Королева меняет цвет

– А мама не сказала тебе, что после моей следующей выходки я перееду к вам?

Вопрос на самом деле риторический и ответа не требует. Но, судя по тому, как удивленно округляются глаза Полуяновой и приподнимаются светлые брови, сказанное для неё – новость.

– Что-о-о-о? – ошарашенно тянет она.

Отрезаю с ухмылкой:

– Что слышала. Будем жить с тобой в одной комнате. Здорово, правда? И поверь, мне хочется этого еще меньше, чем тебе. – Склоняюсь к ней снова и произношу тихо-тихо: – Не провоцируй.

И, оставив Ксеньку думать над услышанным, выхожу из раздевалки первой. Урок еще не начался, и я останавливаюсь у окна. Смотрю на пасмурную улицу. В зале парни с грохотом бьют баскетбольными мячами по потрескавшейся краске пола и прыгают под кольцом. Обычно мы с Тимом в ожидании урока отрабатывали приемы или устраивали шуточные спарринги.

Тим. В волнениях последних двух дней у меня совершенно не было времени подумать о том, что теперь нашему общению придет конец. Шестаков ясно выразился, что вскоре станет считать меня одной из ботаников. Но я до сих пор надеюсь, что он сказал это не всерьез. Тимур умеет блефовать так хорошо, что наверняка солгал, чтобы убедить меня быстрее вернуться.

– Строимся! – выкрикивает Нирван Порваныч (вообще-то Иван Михалыч) и одноклассники послушно выстраиваются в неровную линию.

Физрук прохаживается вдоль неё постукивая пальцами по полосатому волейбольному мячу. Не найдя себе места среди одноклассников, я встаю в самый конец, замкнув начатый Князевым строй. Рост у меня средний, но стоять в середине не хочется. Будь моя воля, вообще встала бы где-нибудь в другом конце зала.

– Пляшите, одиннадцатый «А», – физрук обводит класс хмурым взглядом. – У меня отчёты, а у вас – волейбол. Команде победивших – пятерки.

Он бросает мяч Елисею и пробормотав «ты за старшего», исчезает в подсобке. Как только за ним закрывается дверь, начинается гвалт. Учеников в классе – шестнадцать, но шестнадцатая – я, и желающих брать меня в команду ожидаемо, нет.

– Пусть на скамейке сидит, а кто-нибудь просто будет судьей, – предлагает Саша Цветаева, пожимая плечами.

Она еще один конь ашек и, предложенный выход не так уж плох. В конце концов, я окажусь наравне с теми, кому не посчастливится оказаться в команде проигравших и просто не получу легкую пятерку. По физкультуре у меня и так оценки неплохие – те, кто занимается карате, физкультурные нормативы как семечки щелкают. Но Лис качает головой:

– Играют все. Романова, идешь в мою команду.

Что же, все, так все. На нашей стороне поля оказывается Катя Ватутина, ради игры собравшая цветные пряди в аккуратный пучок; любительница кей-попа – Юля Власова, футболист Боря Лукин и еще несколько человек. Политкорректный Князев умышленно подбирает команду из наиболее лояльных ко мне людей, чтобы избежать лишних ссор и склок. У отца-депутата научился, не иначе.

Остальные, во главе с Полуяновой, Крапивиным и рукопашником-Шумиловым остаются за волейбольной сеткой. Усмехаются, негромко переговариваясь о чем-то. Причина переговоров становится понятной, едва начинается игра.

Суть школьного волейбола в том, что все только и ждут, пока мяч подадут именно им. Это возможность показать себя, красиво отбить и заработать очко для своей команды. Если так, то я могу считать, что мне повезло: противники подают мяч исключительно мне. Хотя, правильно было бы сказать «по мне». Внезапная возможность поквитаться волнует их намного больше возможности выиграть.

Первый удар прилетает от Крапивина – неожиданный и болезненный. Запущенный со всей силы туго накачанный мяч попадает в бок. От него кожу начинает щипать, даже под кроп-топом. Кирилл усмехается и разводит руками, дескать, это у меня такие руки дырявые.

В следующий раз мяч прилетает от Шумилова. Я честно пытаюсь отбить, но снаряд ударяет по запястью с такой силой, что я не удивлюсь, если заработала вывих или растяжение. Потом едва успеваю уворачиваться. Некоторые мячи всё же получается принять, но кожу на руках саднит после таких подач.

Вижу, как хмурится Князев. Это ведь не только по мне удары. Каждый из них бьет по его авторитету. Тимур бы, не откладывая в долгий ящик, подошел и вмазал каждому, кто посмел усомниться в его власти. Но Елисей, осознавая, что ботаники в своем праве, не вмешивается. Тем не менее, с силой отбитый им мяч попадает и по Шумилову, и по Крапивину, а к концу урока наша команда выигрывает со счетом пятнадцать – тринадцать.

Следующие за физкультурой уроки я провожу в раздумьях о том, специально Лис отомстил моим обидчикам, или случайно? Лицо у него непроницаемое и никаких эмоций не выдаёт. Но после права, закончившегося последним, новый сосед поворачивается ко мне:

– Останься после уроков, нужно обсудить план ко дню самоуправления.

Может он защитил меня для того, чтобы получить ответную любезность? Это он зря.

– Мне нужно? – переспрашиваю я с демонстративным удивлением, а потом добавляю с усмешкой: – Это ведь ты меня записал, не спросив, так что ты и готовься.

Князев скрещивает руки на груди:

– А был смысл спрашивать? Никто кроме меня в любом случае не взял бы тебя в пару.

В этом он прав, но я не собираюсь сдаваться:

– Но я могла выбрать другой предмет!

– Твоя любимая информатика была уже занята, – Лис склоняет голову к плечу, но, поняв, что меня не переубедить, пытается зайти с другой стороны: – Неужели тебе охота краснеть перед пятиклашками?

– Неохота, конечно, – признаюсь я, и позволяю губам расплыться в довольной улыбке. – Но я и не буду. Ты ведь подготовишься, правда?

После этого, не дав ему ответить, хватаю сумку и торопливо покидаю класс. У меня сегодня игровой рейд в Логово Ониксии, а потом тренировка. Какой тут день самоуправления?

Бок и запястья до сих пор помнят удары мяча. Дома, сняв одежду, я кручусь перед зеркалом, рассматривая успевшие налиться синяки. Хмурюсь. Боли я не боюсь, но если подобное придется терпеть до конца года, я могу не выдержать – разозлившись, вмажу в ответ. И, как следствие, перееду к отцу и обеим Полуяновым. Папа ведь не станет разбираться, провоцировал меня кто-нибудь или нет. Он привык: есть преступление – есть приговор.

Долгожданный рейд срывается. После того, как наша десятка в прошлый раз продула рейд, команду покинул обидевшийся хил9. Выясняется, что второй целитель один не справляется, поэтому об игре не может быть и речи.

– Что усами шевелишь? – интересуюсь я у Арта, уже настроившегося на то, что для игры хозяйка привычно принесет за стол тарелку с бутербродами. – Если ты не собираешься быть моим новым хилом, то рейд отменяется.

Кот, разумеется, собирается быть исключительно котом, и примерять на себя иные роли отказывается, даже за буженину.

Поэтому на тренировку я отправляюсь в ужасном настроении. Оно становится еще хуже, потому что выясняется, что Тим в зале отсутствует.

– Романова, не знаешь, что с Шестаковым? – интересуется сэмпай. – Он в школе был?

Когда-то мы с Тимуром были не разлей вода, а сейчас я понятия не имею, где он и что с ним. Он снова заблокировал мой номер. Пытаюсь вспомнить, сталкивались ли мы в школе, но если бы сталкивались, я бы точно запомнила. Поэтому честно отвечаю:

– Не знаю, не видела.

– Ясно, – тренер хмурится. Кивает на моё запястье: – А синяк откуда?

Это он ещё на боку огромную отметину не видел, потому что ее очень кстати скрывает куртка. Но говорю, снова не солгав:

– В волейбол играла, мяч приняла неудачно.

– У тебя точно всё нормально, Романова?

– Всё в порядке, Андрей Владимирович. – Выдавливаю улыбку, понимая, что на третий раз всё же солгала.

Но сэмпай делает вид, что поверил, и начинает тренировку. Спаррингов сегодня нет, но макивары10 я бью с такой силой, словно они виноваты во всех моих неприятностях.

9.Союз

3 октября, четверг

Two feet – You?

Я превращаюсь в невидимку. Ашки присмирели. Может, поняли, что раз уж Лис меня не трогает, то и им не стоит. А может Полуянова в полной мере осознала перспективу поселиться со мной в одной комнате. В любом случае, факт остается фактом: поскольку и король, и королева, меня игнорируют, остальные следуют их примеру.

Уроки проходят спокойно, и даже немного скучно. На праве я вслушиваюсь в нуднейшую лекцию о понятиях преступления и наказания. На алгебре вместе с остальными пытаюсь исправить двойку по прошлой самостоятельной. На информатике подключаю к компьютеру Крапивина удаленный доступ и любуюсь тем, как он удивленно чешет голову и ругает непослушный курсор. На истории слушаю о странах Антанты и рисую черной гелевой ручкой на уголке тетради. То, что изначально выглядело клубком тонких линий, с каждой новой черточкой обретает четкость.

– Это что? – шепотом интересуется Лис, заметив картинку.

О странах Антанты ему уже всё известно, потому что слушает он невнимательно. Отвечаю, стараясь не привлекать к себе внимание историка:

– Фростморн. – Услышав это слово Князев поднимает похожие на медную проволоку брови, и мне приходится объяснить подробнее. – Зачарованный меч из Варкрафта11. Он поглощает души своих жертв и наделяет владельца огромной силой.

Собеседник усмехается. В истории России он может дать фору учителю, но об истории Азерота12 не знает вообще ничего. Ловлю себя на глупом желании рассказать, но наш разговор привлекает внимание историка:

– Романова, Князев, вы сели вместе, чтобы разговаривать? – хмурится он, сверля обоих взглядом. – Что такого интересного вы решили обсудить прямо во время урока?

Блин-малин. Сейчас он опять будет задавать дурацкие вопросы, ответов на которые я не знаю. Терпеть не могу это ощущение и уже чувствую, как шея сама собой втягивается в плечи. Но ситуацию внезапно спасает Лис, невозмутимо заявив:

– Дискутировали о том, в какой степени политика стран Антанты способствовала эскалации конфликта, Олег Васильевич.

Историк недоверчиво склоняет голову к плечу:

– Да неужели? И в какой же?

Я напрягаюсь, потому что даже для того, чтобы понять фразу Князева, приходится приложить усилия. Хочется закатить глаза от всех этих заумных словечек, которые Лис использует с демонстративной небрежностью. К счастью, на поставленный Трофимом вопрос Князев отвечает сам:

– Любой союз предполагает взаимные обязательства и при возникновении локального кризиса повышает вероятность вступления союзников в конфликт. – Он разводит руками, обозначая враждующие страны. – Это способствовало старту гонки вооружений и милитаризации. А когда все стороны уже настроены на конфликт, он в любом случае произойдёт, верно? Достаточно маленькой искры, чтобы полыхнуло пламя. Этой искрой и стало убийство эрцгерцога.

Оппонент хмыкает, признавая правоту отвечающего. Князев рассуждает уверенно и смело, но справедливость сомнений историка в том, что я способна поддержать беседу на заданную тему вполне обоснована:

– А вы что думаете, Романова? Дискуссия предполагает полемику. Вы в чём-то несогласны с Елисеем?

– Согласна, – киваю я. Понимаю: то, как мы оба выкрутимся из этой ситуации, теперь напрямую зависит именно от меня. – Но есть ещё кое-что. Любой союз предполагает недоверие. Какими бы нерушимыми не казались договоренности, от сомнений никуда не деться. Подозрительность всегда приводит к кризисам, а те, в свою очередь, к конфликту.

– Интересный взгляд на проблему, Аниса, – неожиданно хвалит меня историк, впервые за все годы учёбы. – Ведь именно недоверие стало причиной Боснийского кризиса. Ладно, продолжим урок.

Лис тоже смотрит странным взглядом, а я гордо задираю нос. О Боснийском кризисе я не имею ни малейшего понятия. Просто взяла за основу триумвират Альянса, Орды и Пандарии, распавшийся из-за недоверия и мнительности участников. Союзы одинаковы в любых мирах, включая выдуманные, и объединяет их одно: все они временны, и даже самым крепким из них суждено распасться.

– Останься на пару минут, – повторяет вчерашнюю просьбу Князев, когда последний урок заканчивается. – День самоуправления уже завтра. Давай обсудим темы занятий.

Неужто Лис решил, что после того, как мы вместе ответили историку, что-то изменилось? Что наш разговор на уроке что-то значит? Что Лис сумел втереться ко мне в доверие? Что между нами теперь тоже союз, или даже дружба?

– Нет уж, – мотнув головой, я торопливо собираю вещи в сумку. – Это твоя идея, вот сам к занятиям и готовься. Оценки за это никто не ставит, так что причин для стараний я не вижу.

Князев недовольно щурится. Произносит задумчиво:

– Тебе важно противостоять именно мне или всему миру в целом?

Замираю. Этот вопрос достаточно личный, заставляющий копнуть в поисках ответа слишком глубоко и узнать о себе нечто такое, чего знать не хочется. Хорошо, что всегда можно прикрыться легкомысленностью:

– Я никому не противостою. Просто делаю то, что хочу, а то, чего не хочу – не делаю.

И ухожу, чтобы ненароком не поймать взгляд Князева. Тем не менее, чувствую, как он прожигает спину. Надеваю куртку на ходу, пока мурашки всё еще щекочут где-то между лопаток.

Мне не нравится Князев. Тем, что он относится ко мне не так, как теоретически должен относиться. Попади к вэшкам королева ашек, Тимур бы её живьем сожрал, и косточек не оставил.

Лис поступает прямо противоположным образом. Его поведение слишком похоже на помощь и защиту, в которых я не нуждаюсь и не собираюсь их принимать. И всё же, эта его непредсказуемость цепляет меня, словно крючок игрового автомата с игрушками, то и дело заставляя мысли крутиться вокруг образа рыжего ботаника.

Не хочу думать ни о Елисее, ни о его помощи, ни о вопросе, который он мне задал. Всё вышеперечисленное автоматически вызывает во мне ощущение неясного дискомфорта. Выходя из школы, достаю из сумки наушники, собираясь заглушить лишние мысли песнями Эванесенс. У неё композиции подходящие – эмоциональные и с надрывом. Прохожу мимо труб теплоизоляции за школой, выбирая нужную мелодию, но едва поднимаю взгляд, сталкиваюсь с Шестаковым.

Тим стоит один. Курит. Смотрит на меня хмуро и оценивающе. Но если с Князевым говорить не хочется, то к Тимуру я неосознанно тянусь, словно мы разные полюсы магнитов. Поэтому, опустив наушники на шею, подхожу к Шестакову сама.

– Привет, – говорит он и выдыхает в мою сторону горький серый дым.

Морщусь. Я пробовала курить – Тим угощал, но мне не понравилось: ни запах, ни привкус, ни ощущения – не моё. Интересуюсь, остановившись рядом:

– Почему на треньке не был? – Ловлю его взгляд и тут же добавляю, чтобы не выдать лишней заинтересованности: – Сэмпай спрашивал.

– Не захотел, – выговаривает Шестаков по слогам. – Завтра приду. Наверное.

Будь всё как раньше, я бы уселась на трубы рядом с ним, дождалась, пока Тим, одну за другой, выкурит несколько сигарет. Мы вместе болтали бы свешенными ногами и встречали выходящих из школы знакомых. Потом так же вдвоём шли бы домой, неспеша, расслабленно и спокойно. Вместо этого я чувствую, как напряжена каждая мышца в теле, словно перед спаррингом. Понимаю: сейчас решающий момент, чтобы переубедить Шестакова. Чтобы понять кто мы друг другу теперь.

– Я не вернусь, Тим, – сглатываю слюну, потому что после этой фразы, сказанной вслух, в горле неожиданно пересыхает. Как-будто только теперь, когда я её озвучила, сказанное стало реальностью. – Я пыталась, но стало только хуже. Директор вызвал отца, и он приехал…

– Почему? – интересуется собеседник, практически безучастно – так, словно до моих проблем ему и правда нет дела. – Вы же с ним не общались три года.

– К сожалению, он теперь решил снова быть причастным к воспитанию дочери. – Я недовольно закатываю глаза, чтобы передать несогласие с этим фактом. – Мой перевод в «А» класс – его идея, а с ним воевать бесполезно.

Шестаков поджимает губы и тушит бычок об оцинкованную сталь трубы.

– Со всеми можно воевать, – дерзко и уверенно заявляет он. – Было бы желание. Вопрос в том, как далеко ты готова зайти.

Со стороны легко судить, но я понимаю, что мои с отцом силы неравны, и реши я бороться, в итоге всё равно проиграю. Возможно, будь я такой же жесткой, решительной и принципиальной, как Тим – дошла бы до конца и устроила бы Ксеньке с ее матерью «веселую жизнь», но какая станция будет следующей? Отдел полиции? Исправительная колония для несовершеннолетних? К такому я не готова и уверена, что лучше остановиться сейчас.

– Тим, я не хочу с ним воевать, понимаешь? Пока мне не исполнилось восемнадцать, у меня связаны руки. Я просто закончу школу, а потом… не знаю. – Отвожу глаза в сторону, чтобы не видеть разочарование в его взгляде.

– Сдаешься, значит, – со вздохом констатирует Шестаков. – Хорошо, я понял.

И что бы он ни понял, это точно не хорошо, потому что фраза звучит настолько угрожающе и зловеще, что у меня перехватывает дыхание. Но его всё ещё можно переубедить:

– Тим, ну ничего ведь не изменилось. Я – это я, независимо от того, в каком классе учусь. Что мешает нам остаться друзьями, как раньше?

Я рассматриваю его. Вижу, как недовольно дергается краешек губ, как вздымаются крылья носа, как сверкает в синих глазах решительность.

– Нет, – Шестаков качает головой, а потом ловит мое лицо за подбородок, заставляя встретиться с ним взглядом. Говорит тихо, но отчетливо, и каждое слово отпечатывается в сознании, словно он его ржавым гвоздём выцарапывает: – Всё изменилось, Ниса.

– Тим… – Опускаю глаза и касаюсь его руки.

Он пахнет табаком и мятой. И так близко, что я могу разглядеть каждую, из его светлых ресниц и своё отражение в тёмных зрачках. Не понимаю, зачем он так безжалостно перечёркивает нас из-за своих принципов. Неужели авторитет, положение, уважение и чужое мнение ему настолько важны? Через секунду Шестаков выдергивает руку так, словно я заразная.

– Значит, теперь я тебе понадобился? И любви, и романтики сразу захотелось? – выплевывает он желчно. – Теперь, когда ты стала одной из них.

– Я осталась прежней, Тим, – повторяю я, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Он истолковал моё касание по-своему, и я чувствую себя униженной. Не оттолкни я его тогда, всё было бы иначе. Но разве сумею сейчас что-то доказать? Надежды мало, но я предпринимаю последнюю попытку: – И ты всегда был мне нужен. Ты мой друг, Тим. Лучший. И единственный.

Но Шестаков медленно качает головой, подтверждая, что наш союз разрушен.

– Уходи. – Он поджимает губы и становится настолько не похож на себя прежнего, что вызывает желание схватить его за плечи и трясти до тех пор, пока не вернётся, не станет тем Тимом, которого я знала – с озорной улыбкой и искорками смеха в глазах, с румянцем на щеках и шутками по поводу и без.

Но я его не тормошу его. Признаю его право быть вот таким – чужим и холодным. Может, он отойдет, мы ведь и раньше не раз ссорились, хотя вот так серьезно – ни разу.

Ухожу, послушно пятясь назад, а потом, разворачиваюсь и быстро шагаю прочь. Снова надеваю наушники, но всю дорогу до дома не могу найти подходящей песни. Настроение настолько паршивое, что ни уроки делать, и есть, не хочется. Рейд снова отменен из-за отсутствия хила, и, выполнив от скуки пару игровых квестов, я выключаю компьютер.

Арт развалился на кровати и спит, смешно сопя и подергивая задней лапой. Его не волнуют ни межклассовые конфликты, ни союзы с кем бы то ни было, ни который день срывающиеся рейд, а круг интересов ограничен едой, сном и игрой с обглоданной мышью из искусственного меха.

– Мне бы твою беззаботность, – ворчу я, но кота не трогаю, чтобы не разбудить.

10.Сказки

4 октября, пятница

Mulholland Drive — Rhea Robertson

За завтраком мама в приподнятом настроении. Она одновременно жарит яичницу, варит кофе, наливает мне какао и печатает кому-то сообщения в телефоне.

– Саша сказал, что вы поговорили, – ни с того ни с сего, не то спрашивает, не то сообщает она.

То, что для неё отец всё ещё Саша, раздражает. Ну, хоть не Сашенька, и то ладно. Так странно – несмотря ни на что, мама умудряется любить того, кто её предал и променял на другую. Взрослые иногда могут вести себя глупо, до смешного. Напридумывают себе любовь, поверят в неё, а потом сами страдают.

– Можно и так сказать, – хмуро отзываюсь я и прикрываю рукой широкий зевок. – Он сообщил, что мой перевод – его затея.

– И я полностью с ним согласна. – Мама нечасто бывает столь категорична. – Нам обоим небезразлично твоё будущее, Ниса.

Сыплю в приготовленный ею какао маршмэллоу и флегматично размешиваю. Ложка звонко стучит по краям кружки с изображением Сильваны13. Моё будущее действительно могло бы быть иным, расти я в полной и счастливой семье. Если бы папа, как раньше, катался со мной на коньках зимой, шутил о нашей с ним схожести и забирал с тренировок в плохую погоду. Маме об этих мыслях не говорю – расставание и без того причинило ей много боли. Знаю, что реши папа вернуться, она бы всё простила, и это злит еще больше. Интересуюсь, подвигая ближе тарелку с яичницей:

– И что, ты правда согласилась бы на мой переезд к Полуяновым?

Маме ведь от этого было бы хуже всех: у Ксенькиной матери оказался бы не только её бывший муж, но и дочь, пусть и не по своей воле. Работа вытащила маму из того кошмара, в который мы обе окунулись после развода. Но ей всё еще плохо. Она не говорит, но об этом не нужно говорить. Я чувствую и так, без слов.

– Да, – кивает она и опускает взгляд в тарелку. – Но это крайняя мера и надеюсь, что до этого не дойдет.

Я тоже надеюсь, но жизнь такая штука, что ни в чем нельзя быть уверенным наверняка. Какое-то время мы обе молчим. Мама хмурится, увлеченно переписываясь с кем-то по телефону, а я просто хмурюсь. Мерещится, что даже глазунья хмурится из тарелки. Поэтому, чтобы не терпеть ещё и её укоризненный взгляд, расправляюсь с яичницей поскорее, макая в густой желток кусочек хрустящего тоста.

– Неужели в новом классе так плохо? – спрашивает мама, отвлекшись от переписки. – Атмосфера там гораздо дружелюбней и комфортней, чем в твоём прошлом.

Я бы поняла, если бы в эти слова она вкладывала сарказм, но родительница искренне так считает. Старательно отгоняю от себя мысль, что среди ашек мне не так плохо, как могло бы быть. Благодаря одному человеку, что отнесся ко мне хорошо. Незаслуженно хорошо. Блин-малин.

– Тебе кажется. – Вспомнив про Елисея и то, что сегодня нам с ним вести уроки у младшеклассников, мрачнею ещё сильней. – Но не переживай, я доучусь там. Исключительно для того, чтобы не попасть под крайние меры папиного воспитания.

Не мне критиковать его. Я ведь такая же: упрямая, как баран, настойчивая как Арт, выпрашивающий буженину, и привыкшая добиваться своего во что бы то ни стало, как он же.

– Просто я волнуюсь за тебя, Ниса, – признается мама со вздохом. – Я вся в работе. Иногда мне кажется, что с отцом тебе действительно было бы лучше.

– Тебе кажется, – с нажимом повторяю я ещё раз и, торопливо вымазав с тарелки остатки желтка, ставлю её в посудомойку. – Всё будет хорошо, мам.

С отцом и правда было бы лучше. Но лишь в том случае, если бы он, как и прежде, жил вместе с нами. Но такого варианта нет. А тот вариант, что предлагает он – ужасен. И для меня, и для мамы. И, чего греха таить, для обеих Полуяновых тоже.

После завтрака я впрыгиваю в черные джинсы, надеваю лонгслив и, накинув сверху любимую косуху, отправляюсь в школу. Судя по расписанию, уроки, которые сегодня предстоит вести, должны проходить в двадцать третьем кабинете на втором этаже.

По пути к нему меня грубо толкает Витя Тимофеев из вэшек. Удар получается настолько неожиданным и сильным, что я отшатываюсь, но обидчик, не глядя на меня, удаляется в противоположном направлении. Он пешка и пару недель назад готов был выполнять мои приказы по первому щелчку пальцев. Что же, теперь он подчиняется только Тиму и, очевидно, исполняет его волю.

Вторым меня толкает Коля Попов. У Шестакова послушные пешки, не подкопаешься. Но в этот раз я готова к подобному повороту и, вместо того чтобы отшатнуться, хватаю обидчика за шиворот:

– В чём дело, Николя? – угрожающе шиплю я ему в лицо. – Ты разучился смотреть перед собой?

Вижу, как бегают из стороны в сторону его глаза, ища защиты и помощи, но вокруг, как назло, одни младшеклассники.

– Не разучился, – выдаёт он, наконец и разводит руками. – Но, думаю, ты и сама всё понимаешь.

Киваю с готовностью:

– Понимаю, Николя. И ты тоже пойми. – Мой кулак резко впечатывается в его мягкий живот, заставляя согнуться пополам от боли. Ему бы на тренировки ходить не помешало, где на спаррингах такие удары быстро учат не расслабляться. – И другим передай, что я очень понимающая…