S-T-I-K-S. «А» – значит атомиты!

Чувствовал я себя все еще далеким от какой-либо нормы, разбитым и вымотанным, однако спать больше не хотелось. Тело ломило, голова была тяжелой, но какая-то внутренняя пружина, взведенная до предела, не давала расслабиться. Помогло ли то странное «лекарство», которым угостил меня случайный встречный, этот живун, или свою роль сыграли обильная, хоть и не слишком аппетитная, пища и какой-никакой, но все же отдых, было неясно. Тем не менее, факт оставался фактом: мне стало значительно лучше, чем вчера. Появилась ясность в мыслях, и даже силы, казалось, немного прибавилось.

Однако, едва успевшее подняться настроение вновь рухнуло в пропасть отчаяния после того, как я сделал несколько глотков теплой минералки из бутылки и с ужасом обнаружил, что у меня шатается еще один зуб. Передний. Если так и дальше пойдет, то очень скоро мне придется ходить беззубым, как старому деду. Конечно, как показали предыдущие «потери», на их месте, скорее всего, отрастут новые, эти странные, острые, как бритва, гребешки. Но пока это произойдет, мне будет банально нечем жевать твердую пищу. Перспектива, мягко говоря, не самая радужная.

В просторном, гулком промышленном помещении царила гнетущая, почти физически ощутимая тишина, нарушаемая лишь моим собственным прерывистым дыханием да редким скрипом старого кресла. Я решил попробовать еще немного подремать, попытаться урвать хотя бы час полноценного сна, но сон упорно не шел. В голову, как непрошеные гости, лезли различные тягостные, сумбурные мысли. И самой гадкой, самой навязчивой из них была та, что тихим, вкрадчивым шепотом нашептывала мне на ухо: все, что окружает тебя, нереально, это всего лишь плод твоего больного, воспаленного воображения. Это ты, Аркадий, съехал с катушек, окончательно и бесповоротно, из-за размаха собственной больной фантазии, а может, из-за какого-то неведомого вируса или наркотика.

Где-то в глубине души еще теплилась робкая, почти безумная надежда: а может, все происходящее вокруг – это действительно какая-то очень забористая, детализированная галлюцинация, усугубленная тотальной амнезией? Может, я лежу сейчас в психиатрической клинике, обколотый транквилизаторами, а весь этот кошмар – лишь игра моего подсознания? Ага… Как же… А чья тогда отрубленная, уже начавшая разлагаться рука валяется у двери заднего входа, привлекая жирных зеленых мух? Неужели это я, в припадке безумия, оттяпал конечность какому-нибудь несчастному санитару из дурдома? Нет, это, скорее, уже не человеческая рука, а звериная лапа, заканчивающаяся мощными уплощёнными когтями. И она более чем реальна, на плод воспаленного воображения это жуткое зрелище совсем не походит.

А тот незнакомый мужик, давший мне выпить эту бурду под названием «живун»? Ведь он-то, черт возьми, был вполне реален, из плоти и крови! И та самая брошюрка, которую он меня снабдил, до сих пор лежит у меня в кармане, я чувствую ее жесткие края. Она тоже осязаема и вещественна, её можно потрогать, прочитать. Я, конечно, не стану с пеной у рта утверждать, что с ума сходят исключительно поодиночке, ведь история знает примеры массовых психозов. Была же, например, та знаменитая «эпидемия» психических расстройств в Матушке России на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков. Называлась она тогда почти ласково, даже как-то по-домашнему – «кликушество». Историки утверждают, что хрупкая психика простых людей не выдержала тогда кардинальных церковных реформ, проводимых патриархом Никоном, так как церковь для них веками воспринималась чем-то незыблемым, постоянным, основой мироздания. Может, оно и так, кто теперь разберет. Но было это очень и очень давно, и что конкретно тогда вызвало эти массовые психические отклонения, до сих пор точно неизвестно.

Вот… опять! Откуда в моей голове эти исторические факты, эти детали? Я не помню имени своего лучшего друга из прошлой жизни, если он у меня вообще был. Я даже не уверен до конца, что та прекрасная, сияющая Лия, которая является мне в этих странных, обрывочных снах – это действительно моя невеста, а не просто плод моих тайных желаний. А эту совершенно ненужную, бесполезную в данный момент информацию мой мозг, будь он неладен, прямо-таки с готовностью пожевал-пожевал, да и выплюнул в бурлящий поток моих мыслей. Зачем мне это сейчас? Чтобы окончательно убедиться в том, что с моей головой не все в порядке?

Итак, тот непреложный факт, что я каким-то непостижимым образом попал в другой, чужой, враждебный мир, я, кажется, принял. Но принял пока только на уровне холодного, отстраненного разума. Глубинного, эмоционального осознания этого факта, его окончательного принятия, пока нет. Видимо, из-за того, что я инстинктивно, всеми силами стараюсь отмахнуться от этой жестокой, неумолимой реальности, у меня до сих пор сохраняется это странное, диссоциативное ощущение, будто я наблюдаю за самим собой со стороны, как за персонажем какого-то мрачного, низкобюджетного фильма ужасов.

Было стойкое, почти навязчивое впечатление, что я вижу дурной сон, или, в лучшем случае, являюсь невольным участником какого-то чудовищного, изощренного розыгрыша. Вместе с тем, мой мозг, цепляясь за остатки логики, прекрасно понимал, что ни один, даже самый жестокий розыгрыш, не зайдет так далеко, чтобы в результате него появлялись настоящие отрубленные конечности, а отнятая ржавым, щербатым топором человеческая (или нечеловеческая) рука, покрытая запекшейся кровью, сиротливо пылилась неподалеку от входа. В этом я, к своему ужасу, уже успел убедиться самолично. Меня непроизвольно передернуло от волны отвращения, подкатившей к горлу.

Я сделал еще несколько глотков минеральной воды, пытаясь прогнать дурноту, и окончательно понял – всё, больше не заснуть. Меня буквально раздирало на части жгучее, нетерпеливое любопытство, но я понимал, что надо дать выспаться тому мужику, которого я встретил вчера. Он, как-никак, мой единственный источник информации в этом проклятом месте. И прежде чем я смогу задать ему все те вопросы, что сейчас назойливо толкались и роились в моей голове, ему нужно было отдохнуть.

Я сидел в скрипучем кресле, погруженный в свои невеселые размышления, и рассеянно наблюдал за причудливой игрой света и тени, пробивающихся сквозь густую листву старого, раскидистого дерева, росшего прямо под окнами цеха. В какой-то момент мне показалось, что что-то не так. Что-то неуловимо изменилось в этой привычной картине. Понять, что конкретно меня насторожило, я сначала не смог. А потом, как удар молотком по голове, пришло внезапное, леденящее душу понимание – тень! Тень на стене была неправильная! Она двигалась не так, как должна была двигаться тень от колышущихся на ветру листьев.

Простой, беглый, незаинтересованный взгляд ни за что не отыскал бы в этом едва заметном, блеклом и медленно ползущем по стене пятне искаженную тень крадущегося, вооруженного человека. Но мое новое, обостренное ночное зрение, которое, как оказалось, работало и при дневном свете, хоть и в несколько ином режиме, уловило эту аномалию. Неужели я смог обнаружить своего «гостя» даже под действием его хваленого Дара скрытности? Как именно работает эта его сверхъестественная способность, я уже примерно знал из той самой брошюрки, и даже видел ее в действии вчера. И сейчас я отчетливо видел, как эта искаженная, едва различимая тень бесшумно прокралась мимо меня, направляясь в сторону бытовки, где, по его мнению, я должен был спать.

Как только «гость» миновал меня, я, стараясь не издать ни единого звука, плавно поднялся с кресла. Прежде чем осторожно, на цыпочках, выглянуть из-за угла мастерской, чтобы посмотреть, что именно тот собрался делать, я крепче сжал в руке тяжелый, ржавый топор, который предусмотрительно прислонил к креслу. Сердце заколотилось в груди, как пойманная птица.

Первой, инстинктивной мыслью было: «Хочет напугать меня, спящего! Сыграть злую шутку, проверить реакцию!» А следом, холодной змеей, проползла вторая, куда более тревожная мысль: «А вдруг… вдруг нет? Вдруг его намерения куда серьезнее?»

Затаившись в густой тени от станка, я увидел, как мужик, мой вчерашний «спаситель», плавно, словно вытекая из воздуха, проявился из своего скрыта. Он стоял в дверях бытовки, его «Калашников» был изготовлен к бою. Он тщательно прицелился из автомата и три раза коротко, отсечками, выстрелил по тому самому дивану, на котором я провел предыдущую ночь. В полумраке бытовки скинутый на мое вчерашнее лежбище ворох старой одежды и тряпья действительно легко можно было принять за спящего человека.

– Фу… Ну и вонища же здесь… Атомиты, мля… Как дикие звери… Где спать, там и срать умудряются… – брезгливо пробормотал мой несостоявшийся убийца, зажимая нос свободной рукой.

Его «Калаш» по-прежнему висел у него на шее, на ремне, и правой рукой он крепко удерживал оружие. Палец его, я это видел, лежал на спусковом крючке. Этот «гость» был готов начать стрелять в любой момент, без предупреждения. Левой рукой он полез в карман и достал небольшой тактический фонарь.

Что делать? При свете фонаря он очень быстро поймет, что продырявил пулями всего лишь старый, просиженный диван и кучу тряпья. Нужно было что-то делать, и делать немедленно, прямо сейчас. Сердце пустилось в безумный галоп и застучало так громко, с такой оглушительной силой, что я на мгновение удивился, как это враг еще не услышал этот грохот.

Несколько раз раздраженно щелкнув переключателем фонаря, мужик, наконец, добыл из него тусклый, дрожащий луч света. И в этот самый момент я, переложив топор в мгновенно вспотевшую левую ладонь, заметил на верстаке, рядом с собой, тяжелый слесарный молоток. Пока враг еще не успел понять, что именно он видит в свете фонаря, я сделал один тихий, пружинистый шаг из тени.

Резкий замах, молниеносный бросок… Бац!

Молоток только кажется легким и безобидным инструментом. А когда он, описав в воздухе короткую дугу, со всей дури прилетает в череп… Метнул я его от души, вложив в этот бросок всю свою злость, весь свой страх и всю свою пролетарскую ненависть к этому вероломному ублюдку. И я попал. Хорошо попал, прямо в висок. Глухой, тошнотворный звук удара металла о кость эхом прокатился по всему цеху. Вражина охнул, выронил фонарь, который с дребезгом покатился по полу, и инстинктивно закрыл лицо руками. Увы, нокаутировать противника с одного удара у меня не получилось. Он оказался крепче, чем я думал. Палец мужика на спусковом крючке автомата непроизвольно дернулся и нажал на спуск. Автомат, подпрыгнув у него на груди, выплюнул длинную, беспорядочную очередь. К счастью, все пули ушли в стену бытовки, не задев меня. Что-то там с грохотом разбилось, что-то с лязгом упало, раздался пронзительный визг рикошетов от бетонных стен.

Я рванул вперед, к нему, но на полпути замешкался, растерялся на долю секунды – мужик исчез! Просто растворился в воздухе. Через один судорожный удар сердца я понял, что он снова воспользовался своим сверхъестественным Даром скрытности. Я бросился дальше, туда, где он только что стоял, однако драгоценный момент внезапности был безвозвратно утрачен. Обух моего топора, которым я рубанул наотмашь, не нашел своей цели и лишь бесполезно, с досадным свистом, взрезал воздух.

Чисто по наитию, по какому-то звериному чутью, я отпрыгнул с того места, где только что стоял, назад и в сторону – и как же вовремя я это сделал! В ту же секунду раздался выстрел! В ушах отчаянно, до боли, зазвенело, но по звуку выстрела я смог примерно сориентироваться и определить новое местоположение невидимого противника. И я прыгнул, как дикий зверь, в ту сторону.

Сокрушительный, ослепляющий удар прикладом автомата прямо в лицо отбросил меня на пол, как тряпичную куклу. Мой рот мгновенно наполнился горячей, соленой кровью и мелкими, острыми обломками зубов. Перед глазами поплыли разноцветные круги, и на мгновение я потерял ориентацию в пространстве. Но разлеживаться было нельзя, это сейчас равносильно смерти. Превозмогая дикую боль и тошноту, я из последних сил перекатился в сторону, и снова – удачно! В ту же секунду раздалась короткая, злая очередь. Пули с треском пробили и разлохматили линолеум на том самом месте, где я только что безвольно валялся. Звук выстрелов, прокатившийся гулким эхом по всему помещению, опять, как ни странно, указал мне, где именно спрятался мой невидимый противник.

Вскочив на ноги с неожиданной для самого себя резвостью, я, не целясь, наугад, метнул в ту сторону свой топор. И сразу же отскочил в сторону, готовясь к новой атаке. Но это оказалось излишним. На этот раз я попал!

Я не могу сказать, что умею хорошо бросать топоры, да и вообще какие-либо предметы… Откуда у меня мог взяться такой навык? Ведь метать топор мне, насколько я помню, не приходилось ни разу в моей прошлой жизни. Да и не острой, рубящей частью он попал в цель, а ударил врага тупым обухом куда-то в область груди или даже, судя по его реакции, в солнечное сплетение. Мужик сдавленно, хрипло охнул и вывалился из своего «скрыта», как мешок с картошкой. Он скорчился на полу, судорожно хватая ртом воздух, силясь сделать хотя бы один спасительный вдох.

Я, не теряя ни секунды, набросился на поверженного противника, как коршун на добычу. Выкрутил из его ослабевших, дрожащих рук «Калашников» и, не задумываясь ни на мгновение, не испытывая ни капли жалости, от души, со всего размаха, ударил врага тяжелым прикладом автомата прямо в лицо. Что-то там внутри его черепа влажно, отвратительно хрустнуло.

В каморке механика, где я провел остаток ночи, я видел моток прочных пластиковых хомутов. Ими я, пока мужик находился в глубоком обмороке, туго стянул ему руки за спиной и ноги.

Только после этого, сплевывая на пол вязкую, темную кровь, смешанную с осколками зубов, я окончательно разоружил своего пленника, вытащив у него пистолет из кобуры и несколько запасных магазинов к автомату, и тщательно, беззастенчиво опустошил все его многочисленные карманы. Нашел еще одну флягу с живуном, немного еды, нож, зажигалку и еще какие-то непонятные мне мелочи.

Больше всего на свете мне, конечно, в тот момент хотелось просто придушить эту вероломную, двуличную тварь своими руками. Или, поддавшись первобытному, звериному инстинкту, вцепиться зубами ему в горло и загрызть этого несостоявшегося убийцу, как бешеная собака. Взять себя под контроль, унять эту слепую, всепоглощающую ярость, удалось с огромным трудом. Кровавый туман, стоявший перед глазами, и клокочущий в груди первобытный гнев не желали отступать несколько долгих, мучительных минут. Кто-то, возможно, скажет, что несколько минут – это не так уж и много. Однако это не совсем так, вернее, совсем не так. За эти несколько минут с беззащитным, связанным человеком можно сделать очень и очень многое. Слишком многое.

Уговорил я себя оставить в покое этого пленника только одним, чисто прагматичным соображением: эта тварь мне еще нужна. Нужна живой, по крайней мере, на какое-то время. Этот мужик должен ответить на целый ряд очень важных для меня вопросов. А что делать с ним дальше, я решу потом. Время покажет.

Кое-как успокоившись и придя в себя, я, пошатываясь, побрел к кулеру, чтобы отмыться от крови, своей и чужой. Во рту был отвратительный металлический привкус, а все тело болело так, словно меня переехал грузовик. Но я был жив. И это, пожалуй, было сейчас самым главным.

07. Допрос

Удивительно, но едва я взял в руки «Калашников», мои пальцы, словно обладая собственной памятью, легко, быстро и на удивление привычно разобрали его до последнего винтика, а затем так же уверенно собрали обратно. Словно я занимался этим нехитрым, в общем-то, делом далеко не первый раз в своей жизни, а чуть ли не ежедневно. Я внимательно осмотрел и пистолет, который своим грубым, угловатым дизайном и массивными габаритами смутно напоминал какую-то кустарную, сильно упрощенную копию легендарного революционного «Маузера» К-96. Откуда, бес возьми, во мне был этот навык обращения с оружием? Эта мышечная память, эти отточенные до автоматизма движения? Я напрягся, изо всех сил пытаясь вспомнить хоть что-то, хоть какой-нибудь обрывок воспоминания, связанный с оружием, со стрельбой, но добился только того, что в висках снова мучительно, до тошноты, застучало, а перед глазами поплыли цветные пятна. Я действовал чисто по инерции, на уровне каких-то глубинных рефлексов, моторика не подводила меня, а вот сознание в такие моменты, из-за какой-то непонятной, сработавшей намертво блокировки, превращалось в белый, пульсирующий шум, не позволяющий мне избавиться от удушающей пелены неизвестности, окутывающей мое прошлое.

Хотя я, к своему собственному удивлению, прекрасно понял, что этот «Калаш» – это не боевой автомат, а какая-то гражданская, охотничья его версия, только переделанное под довольно специфический патрон калибра .410 «Магнум». Ожидаемо, что никаких других боеприпасов, кроме этих, при мужике больше не нашлось – только два вида этих самых четыреста десятых «Магнумов»: экспансивные, с характерными двумя крестовыми прорезями на носике пули, предназначенными для увеличения ее останавливающего действия при попадании в мягкие ткани, и бронебойные, с остроконечной пулей в прочной стальной оболочке и, вероятно, с твердосплавным бронебойным сердечником внутри. В совокупности, россыпью по многочисленным карманам его тактической одежды, нашлось приблизительно штук сорок этих патронов, а еще я обнаружил несколько довольно вместительных, двадцатизарядных магазинов к этому «Калашу». Ствол этого «охотничьего автомата», как я успел заметить при разборке, оказался нарезным, что, впрочем, не слишком меня удивило. Это позволяло с большой долей вероятности догадаться: бронебойный патрон из такого оружия, пожалуй, без труда пробьет взрослого оленя вдоль, а экспансивный, с его чудовищной поражающей способностью, наверняка сильно огорчит, если не остановит на месте, даже такого крупного и опасного зверя, как медведь. Или одну из тех тварей, что бродят снаружи.

Пистолет, как оказалось, был также под этот довольно редкий и специфический калибр – .410 «Магнум». Ствол у него был достаточно длинный, что, теоретически, позволяло вести прицельную стрельбу на средней дистанции, метров до пятидесяти, а то и дальше. И, что самое странное, это оружие было оснащено съемным плечевым упором, превращавшим его, по сути, в некое подобие короткоствольного карабина. Но вот зачем понадобились такие сложности с обычным, казалось бы, пистолетом, мой разум понять категорически отказался. Это выглядело как-то избыточно и непрактично.

Помимо этого внушительного арсенала огнестрельного оружия, нашелся у него и неказистый на вид, но, без сомнения, очень добротный и невероятно острый самопальный тесак, выкованный, судя по характерным следам, из куска автомобильной рессоры. Клинок был сантиметров пятьдесят в длину, массивный и тяжелый, способный, наверное, с одного удара перерубить молодое деревце. Также карманах я обнаружил пятнадцать небольших, похожих на горошины, шариков какого-то серо-зеленого вещества, которые он называл «споранами», две более крупные, размером с лесной орех, «горошины» черного цвета, и три одноразовых шприц-тюбика с мутным, желтоватым маслянистым содержимым, которые я извлек из потертой оранжевой пластмассовой коробочки, до боли напоминившей стандартный армейский индивидуальный аптечный комплект АИ-1.

Откуда я узнал, что эти два вида странных шариков называются именно «споранами» и «горошинами»? Да все из той же самой самодельной брошюрки, которую так любезно «подогнал» мне этот мужик вчера, когда так старательно втирался ко мне в доверие, играя роль опытного и заботливого наставника. Информация – страшная сила, особенно в умелых руках.

Пока я сосредоточенно возился с оружием и пересчитывал свою неожиданную добычу, мужик, мой пленник, успел прийти в себя. Он недобро, с затаенной злобой, посмотрел на меня одним своим уцелевшим глазом, но сделал это молча, не проронив ни слова. Лишь громко, прерывисто сопел разбитым носом, то и дело напрягаясь и пытаясь проверить прочность пластиковых пут на своих руках и ногах. Бесполезно, впрочем… Я затянул их на совесть.

Пока мои руки, все так же привычно и уверенно, чистили и смазывали пистолет, на боку которого было грубо, кустарно выдавлено название «S.T.A.L.K.E.R.», я снова погрузился в свои безрадостные мысли. Это название… «Сталкер»… Оно не вызывало у меня ровным счетом никаких ассоциаций, никаких воспоминаний или хотя бы смутных догадок. В голове было по-прежнему пусто, как в хорошо вычищенном барабане револьвера.

Получается, что помню я из своей прошлой, доамнезийной жизни, на самом деле, очень и очень многое. Особенно то, что связано с моторикой, с мышечной памятью и двигательными рефлексами. Ведь мне не пришлось заново учиться ходить, говорить, пользоваться столовыми приборами или, вот как сейчас, разбирать и собирать оружие. Вместе с тем, в моей памяти зияли колоссальные, просто чудовищные провалы. И касались они, в первую очередь, самых базовых, фундаментальных вопросов обо мне самом – кто я, откуда, чем занимался, были ли у меня родные, друзья, любимые…

Я снова обратил внимание на мужика. Пленник по-прежнему неотрывно, с какой-то мрачной обреченностью, пялился на меня своим единственным здоровым глазом – второй уже полностью заплыл огромным, эпического размера синяком багрово-фиолетового цвета. Бровь над этим глазом была глубоко рассечена, и из раны, а также из его разбитого и заметно смещенного в сторону носа, уже натекла на пыльный линолеум приличная лужа темной, запекшейся крови. Хорошо же я его отделал! С каким-то мстительным удовлетворением подумал я. И в тот же миг волна холодной, черной злости снова всколыхнулась во мне. Я поступил с ним правильно, абсолютно правильно. Нечего было покушаться на мою жизнь. Ведь не сделал я ему ничего плохого, просто защищался от вероломного убийцы. Самооборона, чистой воды. Хотя… если бы не проснулся вовремя, сейчас бы на этом полу валялся уже мой труп, изрешеченный пулями. Так что, да, я был прав. В этом новом, жестоком мире, похоже, действует только один закон – убей или будь убитым.

– Убьёшь? – неожиданно хрипло спросил он меня, словно прочитав мои недобрые мысли.

Его голос был слабым и надтреснутым. Я не ответил, продолжая сосредоточенно заниматься сборкой «Сталкера». Пистолет этот, надо сказать, был чертовски тяжелым, неудобным и каким-то несбалансированным. Из-за этого он мне сразу не понравился. Но выбирать сейчас особо не из чего, так что, как говорится, на безптичьи и жопа – соловей. Пойдет и такое оружие на первое время, пока не раздобуду что-нибудь получше. С минуту или около того я молча возился со «Сталкером», щелкая затвором и проверяя работу предохранителя. Вопрос пленника так и повис в напряженном воздухе. Наконец, вбив до упора тяжелый магазин на место и поставив оружие на предохранитель, я снова поднял взгляд на пленника.

– Восможно, – ответил я, и только тут понял, насколько сильно пострадала моя дикция из-за выбитых, выпавших и просто переломанных зубов. Слова получались какими-то шепелявыми, невнятными, и эффект от моей угрозы вышел совсем не тем, на который я рассчитывал. – Восмошно, и нет. Фсе сависит от того, што и как ты будишь отвечать на мои вопросы.

– А какой мне смысл тебе отвечать, если ты меня так и так кокнешь? – с отчаянием в голосе возразил он.

– Умереть мошно тоше по-расному, – спокойно, почти равнодушно ответил я, стараясь говорить как можно четче. – Мошно быстро – от пули в сатылок. А можшно долго и мучительно – подвешенным са руки, пошираемым сашиво этими… пустышами. Выбор са тобой.

Я секунд двадцать холодно, без всякого выражения, пристально изучал лицо пленника, давая ему время осознать всю серьезность своего положения.

А затем добавил, как бы невзначай:

– А мошно и вовсе не умирать. А попробовать дойти туда, откуда ты пришёл… Если, конечно, у тебя хватит на это сил и удачи.

Мужик болезненно поморщился, то ли от моих слов, то ли от усиливающейся боли во всем теле. А я, воспользовавшись паузой, достал из его же кармана флягу с живуном и сделал пару больших глотков. Обжигающая жидкость обожгла горло, но почти сразу по телу разлилось приятное тепло, и боль от полученного удара прикладом в лицо немного отступила. Она все еще была, эта боль, но уже не такая острая, скорее, как неприятные, но вполне терпимые ощущения. Да, прикладом в лицо я тоже получил от этого ублюдка знатно. Мы, так сказать, квиты.

– Ты… ты отпустишь меня? – в голосе связанного бородача проскользнула едва уловимая, слабая, но отчаянная нотка надежды.

Вот оно! Тоненький, едва заметный мостик между нами – его инстинктивное, всепоглощающее желание жить. И на этом желании я собирался сыграть.

– Откуда ты? – коротко спросил я, не меняя тона.

– Да пошёл ты!.. К черту! – злобно выплюнул он.

Мужик для большей убедительности попытался плюнуть в мою сторону, но густая, кровавая харча лишь позорно повисла на его же собственной спутанной бороде. Нет, так дело не пойдет. Терпение мое было не безграничным. Я молча взял со стола его же собственный тесак, подошел к пленнику и одним быстрым, отработанным движением отрезал ему левое ухо. Кровь с запозданием хлынула на его плечо и на пол. Он закричал, дико, пронзительно, извиваясь в своих путах. Когда он, наконец, проорался и немного успокоился, я, вытирая лезвие тесака о его же грязную куртку, снова спокойно задал тот же самый вопрос: