не готова – это оказаться в отделе полиции, коррекционной школе или в одной квартире с Полуяновыми.

Ощущаю себя загнанным зверьком, окруженным со всех сторон охотниками. Будто из каждого пожелтевшего куста на меня выжидательно направлено дуло очередного ружья. Поэтому бегу так быстро, что минут через десять начинает колоть в боку, а дыхание, за которым я не следила, поддавшись эмоциям, превращается в хриплое и прерывистое.

Позволяю себе замедлиться, лишь приблизившись к полуразрушенной трехэтажке. На бегу проскальзываю в дыру в заборе, которым огорожено серое здание. Половина дома осела на землю бесформенной кучей камня, шифера и проржавевшей арматуры. Вторая половина – стоит, как ни в чем не бывало, приветственно глядит на меня провалами давно разбитых окон.

Главный вход обрушен, поэтому пробираюсь через запасной. Именно через него нас эвакуировали в тот день, когда музыкальная школа работала в последний раз. Прошло лет десять, и память о случившемся покрылась белой туманной дымкой. Из-под нее проглядывают лишь наиболее яркие обрывки: оглушительный грохот; белые банты на лаковых туфлях, в которых я бегу по лестнице; чей-то крик и слёзы; сирены скорой помощи; испуганное лицо преподавателя по вокалу.

Зачем я раз за разом прихожу туда, где когда-то чуть не погибла? Может, жажду острых ощущений. Может, чувствую себя защищенной в месте, в которое побоится лезть кто-то еще. Может ищу одиночества и тишины. Понятия не имею, на самом деле.

Поднимаюсь по лестнице, где вперемешку с разбитыми стеклами, что хрустят под подошвой, разбросаны пожелтевшие листы с нотами фортепианных пьес. Всё здесь осталось таким же, как в тот день. Я не задаюсь вопросами, почему не вывезли оставшиеся музыкальные инструменты, книги, мебель. За столько лет всё успело занести пылью, но эстетика мало меня волнует. Успокоив дыхание, нащупываю в кармане жвачку и кладу в рот. Вязкая слюна становится сладкой до приторности, а смирение приходит раньше, чем могло бы с учетом обстоятельств.

– Нет выбора, – повторяю я фразу отца, поднявшись на крышу.

Эти слова становятся почти осязаемыми. Словно кто-то написал их много раз и теперь они вьются вокруг меня, на случай если я еще не поняла. Но я поняла, поэтому просто смотрю на суетящийся внизу город, задумчиво жую жвачку, выдувая из неё розовые пузыри.

Чиркаю зажигалкой, глядя, как маленький красный огонёк то загорается, то исчезает. Это успокаивает. Придется привыкать быть паинькой. Абстрагироваться от желания плюнуть в сторону каждого из новых одноклассников. Доучиться в одиннадцатом «А» до выпускного. Дождаться совершеннолетия, до которого больше полугода.

В том, что они будут долгими, у меня нет никаких сомнений. Но, превращая жвачку в очередную розовую кляксу на серой стене, я понимаю, что достаточно сильная, чтобы с этим справиться.

8.Синяки

2 октября, среда

Two feet – You?

– Я не стану сидеть с ней за одной партой! – возмущается Крапивин, и даже не думает замолкать, когда я вхожу в класс.

На лице Кирилла уже нет красных пятен, но выглядит он бледным, а под глазами залегли темные круги. Мне его нисколечко не жаль. Слон должен был быть мудрым. Теоретически. От Крапивина мудростью даже не пахнет.

– Ну так и не сиди, – отвечаю я до того, как ответит замерший напротив него Князев. – Можешь сесть в коридоре, или в туалете, или вообще не приходить – у тебя масса вариантов.

Это заставляет присутствующих обернуться, но я невозмутимо прохожу мимо и бросаю сумку на привычное место за первой партой. Достаю учебник русского языка и тетрадь.

– Это у тебя масса вариантов, Ниса-крыса, – подаёт голос Ксенька. – Потому что сидеть с тобой за одной партой теперь не станет никто.

Устроив на парте пенал, я оборачиваюсь к ней:

– Почему это должно меня волновать?

Вообще-то волнует. Где-то глубоко-глубоко внутри, под апатией и мрачным хладнокровием, есть обида и глупое детское желание быть для всех хорошей. Но оно такое маленькое, что заглушить его не составляет никакого труда.

– Потому, что независимо от слов твоего отца, тебя здесь хотят видеть не больше, чем раньше, – кривится Кирилл.

– Мне, представь себе, твоя физиономия тоже не нравится. Но я просто не смотрю на неё, чтобы меня не стошнило ненароком. Можешь не благодарить за лайфхак, – снисходительно разрешаю Крапивину я.

На самом деле невозмутимость дается мне нелегко. Понимаю ведь, что в отличие от меня, ашки ничем не связаны и драка до сих пор не началась лишь благодаря тому, что после случая с шашкой они до сих пор меня опасаются. Но как долго это продлится и что будет, когда они поймут, что их жертва, благодаря угрозам отца теперь беззащитна, как выброшенный на улицу котёнок?

– Можешь сесть на моё место, – мрачно сообщает Кириллу Князев и, собрав собственные вещи и рюкзак, пересаживается на место Крапивина.

Всё это время он молча следил за нами, а теперь принял какое-то решение. В отличие от большинства присутствующих, Елисей лично слышал вчерашний разговор в директорском кабинете и слова о том, что выходок больше не будет. Наши отцы чем-то похожи. Держу пари, Лис понял. Он не боится меня. Просто, как обычно, не хочет проблем, а может, просто винит себя за мою выходку, стоившую большей половине «А» класса отравления.

Не хочу смотреть на него, боясь разглядеть во взгляде жалость. Что угодно, только не это. Жалости я не терплю. Она делает людей слабыми, а мне, наоборот, нужно быть сильной как никогда.

– Доброе утро, класс, – здоровается Валерьянка, и подмечает после короткой паузы: – О, у вас рокировка!

Нельзя сказать, что классная думает насчет этой смены фигур на шахматной доске, но судя по шепоту позади, тем, что Князев и Крапивин поменялись местами, не слишком довольна Полуянова. Это шах, ведь король оказался под боем, добровольно приблизившись к той, кто позавчера отправила пол класса на внеочередной больничный.

– До того, как мы начнем урок, у меня есть короткое объявление: послезавтра в школе день самоуправления и выпускные классы традиционно принимают в нем участие. Я пущу по рядам список уроков. Записываемся – младшеклассников хватит всем.

Вэшки никогда не участвовали в подобных мероприятиях. Считалось, что хулиганы не сумеют научить малышей ничему хорошему. Поэтому школьный день самоуправления много лет обходил меня стороной, но теперь отвертеться не удастся.

Действительно, пока Валерия Дмитриевна продолжает вести урок, листок с записью добирается до нашей парты, но до меня так и не доходит. Князев своей рукой записывает мою фамилию рядом со своей, напротив литературы у пятого «А», пятого «Б», шестого «А» и шестого «В».

– О таком принято спрашивать, – шепотом ворчу я, когда Лис передает листок сидящей позади нас Полуяновой.

Он усмехается, но не удостаивает меня ответом. Вместо этого аккуратными угловатыми буквами переписывает в тетрадь строчки из учебника и выполняет задание. Ботаник, что с него взять.

Даже странно, как он умудрился стать королем ашек с его пацифизмом, веснушками и рыжими волосами.. Каждый из пунктов (даже если не брать в расчет имя, гораздо больше подходящее сказочным королевичам, чем реальным людям) – идеальные поводы для насмешек и колкостей. И окажись Елисей в «В» классе, его дразнили бы целый день без перерыва. Но у ботаников он – такой спокойный и излишне миролюбивый отчего-то имеет авторитет.

– Не отвлекайся, – заметив, что я задумалась, Лис толкает меня локтем – не так больно, как Крапивин, а только для того чтобы вернуть к действительности. – Уже сто сорок третье упражнение, а ты до сих пор на сто сороковом.

Хорошо, что он мысли читать не умеет. Хотя, может, Лис сам не знает, что именно сделало его лидером. Я считала, что им может быть только самый сильный, задиристый и громкий, но здесь, очевидно, иные порядки.

Остаток урока проходит спокойно. Когда вокруг нет постоянного шума и галдежа, как в «В» классе, я хорошо понимаю всё, о чем рассказывает Валерьянка и до звонка мне впервые удается выполнить нужные упражнения. Я даже успеваю подумать о том, что в словах родителей есть доля правды и учиться среди ботаников комфортнее, чем среди хулиганов.

Но следующий урок – физкультура и едва оказавшись в раздевалке понимаю, как сильно была неправа.

– Думаешь, легко отделалась, Ниса-крыса? – с ядовитой усмешкой заявляет Ксенька, окружив себя на всякий случай парочкой своих рыб-прилипал. – Мама сказала, что тебя всё равно исключат, рано или поздно.

К этому моменту я успеваю сменить юбку и футболку на широкие спортивные штаны и черный кроп-топ. Делаю к Полуяновой резкий шаг. От внезапного сокращения дистанции она отшатывается назад, к стене, а ее подружки, ахнув дергаются в стороны. Не могу сдержать усмешку и она получается зловещей. Шепчу, склонившись к Ксенькиному уху: