Багровое откровение. Исповедь алого генерала

– Крови? – Вальтер резко повернулся, его тень на мгновение перекрыла свет фонарей. – Что вы имеете в виду?

Генрих медленно наклонился над трупом и жестом указал на шею и плечи. На фарфоровой коже выделялись глубокие отметины – похожие на следы от шприца или иглы непривычно больших размеров.

– Что и сказал, – голос звучал на грани бессилия. – Все восемь… – провёл пальцем по своей шее, оставляя грязный след. – Сухие. Как пергамент. Даже раны не кровоточат – будто кто-то выцедил каждую каплю до того, как они умерли.

– Возможно, – предположил Вальтер, но в голосе слышались сомнения, – тела принесли в парк после… смерти?

Логика в этом вопросе была. Труп перед нами изуродовали с пугающей жестокостью – глубокие, неровные раны пересекали кожу, как мазки безумного живописца, выбравшего вместо кисти окровавленный нож. Но вокруг – слишком «чисто» для такой ярости.

Я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Зачем кому-то убивать случайных прохожих, забирать всю их кровь, а потом приносить мёртвые тела в парк посреди ночи? Это не имело смысла…

– Сомневаетесь? – Генрих тяжело вздохнул. – Съездите в Сцелишув.8 Поговорите с патологоанатомом. А пока что, – поправил шляпу, тень от её полей скрыла лицо полностью. – Меня ждут дела, – сказал тихо, почти шёпотом, поворачиваясь к нам спиной. – Советую и вам уйти до рассвета. Вольский лес… не любит свидетелей.

✼✼✼

Городской морг дышал нищетой и забвением. Воздух пропитался едким формалином и медным запахом крови, въевшейся в потрескавшиеся швы между кафельными плитками. Бюджетные лампы мигали, как умирающие светлячки, отбрасывая желтоватые пятна на ряды металлических ящиков – последние пристанища для тех, кто оказался не в том месте, не в то время.

Патологоанатом сидел за столом, заваленным бумагами. Услышав шаги, поднял голову. В глазах – раздражение, словно мы оторвали его от важного дела.

– Вы ещё кто такие? – прошипел. Губы искривились в ухмылке, обнажив желтоватые зубы.

Но, заметив знаки СС на петлицах, мгновенно утихомирил пыл, замерев на секунду. Плечи невольно опустились, взгляд лихорадочно забегал, осознавая ошибку. Теперь он напоминал побитого пса, неохотно бредущего к холодильнику с трупами.

Тело женщины лежало под простынёй, но даже ткань не могла скрыть ужас того, что было под ней. Не человек – разорванная фарфоровая кукла: бледная кожа в кровавых подтёках, множественные раны с неровными краями – словно плоть рвал дикий зверь или нечто ещё более… зловещее. На шее и бёдрах – аккуратные провалы, будто вырванные куски мяса.

– Mein Gott… (Господи…) – Вальтера едва не стошнило на труп. Он резко отвернулся, ощущая, как привычный «профессионализм» трещит по швам.

– Что показало вскрытие? – спросила я, слегка поморщившись от запаха разложения.

– Смерть из-за обильной кровопотери. Кровь буквально выкачали из тела.

– Всю… кровь?! – глаза Вальтера широко открылись, словно перед ним разверзлась пропасть. – Но на месте… Там не было никаких следов! Неужели убийца забрал её… – голос сорвался, словно не верил в то, что хочет сказать, – с собой?

– Убийцы, – поправил патологоанатом. Голос звучал равнодушно, плоско.

– Что…?

– Жертва умерла в течение первых минут. Основываясь на опыте, смею предположить: такое не под силу совершить одному человеку.

– Почему вы так решили? – спросила я, пытаясь понять ход его мыслей.

Патологоанатом тяжело вздохнул, как учитель, разочарованный тупым учеником.

– Посмотрите, – взял скальпель с подставки и указал на раны. – Следы на теле указывают на разные инструменты: одни оставлены чем-то острым, как игла, другие – рваные, будто от звериных когтей. И скорость… Кровь даже не успела свернуться. Будто её забрали ещё тёплой, – выдержал паузу. – Основываясь на опыте, скажу: выполнить это одному человеку без помощи, физически невозможно.

– Но… во взрослом человеке, в среднем, от четырёх до шести литров крови! – возразил Вальтер. – Кому могло понадобиться столько?

Патологоанатом лишь иронично улыбнулся, язвительно намекнув:

– Может, это ваши солдатики… заигрались? – его палец постучал по эмблеме на моём рукаве. Я почувствовала, как горечь его слов ударила по нервам – правда, которую не хочется слышать. – От безнаказанности они совсем человечность потеряли…

Тишина смешалась с горьким привкусом отчаяния – главное оставалось неизвестным: кому понадобилось совершать это жестокое убийство? И что заставило убийцу или убийц это сделать?

Дверь морга захлопнулась за нами с глухим стуком – словно ставя точку в этом мрачном диалоге. Уличный воздух, пропитанный гарью, обжёг лёгкие.

Вальтер резко выдернул пачку сигарет из кармана – пальцы дрожали так, что первые три спички он сломал. Каждая – как маленький взрыв внутри, отражение безысходности и злости, с которыми не мог справиться.

– Чёрт возьми! – голос сорвался на рык, когда наконец зажегся огонь. – Этот ублюдок издевается! – сигарета вспыхнула ярко, осветив перекошенное от ярости лицо. Глубокая затяжка. Дым вышел резкими струйками. Вновь затяжка. Окурок полетел на землю. Каблук сапога втоптал его с такой силой, будто давил саму несправедливость. – Мы были везде! На месте преступления, в морге. Везде! А толку? Ноль! А теперь ещё и убийц, оказывается, целая компания?!

Я схватила его за плечи:

– Соберись, Шульц! – голос прозвучал резко, стараясь скрыть дрожь. Собственное хладнокровие рушилось, как неустойчивый мост над пропастью. – Мы разберёмся! Прибереги гнев для этих выродков.

Мы вернулись к машине.

– В лагерь. Живо! – приказала я.

Там, вдали от городских стен, коменданту предстояло пролить свет на то, что происходит на этой проклятой земле.

✼✼✼

Аушвиц – самый страшный лагерь смерти – само упоминание отравляло воздух тяжелее угарного газа. Его кирпичные трубы дымили без перерыва, перемалывая человеческую плоть в статистику – миллион официально, а между строк отчётов терялись дети, старики, целые семьи, сгоревшие в печах раньше, чем успели получить номер.

Машина остановилась у ворот. Колючая проволока под напряжением горела голубоватым светом, создавая зловещий ореол вокруг чугунной арки с циничной надписью: «ARBEIT MACHT FREI».9 Но для тех, кто оказался по ту сторону, был лишь один способ обрести свободу. Как любил выражаться сам комендант: «Только через трубу крематория».

В свете фонаря вырисовывался Рудольф Хёсс. Его безупречный мундир и ледяной взгляд казались холоднее самой ночи. Сигарета медленно тлела между пальцами – молчаливый отсчёт чужих жизней. Он сделал затяжку, затем резко втоптал окурок каблуком – словно ставя точку в невысказанном разговоре.

– Генерал-инспектор Розенкрофт, капитан Шульц, – голос был ровным, но в нём сквозила стальная жестокость. – Следуйте за мной. Здесь слова – лишний груз.

Дорога к его кабинету пролегала через сам ад. Солдаты выглядели напряжёнными, их взгляды метались, будто чего-то боялись, хотя вокруг – тишина. В разговорах между собой перебрасывались короткими, сжатыми фразами, которые резко обрывались, не давая расслышать.

Прожектора работали на полную мощность, пулемёты смотрели, как готовые к прыжку звери.

В отдалении лежали горы одежды: детские платья, потёртые пиджаки, женские туфли – всё аккуратными штабелями, готовыми к «сортировке». И самое страшное – мёртвые, нагие тела тех, кто не выдержал кошмара, царящего в стенах лагеря.

Старики, дети, женщины и мужчины. Они лежали вперемешку. Свежие трупы на скелетах, обтянутых кожей. Было ли это нормой? Нет. Но из-за постоянного притока новых узников и перегрузки крематориев тела нередко оставались под открытым небом. Санитарные нормы давно уступили место отчаянной спешке.

Зондеркоманды10 работали на пределе сил. Где-то в темноте раздавался скрежет тачек, перевозящих очередную партию «материала» к печам. Один из «рабочих», заметив нас, на мгновение замер – его глаза в свете фонаря отражали пустоту, глубже любой пропасти.

Кем были эти люди? Самыми трагичными узниками Аушвица. Формально – заключённые. Их полосатые робы висели на иссохших телах, как на скрюченных вешалках. Фактически – вынужденные помощники палачей, инструменты смерти.

В лагере они «отвечали» за самую сложную и грязную работу. По распоряжению надзирателей или коменданта отбирали «бесполезных» заключённых, которые из-за болезни или слабости не могли больше работать.

Что таких ожидало? Расстрельные площадки, газовые камеры. Каждый день в них убивали сотни, а тела затем сжигали в печах, неустанно работавших на полную мощность круглые сутки.

Услышав это, Вы наверняка представите монстров. Но посмотрите в их глаза на сохранившихся фотографиях – это не палачи, а приговорённые, которые сами давно мертвы внутри. Они становились «добровольными» помощниками лишь потому, что это давало лишние недели жизни. Некоторые надеялись, что их семьи получат шанс на спасение. Но…

Их существование балансировало на грани безумия. Многие, не выдерживая столь… близкого соседства со смертью, находили последнее утешение в петле из собственных ремней, свисающих с балок крематория. Другие шли в газовые камеры добровольно, вдыхая «Циклон B», с надеждой, что этот бесконечный водоворот крови наконец оборвётся.

Но в этом аду были и свои демоны – те, кто сначала дрожал от страха, прячась за чужими тенями.

Но дни и ночи безжалостно стирали остатки человечности, и они начинали цепляться за иллюзию власти, словно за спасательный круг: превращались в худших мучителей, чем сами эсэсовцы: выискивали жертв с почти фанатичным усердием, шантажировали. Их глаза блестели, когда очередной «кандидат» протягивал заветную фотографию семьи – последнюю ценность, которую можно было отобрать.

Эти люди знали: их срок – четыре месяца. Поэтому торопились взять от «должности» всё: одни вымогали сексуальные услуги, другие – под угрозой смерти – заставляли брать на себя опасные поручения: проникнуть в «Канаду» – склад с награбленным имуществом убитых, где каждый шаг мог стать последним. Или украсть лекарства из лазарета, где смерть поджидала за каждым углом.

Но лагерь уравнивал всех. Одних «привилегированных» находили с перерезанным горлом в уборных. Другие внезапно исчезали – их «забывали» вывести из газовой камеры. Надзиратели? Лишь усмехались, шепча: «Инструмент можно заменить в любой момент».

В тени главного крематория ютились бревенчатые сараи – больше похожие на скотные дворы. Их строили заключённые – по приказу, но из гнилых досок. Стены шатались от ветра, крыши протекали. Халатность? Нет. Так было задумано: если человек спит в луже – он быстрее сломается. А сломанных – легче сортировать.

Спали там – на гнилой соломе, стеленной поверх деревянных нар, а порой – просто на полу. Жалкая печурка в центре была единственным намёком на «роскошь». Но «грелись» там лишь трупы – мёртвых складывали туда до утра, чтобы не выходить в темноте к крематорию. А живые? У них не было на это времени.

Дважды в день – на рассвете и в предвечерние сумерки – заключённые выстраивались на плацу для бесконечных перекличек. Стояли по пять-шесть часов – под проливным дождём, в колючем снегу или палящем зное – дрожащие скелеты в полосатых робах – единственной одежде, что полагалась от прибытия до крематория. Эсэсовцы с секундомерами в руках высчитывали, насколько можно продлить эту пытку.

Нередко бараки становились ареной жестоких драм. На Нюрнбергском процессе Рудольф Гесс вспоминал Теодора Эйке11 и рассказал, как однажды, недовольный несколькими еврейскими заключёнными, тот приказал: «Всему бараку месяц не покидать своих шконок!» – за малейшую провинность сотни человек оказались заперты в душных помещениях, где воздух густел от испарений тел и экскрементов.

Лишённые возможности двигаться, люди постепенно теряли рассудок – в темноте вспыхивали жестокие драки: заключённые кусали друг друга, царапали лица соседей. Но охранники лишь посмеивались – наказывая потом всех за «недисциплинированность».

Медицинский блок? Маска для ада. Доктор Менгеле и другие «врачи» превратили его в хранилище безумия и боли: заражали узников тифом, впрыскивали в вены яд, а в холодных лабораториях проводили жуткие опыты – пытались заморозить живых детей. Каждый крик, каждый взгляд был пропитан страхом и безысходностью.

В этом тщательно спроектированном аду каждая деталь работала на одну цель: сначала раздавить человеческое достоинство, затем уничтожить саму волю к жизни. И лишь в конце – тело.

✼✼✼

«Экскурсия» превратилась в монолог Хёсса – он говорил с холодным, методичным воодушевлением, словно отчитывался о «производственных показателях». Его пальцы время от времени подрагивали – не от волнения, а возбуждения, с каким одержимый коллекционер перебирает редкие экспонаты.

– Мы добились невероятной эффективности, – голос звучал почти лирично, – до двух тысяч единиц в сутки через каждую камеру. Это втрое больше, чем в Треблинке! – последнее слово прозвучало с пугающей гордостью.

Его «подвиги» не были спонтанными вспышками ярости – это были хладнокровно спланированные издевательства. Например: как заставить группу евреев копать траншею, затем заставить улечься в неё, и только потом сообщить, что это их могилы? Глаза Хёсса блестели, когда описывал моменты осознания жертвами своей участи. И это не всё…

Ему нравилось не только наблюдать за расстрелами, убийствами, истязаниями – он принимал в этом непосредственное участие. Среди товарищей отличался особой жестокостью и тягой к зверствам, за что был прозван – «дьяволом» Аушвица.

Но истинным «искусством» была – сортировка. Занятие простое. Не пыльное, так сказать. Но другие охранники бледнели, всячески уклоняясь от него. А комендант? Он преображался. Его движения становились плавными, почти балетными, когда встречал эшелоны.

– Это как… сортировать почту, – объяснял, делая изящный взмах рукой вправо-влево. – Только вместо писем – люди. Влево – трудоспособные. Вправо – дети, старики, беременные, – губы растягивались в улыбке. – Иногда позволяю себе небольшую… театральность. Подзываю сильного мужчину, осматриваю… и вдруг – вправо! Вы бы видели их лица!

Направо – продолжительный ад, а за левым поворотом – газовые камеры, расстрельные площадки. А итог? Один – мёртвые тела сжигали, как ненужные отходы. Но вернёмся к коменданту.

Его кабинет был выдержан в духе лагерной эстетики – функционально, но бездушно: блёклые плакаты на стенах, карта с аккуратными пометками, отражающими, сколько тел в день может принять каждый крематорий.

Хёсс прошёл за стол – сапоги глухо стукнули по половицам, будто отмеряя шаги до эшафота. Портрет фюрера за спиной смотрел пустыми глазами – будто не человек, а чучело, набитое пропагандой. Ладонь взметнулась в жесте, знакомом тысячам заключённых: коротком, отточенном, как удар топора.

– Присаживайтесь, – голос звучал сладко, как сироп, но в уголках глаз прятались чёрные искорки садизма. – Чем обязан, генерал-инспектор?

– Как идут дела, герр Хёсс? – мой взгляд скользнул по карте, где красными булавками были отмечены «особо продуктивные» дни.

– Всё… хорошо, – его пальцы пробарабанили по столу. Раз-два. Раз-два. Ритм расстрельного взвода. – Вчера установили личный рекорд – 2456 единиц за смену.

– А у ваших… солдат? – голос звучал нарочито мягко, почти небрежно. – Слышала, на границах неспокойно?

– О чём… вы? – он замер на мгновение, будто поймал себя на чём-то. Губы растянулись в плоской улыбке. – На границах всё спокойно. Патрули обеспечивают надлежащую безопасность.

– Хотите сказать, – я медленно закинула ногу на ногу, кожаный ремень пистолета тихо скрипнул, – не слышали об убийствах в… Кракове?

– А, вы об этом… – он отвёл взгляд, будто увидел что-то за моей спиной. – На северной границе действуют группы недовольных, но мы… справляемся.

– Наверное, эти группы необычайно хитры и сильны, – уголок моего рта дрогнул в насмешке. – Судя по моей информации, на границе с лагерем пропало, по меньшей мере… полсотни солдат?

– Простите… – его зрачки сузились, как у кошки перед прыжком, – это ошибка. У нас действительно пропали несколько солдат и офицеров. Но их… меньше, – поспешно добавил, явно занижая реальное число.

Хёсс внешне – само спокойствие. Но сердце… и эта холодная дрожь в голосе… Вены на шее пульсировали предательски быстро, выдавая с потрохами: он откровенно лгал. Но надеяться «разговорить» такого хитрого и услужливого нациста? Гиблая затея. Кто добровольно шагнёт на эшафот?

– Любопытно… – я наклонилась вперёд, тень от лампы легла на его лицо резкими полосами. – Пару мгновений назад вы сказали, что всё в полном порядке. Теперь слышу – пропали несколько солдат и офицеров… Они что, ушли в самоволку, как и треть роты? Пустые вышки, отсутствие охраны на постах… – в глазах вспыхнул огонь азарта, как у ищейки, схватившей дичь. – Интересно, как отреагируют на эту халатность… в Берлине? Или это новый способ снизить «затраты» – нанять «призрачный гарнизон»?

Пальцы Хёсса нервно сжались в кулаки, на лбу выступил пот. Взгляд метался по комнате, моргая всё чаще. Сначала он пытался сохранять хладнокровие, но с каждой минутой давление становилось невыносимым.

– Что… – вскочил со стула. Дыхание стало частым, поверхностным – как у человека, который вдруг понял, что сам оказался по ту сторону селекции. Лицо исказил гнев. – Вы… вы обманули меня?! – пальцы сжались в кулаки, глаза сузились. – Признайтесь, вы ведь понятия не имели, что здесь происходит? – голос дрогнул, как оборванная проволока. – Не так ли?!

– Да.

Я намеренно блефовала. Сколько пропавших на самом деле? А чёрт его знает, может, их не было вовсе. Но комендант с удивительной лёгкостью повёлся – раскрыл все карты. Кого он обвинял? Партизан. Естественно. Говорил о них с театральным пафосом, размахивал руками, словно дирижируя невидимым оркестром. Его голос дрожал, но не от ярости – а тщательно отрепетированного негодования.

– Эти животные опустились ниже скота! – прозвучала очередная ложь. Кулак ударил по столу, заставив подпрыгнуть чернильницу. – Вчера нашли лейтенанта Фидлера… – глаза неестественно блестели, когда описывал детали: обескровленное тело, странные раны на шее, отсутствие кусков плоти. – Они зверски убили его! Не проявили ни капли сочувствия!

– «Не проявили ни капли сочувствия…» – мысленно повторила я, едва не засмеявшись. Было забавно слышать это от человека, который с удовольствием отправлял в печи эшелоны живых людей.

Польские партизаны? Да, были той ещё занозой в причинном месте «нового порядка». Диверсии – сплошные мясорубки. Их «шаловливые» руки подрывали железнодорожные пути, пускали под откос поезда и вагоны. Радиосвязь взлетала на воздух быстрее, чем остывал утренний кофе, а провизия исчезала меньше чем за взмах крыла бабочки.

Убийства? Единичные. Тихие. Без свидетелей. Никто не оставлял истерзанные тела как визитные карточки на пороге. Каждый знал: за одного эсэсовца сожгут целую деревню. Детей – в первую очередь.

Но то, что мы видели в морге…, не было почерком сопротивления. Убийцы генерала Энгельса, Лехнера и той пары в Вольском лесу – жаждали крови. Их не заботили другие жизни или последствия.

Но Хёсс продолжал играть в комедию. Наивно. Нагло. Наш путь это доказывал. Кроме тел и прочих «достопримечательностей» лагерь напоминал опустевший театр ужасов: за пятнадцать минут – всего один патруль, практически все смотровые вышки пусты. Вопиющая халатность или, быть может, страх, парализовавший даже самых рьяных охранников?

И тут напрашивался закономерный вопрос: что за невероятно «гениальные» партизаны вырезали половину гарнизона, а потом… что? Просто ушли? Как настоящие призраки? Ни следов, ни взрывов, ни пустых гильз? Фантастика!

Намереваясь развеять терзающие подозрения, я задала ему несколько простых вопросов. Во-первых – почему он не сообщил о пропажах детективам польского директората? Их привлекали к проверкам даже за банальную драку между надзирателями. Второе: почему солдаты, встреченные по пути – не говоря об их странной малочисленности – так сильно напуганы? Наглые эсэсовцы, считающие себя «хозяевами жизни и смерти», внезапно стали шарахаться… собственной тени? Вот так «чудеса».

– И главное… – наклонилась вперёд, тень от моего силуэта накрыла его, как крыло хищной птицы. – Почему у входа нас встретили именно вы, а не дежурный офицер, чья прямая обязанность – стоять на этом посту? Что, ваши «приоритеты» вдруг упали ниже грязи в бараках? – губы растянулись в улыбке, которой не было в глазах. – Признайтесь, герр Хёсс. Вся ваша история о «поехавших партизанах», чинящих зверство в округе, – сплошной вымысел. Вы откровенно лжёте!

Он замер. Губы приоткрылись, но слова застряли в горле, словно осколки расплавленного стекла. Взгляд метался, дыхание стало прерывистым, руки непроизвольно сжались в кулаки.

– Вы… ошибаетесь, – он попытался выдавить отговорку. Голос стал глухим, почти шёпотом. – У меня нет причин…

– Достаточно! – я оборвала его, не дав договорить. – Ваши «причины» уже не имеют значения.

В этот миг в его взгляде промелькнуло то, что так ждала: страх – не перед партизанами – передо мной.

– Ваша взяла… – он помрачнел, будто в кабинете внезапно погас свет.

✼✼✼

Первые смертельные инциденты на границе начались с туманного утра. Четыре месяца назад, в пяти километрах от лагеря, пропали два усиленных отряда – двенадцать человек. А тела словно растворились в воздухе.

Хёсс был уверен: польское сопротивление. Но вскоре начали появляться изуродованные трупы, и даже он понял – это не партизаны. Те не оставляли останки на виду, не превращали убийства в театр жестокости.

Почерк был как под копирку: тихий шаг сзади, вспышка боли, долгая агония. Раны – глубокие, точные, – будто убийца сначала изучал анатомию, а потом с больным удовольствием проверял её на практике. И самое жуткое – пустые вены, бледные тела, как воск. А на шее и запястьях – аккуратные проколы.

Вскоре трупы начали появляться у самых ворот лагеря: сначала охранников, потом заключённых. И паника поползла по казармам, как чумной мор – солдаты отказывались выходить в ночной дозор, офицеры массово слали рапорты о переводе. А узники сбивались в тесные группы, где каждый следил, чтобы за спиной у соседа всегда была стена.

А когда берлинский детектив Франц, – вызванный для расследования, – лишь развёл руками, стало ясно: ситуация окончательно вышла из-под контроля.

– Складывается впечатление, что вы не верите в то, что рассказали, – Вальтер отклонился назад. Плечи упёрлись в сырую стену, скрещённые руки образовали живой барьер между ним и комендантом. – Детективы сообщили о восьми жертвах. Где остальные убитые?

– Многие… Их не смогли опознать, – в его груди что-то трещало, словно хрупкое стекло. Каждое новое известие становилось очередным ударом по надежде удержать ситуацию под контролем. – Опасаясь эпидемии и паники среди охраны и заключённых, я приказал уничтожить останки.

– Досадно… – я склонила голову, ловя дрожь его век. – А офицер, которого обнаружили совсем недавно?

– Вам лучше… – голос сорвался, словно боялся пробудить мстительных призраков, – самим взглянуть… – пальцы схватили фуражку, тень от козырька скользнула по лицу, подчеркивая глубокие морщины у рта. Он медленно поднялся, будто под тяжестью невидимого груза. Рука взметнулась в жесте, больше похожем на судорогу. – Пойдёмте.

Дорога до морга напоминала шествие приговорённого – его ноги волочились по гравию, оставляя неровные борозды. Распахнутые настежь окна впускали внутрь не столько воздух, сколько ощущение – будто само здание не выдерживает того, что хранит в своих стенах.

На столе для вскрытия угадывались очертания человеческого тела. Шаг ближе. Хёсс встал с противоположной стороны, дрожащая рука отдёрнула ткань.

При жизни Максимилиан Фидлер служил дежурным офицером охраны. Но теперь его имя значилось только в потрёпанном личном деле и отчёте патологоанатома. Двадцать семь лет – возраст, когда кровь должна бурлить в жилах, а не вытекать из них струйками, оставляя на полу липкие чёрные лужи.

То, что осталось от его лица, напоминало разорванный холст: багровые трещины, синюшные вздутия, клочья кожи, прилипшие к костям. Китель висел лоскутами, будто кто-то нарочно рвал его из удовольствия видеть, как нитки расползаются под пальцами.

Но.… странность: патологоанатом в отчёте указал на парадокс: тело изуродовано, но смерть – не от травм. Сердце остановилось резко, от обильной кровопотери. Будто кто-то сначала аккуратно опустошил его, а потом уже позволил себе… поиграть с добычей.

– Кто-нибудь видел убийц? – мой голос эхом ударился о кафельные стены. – планшет с отчётом глухо лёг на стол. – Те, кто обнаружил тело… Может, заметили следы? Чужой запах? Ощущение, что за ними наблюдают?