Песни служителей Адхартаха. Призыв

Человек, качнувшись, оттолкнулся от пьедестала и быстрыми шагами перешел к статуе напротив. Приподнявшись на носки, он гулко постучал длинными костлявыми пальцами по лбу святого.

Тук-тук-тук.

Прислушался.

– Все-таки как звучит! А вот при жизни так не звучал, ты не находишь, командор? – он многозначительно хмыкнул.

Рыцарь настолько оторопел от тирады и кощунства, что в разговор смог вступить только нечленораздельным блеянием:

– Э-э-э.

– Вот только не надо спорить! – категорически отрезал гость и впервые повернулся к Амори. – Мрамор, конечно, высокого качества – чего не скажешь об оригинале.

Хотя командор и не собирался противоречить, а тем паче обсуждать качество мрамора и всего остального. Однако было нечто, что он действительно хотел выяснить.

“Но вот что?” – голова Амори превратилась в бочку с дегтем, и на поверхность всплывали лишь нелепые мысли: “О каких таких звуках он говорит? И при чем здесь мед?”

Он встряхнул головой, перемешав содержимое бочки.

“Да кто он такой? Иисусе Христе, как он оказался в запертой изнутри комнате?”

Во время рассуждений рыцаря монах перекатывался с пятки на носок и, как озорной воробей, наклонял голову то в одну сторону, то в другую, чтобы лучше рассмотреть потуги тамплиера.

– Абсолютно верный вопрос. Сижу, читаю письма родных и близких, грущу от нахлынувших воспоминаний, и вот откуда ни возьмись влезает посторонний. Тут любой задумается, ежели в момент тревоги и тоски послышатся в углу смешки, – раздался вкрадчивый голос незнакомца.

“Он что, угадывает мои мысли? Уж не сам ли черт сюда явился?” – побледнел тамплиер.

Он непроизвольно схватился за рукоятку меча и вздрогнул, услышав ответ.

– Да помилуйте. Отчего же сразу в черта записывать?

Одна из свечей с шипением погасла, пустив тонкую струйку горелого запаха.

– Дорогой граф, любому рассуждающему человеку эти вопросы сразу же придут на ум, а ты изволишь еще так забавно губами шевелить, помогая размышлениям, что все слова явственно прочитать можно.

Монах набрал в грудь побольше воздуха и важно представился:

– Все намного проще. Зовут меня брат Адхартах, родом я из Шотландии. Я, как видно по моему скромному одеянию, монах-францисканец. Пробраться сюда я смог потому, что однажды в лондонском Темпле мне попались старые записи о системе тайных лазов в тамплиерские цитадели.

Граф в недоумении потер лоб, как бы пытаясь собраться с мыслями и понять, что ему скороговоркой проговорил (вернее, пробежал по словам) странный посетитель.

– Секретный лаз?

Монах пожал плечами.

– Это делалось на случай осады около ста лет назад. Нынешние уже возводят без них: кто же в своем уме будет нападать на самый могущественный орден Европы в наш век? Разве что в следующем, – протараторил Адхартах, широко осклабился и зачем-то подмигнул статуе святого Бернарда в конце.

Не давая рыцарю опомниться, монах подхватил его.

– Да вот, взгляни сам, господин рыцарь.

В углу, скрытом от случайных глаз статуей, у самого основания стены виднелась черная дыра. Искусно сделанная дверца, имитирующая каменную кладку, была отодвинута и открывала пространство достаточное, чтобы протиснуться взрослому человеку.

Тамплиер вернулся за свечой, затем заглянул внутрь и обнаружил, что узкий коридор расширяется, а конца ему не видно.

– Странно, – озадаченно причмокнул губами Амори, – я и представить не мог, какой секрет эта молельня скрывает.

– Да-да, вот я и пришел, чтобы тайно обсудить события, которые открылись тебе в сегодняшних письмах.

– Откуда тебе, монах, вообще известно содержание моих писем? – насторожился тамплиер.

– Несколько дней назад я случайно оказался у ложа твоего умирающего отца. И узнав, что твоя сестра собирается отправить гонца, я немедленно отправился в твою цитадель. Очевидно же, что она просила о помощи из-за смертей вокруг вашего замка, разве не так?

Тамплиер внимательно посмотрел на ухмыляющегося монаха.

– Но все же, кто ты такой? И какое отношение имеешь ко всему этому? К чему эта пугающая таинственность?

Адхартах развалился на скамье у стены для молений, вытянул ноги и медленно скрестил руки на груди, предварительно осмотрев свои не блещущие чистотой пальцы. Закинув голову назад, он начал рассказ о себе – будто читал жизнеописание отцов церкви.

Голос его то драматически повышался невпопад, то подвывал для эффекта, то монотонно повторял несколько раз случайно выбранные части истории, чтобы привлечь к ним особенное внимание. При этом монах проглатывал окончания слов, словно торопился поскорее покончить с утомительным повествованием.

 Словом, рассказчиком он был – или, по крайней мере, хотел казаться – крайне посредственным.

– Хотя я – простой монах, но принадлежу к славному роду древних королей пиктов Макальпинов. С юных лет я жаждал направить свое служение на изучение причин и последствий добра и зла. Я стремился обрести неизведанные ранее сведения в забытых книгах. Крестовые походы принесли с собой множество арабских книг о математике, врачевании, человеческих страстях и… удовольствиях, но, увы, многим суждено было истлевать в забвении.

Тамплиер понимающе кивнул.

– Годы я провел, копаясь в пыльных свитках, переводя забытые учения. Большинство из них – пустая болтовня, но иногда… – монах потер руки, – иногда попадались настоящие жемчужины.

Он сделал паузу и посмотрел на рыцаря так, словно, по меньшей мере, ожидал долгих рукоплесканий.

Однако Амори смог выдавить из себя лишь взгляд лекаря, осматривающего подозрительную болячку.

– Иначе говоря, ты переводил древние тексты, и что?

Адхартах обиженно выпятил губу, как ребенок.

– И вот около девяти лет назад в лондонском Темпле обнаружили несколько странных свитков папируса в нише при ремонте стены. Сам Роберт де Сэндфорд, магистр английских храмовников, спешно вызвал меня. Буквы текста были латинскими, но в слова они складывались непонятные. Единственное, что им удалось до моего приезда расшифровать, была вот эта надпись.

Здесь рассказчик наклонился, поднял мелкий камешек с пола и бесцеремонно нацарапал V̅МDCCLVI на скамье рядом с собой. Он медленно обвел пальцем свежие начертания и с видом триумфатора посмотрел на тамплиера.

Амори на мгновение показалось, что нацарапанные цифры вспыхнули тусклым светом. Он резко моргнул и даже потер глаза, прогоняя наваждение.

 Тем временем монах, не замечая ничего подозрительного, продолжил:

– 6756. Магистр преподнес это мне с таким пафосом, будто они уже победили всех неверных, хотя всего лишь догадались, что речь идет о годе.

– А в чем же тогда причина для спешности? – перебил монаха совершенно сбитый с толку Амори. – Возможно, речь не о годах, а о каких-нибудь мешках с овсом, съеденных мышами давным-давно. А если все же это год, то, я думаю, оставшихся пяти с лишним тысяч лет достаточно, чтобы перевести и понять любой загадочный свиток.

– Так-то оно так, – хохотнул Адхартах, – только здесь отсчет от Сотворения мира. Выходит, что речь о 1256 годе от Рождества Христова.

– Наш год? – недоверчиво повторил эхом Амори. – И что из этого следует?

– Скажу больше, и день известен! Да ты только вообрази: древний документ, и единственное, что становится понятным при его беглом изучении – дата, которая вот-вот наступит. Конечно, и здесь была небольшая трудность, которую даже твои собратья не смогли преодолеть. Сейчас я нарисую.

Амори резко всунул восковую дощечку в руки монаху, чтобы не дать тому разрисовать всю скамью.

– Благодарю. Вот как выглядела полная надпись: e.b.O.H.O V̅МDCCLVI. Как видишь – полная нелепица!

Монах умолк и принялся остервенело чесать пяткой другую ногу.

Амори едва сдерживался, чтобы не выкинуть сумасшедшего по всем приметам посетителя вон.

– Угу.

– Скажу честно, несколько дней мне и самому так казалось, пока я не решил, что где год, там может быть и месяц, и день. И дело сдвинулось с мертвой точки. Путем манипуляций и подстановок, я смог понять, что передо мной не загадочный язык, а достаточно простой шифр, где буквы сдвигаются влево по алфавиту. Текст написан на латыни, и упомянута в нем дата по новому летоисчеслению: 31 мая 1256 года.

Адхартах посерьезнел.

– Позволь ознакомить тебя с полным переводом. Он настолько поразил меня, что я расписался в собственном бессилии и спешно покинул Лондон, чтобы разыскать людей, упоминаемых в этом документе.

– Как упоминаемых в документе? В смысле, их могил?

Оба непонимающе уставились друг на друга. Свечи вспыхнули, вырвав из скучной полутьмы озорное лицо монаха.

– Терпение, командор. Ты все поймешь. Сразу оговорюсь: небольшие фрагменты текста не сохранились, а то, что касается пророчества, было в поэтической форме и утратило созвучие при переводе.

Адхартах поднялся со скамьи и, не давая тамплиеру опомниться, начал читать.

Пророчество

“Я ничтожный раб Божий по имени Марк, в двадцатую годовщину обретения веры императором нашим Константином у Мильвийского моста, оказался свидетелем, а затем и участником страшных событий. Коли сподвигнет Святой Дух меня и придаст силы моим слабеющим рукам, то поведаю предостережение потомкам о книге, коя досталась мне не по моей воле, а также о пророчестве, о котором сомкнуты были мои уста долгих тридцать шесть лет.

Я родился в Византионе в семье смотрителя порта. Море с детской поры притягивало меня. Неудивительно, что к окончанию юношеского возраста я уже совершил несколько путешествий в качестве моряка.

Свое тридцатилетие я встретил капитаном “Козочки”, торгового корабля, в порту Фессалоникеона, проверяя ход погрузки товаров перед утренним отплытием в мой родной город.

Вдруг я услышал оклик с земли.

Старик благообразного, хотя и несколько лукавого вида, спросил, не я ли капитан корабля. При этом он весь как-то суетился и нервно озирался по сторонам.

Честно говоря, я решил, что имею дело с каким-то преступником, желающим предложить мне сомнительную сделку с краденным товаром.

Он представился Песоном, бывшим мытарем, а ныне диаконом христианской общины и попросил взять его до Византиона, пообещав заплатить вдвойне, если до отплытия ни одна душа об этом не узнает.

Рассудив, что никакой беды это не предвещало, да и я сам был христианином, я согласился, предложив ему вернуться на рассвете. Однако он отказался уходить, попросив выделить ему место для ночлега, чтобы дождаться отплытия на корабле.

Поутру море было спокойное. Я жадно вдохнул соленый воздух и, немного поеживаясь от прохлады, крикнул морякам отчаливать.

Не успели мы отплыть и пятнадцати локтей, как несколько вооруженных людей появились на пристани. Они принялись кричать, размахивая руками, всем своим видом пытаясь привлечь наше внимание и повернуть нас обратно.

Разбуженный шумом, наш новый попутчик выбежал на палубу, пытаясь понять, что происходит.

Его появление вызвало неистовую ярость и сумасшествие среди людей на берегу. Они выкрикивали угрозы, метались по пристани, взывали к небу. Кто-то даже бросился за нами вплавь.

Один из них, судя по одежде и большему спокойствию, их предводитель, вырвал короткое копье из рук безучастного стражника порта и, замахнувшись, метнул.

Я пригнулся, но успел краем глаза заметить, что гаста пригвоздила моего пассажира к мешкам с зерном.

Я приказал помощнику следить за курсом, а сам с еще одним моряком, Галеном, попытался помочь раненому, который не приходил в сознание. Пока я держал Песона, мой напарник осторожно отпилил вышедший наружу за спину наконечник, и очень медленно вытянул остатки копья из раны.

Мы прижгли рану, но кровь все равно сочилась сквозь перевязку, потому лишь чудо могло помочь больному перенести плавание.

Мы отнесли беднягу вниз, и я оставил Галена присматривать за ним.

На вторые сутки вечером раненый послал за мной.

Его вид опечалил меня: черты лица заострились, глаза ввалились и потускнели, а его рана начала источать неприятный гнилостный запах. Так бывает, когда человек недалек от оставления этого мира.

– Да, у меня мало времени, – горько усмехнулся он, заметив мою невольную реакцию, – и я перейду сразу к делу. У моих ног на полу лежит мешок с моими вещами. Там деньги. Возьми свою плату. Нет, нет, не противься! Часть денег раздай нищим, остальное используй на мои погребальные нужды. В Византионе разыщи епископа Александра в базилике Святых Апостолов, покажи ему мой перстень. И все будет улажено.

От приступа сильного кашля лицо его посерело.

Чтобы облегчить его страдания, я смочил губку водой и обтер ему лицо. Он благодарно кивнул и продолжил, изредка прерываясь перевести дух.

– В мешке ты найдешь свиток папируса и кодекс, обтянутый ослиной кожей. Слушай внимательно! Береги эту книгу пуще жизни и дороже твоих близких. Храни ее в тайне, ибо это – Евангелие от Петра, и продолжает оно откровение Иоанна о конце мира.

Я бросил настороженный взгляд на его мешок.

– Евангелие… от Петра?

Он кивнул.

– Ходит легенда, что ее передал сам апостол Павел, когда вынужден был бежать из города. С тех пор книга тайно хранилась в нашей общине.

Он закашлялся, и быстро вытер кровавую слюну.

– Прошу тебя, выслушай мою историю…

Вот что он успел рассказать:

“Два дня назад епископа нашей общины зверски убили. С части его мертвого тела была снята плоть.

А саму общину ждала засада в нашей укромной роще у восточных ворот.

Не успели мы обменяться новостями, как с разных сторон на нас напали закутанные в серые плащи вооруженные люди и быстро согнали мирных христиан в кучу.

Их предводитель, с лицом хищной птицы, тот самый который ранил меня на пристани, подходил к каждому пойманному христианину и задавал единственный вопрос: “Где книга?”

Не получив ответа, он хладнокровно, как бывалый воин, перерезал несчастному горло и нес смерть дальше.

Гибель несчастных была напрасна. Ведь я был единственным хранителем, кто знал об ужасной книге и устном пророчестве.

Этот кодекс продолжает и заканчивает откровения Иоанна Богослова. Прочтенные вместе они, как альфа и омега апокалипсиса мира, призывают Христа в наш мир, чтобы предсказанная гибель мира исполнилась.

Я должен был выжить и сохранить книгу в безопасности от злоумышленников – и вот почему я решился на побег.

Улучив момент, когда бандиты отвлеклись на очередную жертву, я тихо отполз к ближайшим кустам. Там я вскочил и во весь дух побежал к тракту. Мне повезло встретить караван знакомого торговца Арсения, и вместе с ним я вошел в город.

Сейчас мне кажется, что убийцы специально меня выпустили, чтобы проследить мой путь к тайнику.

Я поныне не знаю, кто они: секта, фанатики или демоны в человеческом обличии.

Непреложный факт в том, что они знали о секрете, тщательно скрываемом почти три столетия, и готовы были на все, чтобы завладеть книгой.

В тот миг я был сломлен, растерян и не мог логично думать. Мои погибшие братья стояли перед моими глазами и, казалось, говорили, что я – следующий. Я нервно озирался, и танцующие тени на стенах виллы моего хозяина чудились мне крадущимися убийцами.

Мы сидели с ним до глубокой ночи, строя план моего побега.

Он-то посоветовал мне тебя, как человека порядочного, да еще и из христиан. К моей удаче, ты отправлялся в Византион – императорский город. В него стекались люди с разных сторон света, что давало возможность затеряться в новом притоке жителей.

Оставалось решить, как мне добраться незамеченным до тайника в катакомбах, вход в которые был запрятан недалеко от дворца Галерия.

Весть разошлась быстро. К утру за виллой уже наблюдали трое мужчин, увлеченно сражаясь для вида в игру “Двенадцать линий”.

Арсений придумал хитрость: отвез меня в нужное место, спрятав в пустой бочке.

Забрав в целости деньги и книгу из тайника, я решил повременить и в прохладе древних камней дождаться наступления вечера. Тогда-то я и записал из памяти пророчество, которое ты найдешь среди моих вещей.

С наступлением сумерек у арки Галерия я встретил знакомого мне главаря нищих и упросил проводить меня за десять монет.

Он накинул поверх моей одежды чьи-то лохмотья, судя по запаху, снятые с мертвого бедняги, и, стеная и стуча палками, наша процессия двинулась в порт.

К моему ужасу, всякий раз, когда главарь нищих замечал подозрительных людей, он уверенно вел нас к ним.

Вся наша группа дребезжащими и плачущими голосами принималась клянчить любую посильную помощь, стараясь максимально явить их глазам страшные язвы и коросты.

Бандиты брезгливо отмахивались и спешили перейти на другую сторону улицы.

Так, я оказался в порту. Я верю, что случайных встреч не бывает, и судьба выбрала тебя следующим защитником человечества”.

Последние слова дались умирающему особенно тяжело: голос его ослабел настолько, что мне приходилось низко наклоняться к нему, чтобы разобрать его слова.

 Сначала недоверие и сомнение овладели мной: не сошел ли несчастный с ума? Но ясность изложения и его спокойная уверенность заставили меня серьезно воспринимать его историю.

В голове у меня крутилась масса вопросов, но, увы, задать их больше было некому – неподвижный взор был устремлен к Богу, а лицо застыло в маске облегчения от страданий. Я закрыл ему глаза и горько помолился о нем.

Наконец я поднялся и с опаской достал из мешка старика книгу и свиток. Увесистый кодекс был стянут кожаными ремнями так туго, что открыть его и заглянуть внутрь, не разрезав этих своеобразных пут, не представлялось возможным.

Хотя свиток и сейчас лежит передо мной, немного пожелтевший от времени, мне не нужно в него заглядывать. Слова, заученные той страшной ночью на корабле, выжжены в моей памяти огнём.

“Христианам.

Берегите проклятое откровение пуще жизни вашей, но не любопытствуйте, как бы не искушались знаниями. Пусть сокрытое останется тайным навеки, ибо истинное откровение разделено на две части.

Первую часть нашептывал падший, вторую – поведал людям Бог.

Вместе они очи человеческие: первое око устремлено вниз, в самый грех рода людского, а второе – в чистоту веры.

Вместе они альфа и омега жизни мира: яд слов падшего обрамляет всю благость слов Божиих.

Вместе они тьма и свет: первое губит душу, второе возносит в царствие Божие.

Помните: без зла нельзя познать, что есть добро. Падший жаждет мести, но лишь служит замыслу. Не познавший греха не поймет, что грешно и не сможет других уберечь от греха.

Но в этом и есть испытание: иметь возможность познать, жаждать, но победить самого себя. В укрепление сил своих помните, что Ева искушаема была, но не смогла пересилить себя, потому и обрекла себя, и мужа своего, и потомков своих на страдания.

Ваша участь хранить – но не открывать, терзаться – но не подаваться, защищать – но не познать.

Помните, несмотря на ваши старания сохранить тайну, будут и те, кто захочет прервать греховность мира и начать эру открытия печатей. Книга Божия говорит нам, что первым было Слово, но и последним станет Слово. Произнесенное вместе Откровение Петра, а за ним Откровение Иоанна – начнет конец мира сего.

Берегите жизнь, ибо она дана нам и потомкам нашим покаяться и возвыситься чистыми помыслами к ангелам Божиим.

Берегите тайну сию, ибо она дарит людям ценное время для искупления.

Но сказано, что 31 мая 6756 года от сотворения мира придет час, когда над пропастью на четырех хрупких соломинках будет держаться наш мир.

Имена их:

Волхв, ворожея, воин и ведьма.

Двое с востока, а двое – с солнца захода.

Делом их станет – служба тому, кто не назван.

Воин-близнец из храма на службе кресту,

с именем предков, подобный Петру.

Волхв седовласый, но вовсе не старый,

с сердцем медведя, с глазами, как небо,

– никого нет мудрей среди всадников косматых коней.

В дремучих лесах ворожит молодая девица

– ловка и мудра, как хозяйка леса – куница.

Сойдутся пути их, чтобы спасти в трудный миг ту,

что ведьмой назовут, когда на костер поведут.

Сквозь вехи столетий вместе пройдут,

Честь обретут и книгу спасут,

к вере мир вернут.

И тому, кто не назван, свет принесут.

Тогда на корабле я перечитал свиток несколько раз, но мало что понял. Разве что книгу нужно беречь пуще ока.

Из-за ненастья я был вынужден отдать приказ похоронить несчастного в море, улучив редкую минуту затишья. Словно издеваясь над нашими планами, море поливало корабль бесконечным ливнем, сопровождало буйным шквалистым ветром, который отнес нас прочь к берегам Никомедии. Мы добрались до порта Византиона ночью на тринадцатые сутки вместо обычных четырех-пяти дней плавания”.

Адхартах прервался и пояснил:

– Следующий небольшой фрагмент текста поврежден. Лишь несколько оборванных слов. Что-то там о засаде в порту.

Приведи тех, кого любишь на жертвенную гору

“Весь день я бежал, не разбирая дороги. Ветер подвывал, подхватывал меня, сбивал мое дыхание и с каждым мгновением налетал на меня все сильнее, примешивая к резким порывам горсти мелких камней, листьев и веток и с особой яростью швыряя их мне в лицо.

Скользкая, вспученная от корней земля мешала двигаться, цепляясь и притягивая к себе. Огромные деревья, словно катапульты, пригибались к земле, скрипя и стеная, швыряли широкие сучья вслед одинокому человеку, нарушившему границы их владений.

Я несколько раз больно падал. Всякий раз поднимался с еще бóльшим трудом. Оглядывался с опаской назад и, пошатываясь, заставлял себя двигаться вперед.

Вдруг небо озарилось длинным всполохом. Тьма отступила и осветила не только меня, сражающегося со стихией, но и несколько тусклых человеческих фигур на небольшом удалении. Окружавшая сизая дымка делала их тела нелепо вытянутыми и расплывчатыми, будто они качались на ветру, прислушиваясь к звукам ночи.

Раздался оглушительный гром, эхом которому вторил торжествующий крик преследователей. Они увидели меня – свою жертву. Почувствовав, что я совсем рядом, фигуры изогнулись в ликующем прыжке и бросились за мной, предвкушая скорое окончание погони.

Они успели разглядеть, как я, взглянув с мольбой на угрюмо нависшие тучи, вскинул одну руку к небесам, прося о помощи, – другую, вместе с книгой, прижал крепко к груди – перед тем, как исчезнуть из виду до следующей зарницы.

“Я не дам им разрушить мой мир, – повторял я себе, убеждая делать каждый следующий шаг. – Да он несправедлив, полон страданий, но я вижу в нем смеющиеся глаза моей жены, вкус теплого хлеба из детства, прохладные ладошки дочери и ее шепот, убаюкивающий мою разболевшуюся голову, а еще радость моих родителей при виде меня”.

Эти воспоминания толкали меня вперед.

В ожидании сына, выходили мои старики из своего домика, садились перед калиткой и, неспешно перекидываясь фразами, наблюдали за жизнью соседей и играми чужих детей в пыли.

Наконец солнце пряталось за домами, прощальным багрянцем раскрашивало крыши, отставшим лучом ласкало верхушки деревьев и окончательно уступало власть луне.

Наступала пора и моим старикам возвращаться в дом.

Давно прошли те времена, когда молодой и сильный отец кружил мать по комнате. Я бегал вокруг них, радовался и не знал, как бы мне вклиниться, схватить их и покрепче прижаться, чтобы никогда-никогда не отпускать, ведь в этом тройном объятии сосредотачивалась для меня суть детского счастья.

Да, безвозвратно прошли те времена. Теперь уже мать, согбенная и седая, помогала мужу подняться, придерживала за плечи, чтобы он укрепился, почувствовал уверенность в ногах.

Он благодарно кивал, улыбался ей смущенно щербатым ртом, и медленно брели они, выбирая место для шага, в дом.

Но какова же была их радость, когда долгое ожидание заканчивалось встречей.

Увидев стариков, дочка вырывалась из наших с женой рук и бежала сломя голову, крича им на всю улицу.

Мать непременно начинала причитать и охать, чтобы та побереглась, а то, не дай Бог, ушибется.

Отец молча смотрел на быстроногую внучку, но глаза его полыхали гордостью.

А внучка, подбежав и визжа от хохота, как таран вклинивалась между сидевшими рядышком стариками. Своими ручонками она гладила, щекотала, тискала и обнимала их. Затем она выныривала из объятий, заглядывала серьезно в их лица, и все трое начинали неистово смеяться.

Подходили мы с женой, и мир ласкал всю нашу семью трогательным теплом и покоем.