Приносящий вино

Эх, жаль. Не получится у нас с ним. Не чувствует, не слышит. Слишком простой, прямой, как палка – нам такой не подойдет. Нужен кто-то со змеинкой в глазах, кто-то с ядовитой волей и скользким хвостом. Кто-то тонкий, смелый и слышащий ветер.

Ладно, поиграет, напьёмся с ним пару раз, пусть его. Случается. Человек пришёл, потоптался немного и вышел. Некоторые расстраиваются, их колет этой острой горечью невстреч…

Хорошая строчка, надо записать.

…Некоторые – нет.

Меня не колет давно, с тех пор как мой первый ударник сел на героин, а закодированный басист спился, узнав, что жена подрабатывает на вебкаме, пока он репетирует. Погуляй по улицам и увидишь, как за спинами музыкантов вздымаются чёрные крылья судьбы.

Сколько нас, подпирающих плечами реальность, пало жертвами Печатей – не сосчитать. Скольких выпила досуха тишина, что прячется по ту сторону пыльных улиц… Чёрные птицы и разноглазые бармены, ползучие проклятия Невского проспекта и отчаянные паладины струн – порой я думаю, что зря приехал в этот город. Сбежать мне уже не дадут. Остаётся держаться вместе с остальными.

Мы вроде падших ангелов в музыке, только ранги очень уж условные: есть легенды вроде Зильбера, есть середняки типа Олафа и Злобного, есть однодневочная шваль, которой и рубля бросить стыдно. Есть я и мои ребята. Где мы на этой вертикали, я сам пока не знаю точно, но чувствую, что немножко вне, рисуем по воздуху и ходим по воде. Чую: мы за пределами этой струны, натянутой из прошлого в будущее, пляшем среди звёздчатых спиралей и звучим с ней в унисон…

…А может, это всё блажь и мания величия. Или что я – лучше Зильбера?

Может, и лучше. А может, нет. Я-то хоть бываю трезвым, зато он сам себе не врёт.

Я сидел, пялился в зеркало на свои запавшие глаза. За окном по улицам барабанили дожди-пистолеты, а передо мной на журнальном столике валялось всякое: скомканные блокнотные листы, хлеб с потекшим микроволновочным сыром и бутылка водки с сиротливой рюмкой.

За строчкой о горечи невстреч я вписал строчку о горечи утрат, а потом другая горечь приобрелась моим пищеводом, и воспаленная творчеством голова отозвалась медным гулом. И началось: залаяла собака за стенкой, послышался соседский мат, трубы загудели, будто отзываясь на жжение в горле. Сыр на бутерброде давно застыл, и я жевал его тихо и безмолвно, как просветленный.

Тишина многоквартирной ночи никогда не была абсолютной. Я знал: даже если надеть наушники или вставить беруши, за очередной рюмкой последует гул. Это внутренняя антенна настраивается на мысли спящих за стенками человечков и никак не может настроиться – ловит их все сразу и транслирует белый шум. Поди выхвати из него что-то внятное. Нет, остается слушать только себя.

Ом-м-м-м, прогудел я, глотая остывший сыр с холодным хлебом. Нестерпимо захотелось чаю.

Я решил пойти и заварить. А водку оставить на завтра.

Пью-то я обычно редко – только когда совсем не пишется.

***

Утром позвонил Игорь, бородач, у которого мы возвыпили после «Миража». Сказал, что нашел контакты главного в «Лихолетье» – внушительный такой дорогой бар с кучей постоянных. Один из постоянных, видимо, сам Игорь или кто-то из его знакомых. Я прикинул бакшиш, согласился.

Он потом спросил, нет ли интереса выступить в «Рыжем бизоне», деревянном таком заведении: брёвна, мох, жестяной рукомойник, пучки веточек и травок, зверобой, лаванда, домашние настойки; там обычно фолк играют, но и забористый рок в почёте. Я сказал, что из забористого у нас только мат Васи, который ненавидит всю эту фольклорную срань на бересте, помноженную на домовых и леших. Игорь что-то пытался объяснить, но я-то Васю знаю. Не вариант – и всё тут.

Хотя я бы не отказался, что мне до этой бересты. Может, и про неё чего-нибудь напишу. Только без партии баса, очевидно.

Неделя началась нормально. С утра написал Пилипчук – попросил подменить у них Олафа, а то он чего-то запил. Не отказался, рука руку моет. Мелькнула мысль с Олафом поговорить, но не-не-не, сам разберётся, не маленький. Хотя, лишь бы не Печать…

Что дальше…

Завтра вторник, значит, за нами точка у Грибоедова, на выходе из метро. «Лихолетье» у нас в пятницу…

Я достал из холодильника йогурт, съел его не спеша. Вдруг телефон забрякал вызовом. Звонил Андрей, друг Игоря. Восторженный наш. Невстречец.

– Слушай, Евген, – сказал он. – Я тут сижу вторую неделю вспоминаю, какой стороной гитару держать. Оно даже легче, чем мне казалось.

Из трубки донёсся приглушенный треньк струн (бронзовый звон пронзающий звёздные бездны… ммм, надо ещё поиграть в аллитерации будет). Акустических, кстати, судя по звуку; странно, ему же Байрам свой «Ибанез» отдал. А, ладно. Может, не разобрался с комбиком, попросит помочь. Пускай себе. Да.

– Поздравляю. – Я щелкнул кнопкой чайника, прижимая к уху телефон. – И к чему ты это?

Взял бутылку, размышляя, поболтал в руке. Не, не хочется. Убрал в холодильник. Улыбнулся.

– Я подумал. Наверное, не стоит мне сразу к вам лезть? Ну, вдруг не справлюсь. Это же сыграться ещё надо и всё такое…

– Буду откровенен. – Я вздохнул. – Вся эта идея ещё может оказаться пьяной блажью. Понимаешь?

– О чём разговор, естественно. – Надо же, он даже не замялся. – В общем, я сразу по существу. Размял я тут пальцы, погонял песни, что-то вспомнил, что-то разучил. Ну, стандартный уличный репертуар плюс немного нестандартного.

– Это хорошо. Нестандарт на контрасте заходит, если хорошо и в меру, – кивнул я, увлеченный его тоном. И спохватился: – Так ты к чему клонишь?

– Идея простая как ножка от табуретки. Я возьму гитару и постритую сам. Давай к концу недели? А там уже решим, дадите ли вы мне шанс. Если нет – поеду к Зильберу, поставлюсь там героином и буду жить до конца своих дней счастливый… пару месяцев.

Меня зацепила перемена в тоне Лебедева. Он не зажимался и не запинался, как это с ним было там, на Невском. Как будто он натренировал в себе что-то, помимо пальцев. И, пожалуй, этот цинизм. Он сразу в нём был, а я просто не замечал?

А ведь не безнадёжен парень.

Я сказал:

– Шутка так себе, но идея неплохая. Прикину свободную точку в центре, напишу тебе время. День какой?

– Давай в субботу, – бросил Андрей. – Часов в пять.

«Напишу тебе время». Я усмехнулся. Хорошо, будет тебе точка в пять, раз ты теперь знаешь, чего хочешь.

– Договорились. Придём послушать. Может, возьмём кого ещё. Если нам не подойдёшь – может захватить Головин или Злобный, да мало ли кто.

После небольшой паузы Андрей сказал:

– Да.

Наступила моя очередь молчать и думать. Что-то покалывало меня в затылок. Сам не понимаю что, но чутью привык доверять. Как будто за эти полторы минуты линия судьбы невстречца-жука-древоточца сделала мертвую петлю. Поэтому сказал:

– Если будет время – приходи вечером в среду в бар «Лихолетье» – это недалеко от Маяковской. Адрес скину. Выступаем там.

– Спасибо, – ответил Лебедев, – но вряд ли. Я сейчас по вечерам занимаюсь, мне пьянствовать некогда.

Это уже не мёртвая петля – это меня скосило подножкой и поскребло зубами по асфальту. Мда… Мало у меня знакомых, которые бы отказались от кабака в пользу репетиции. Даже среди музыкантов.

– Настроен серьёзно, да?

– Да. – Его голос был тихим и грустным. – Вы мне вроде как приоткрыли ворота рая. И я теперь тоже туда хочу.

– Странный ты.

– Да нет. Совершенно обычный. Именно поэтому и.

В глубине души я его понимал. Но в глубине, на самом дне. Обычной жизни нюхнуть мне почти не довелось. Я её забыл. И уж точно никогда не видел, чтобы кто-то был готов разменять её, привычную и въевшуюся в кости долгую счастливую жизнь, на всё это: безумие улиц и струн, пепельно-розовую похоть, скрипящие матрасы, колючую хватку репейника и чёрные рожи тварей, живущих в безмолвном предрассветном небе.

Я выглянул в окно, размышляя, что ответить. Солнце светило пронзительно и лукаво – точно очнувшийся от дрёмы добрый бог подмигивал огромным глазом. Как будто сверкала золотая монета, плата за выход из черной пелены андеграунда. За скобки года, из ворот тюрьмы…

Звучание…

Своему чутью я привык доверять. А оно снова, как тогда, после бара, сигналило мне: попробуй.

– А знаешь, – медленно проговорил я, надеясь, что не буду жалеть. Электричество всё ещё щекотало мне затылок. – Лучше приезжай в четверг к восьми на Московские ворота. С гитарой Байрама и комбиком.

– Зачем?

– Есть там один спортзал. Мы там это… репетирываем. Давай-ка попробуем, что из этого выйдет. У меня отчего-то хорошее предчувствие.

Тишина скребла мне уши несколько долгих секунд, я даже подумал, что звонок случайно сбросился.

– Алло? Андрей?

– Спасибо, – донеслось из динамика. – Приеду.

Лебедев поспешно отбился. Видимо, чтобы я не заметил, как у него дрожит голос. Но я заметил. И теперь был спокоен: пил чай, ни о чем не думал и молча улыбался звенящей пустоте в своем мозгу.

Глава 8

Меня зовут последний поворот,

Меня вы знаете сами

По вкусу водки из сырой земли

И хлеба со слезами.

В моем дому все хрен да полынь,

Дыра в башке – обнова.

Мне нож по сердцу – там, где хорошо

Я дома там, где херово.

Аквариум, «Последний поворот»

– Сынок, положить ещё куры?

– Нет, мам, спасибо, я наелся. Давай чайник поставлю.

– Да сейчас я, сейчас я сама… Ой-й…

Мама припала на одну ногу, сморщилась, хватаясь за бедро.

– Сиди, я сейчас.

– Там горелка иногда не загорается, надо крутилочку нажать от себя… Дай покажу, как надо… Ох.

– Мам, ты мне каждый раз про эту крутилочку говоришь. Я помню.

На кухне родителей всё было как всегда. Пожелтевшие обои в розовый цветочек. Сервант с сервизами, который мама открывала раз в год – чтобы перемыть в нем весь хрусталь и фарфор. Липкий налет на кафеле над плитой, сломанная вытяжка и наполовину выцветший линолеум.

За окном было пасмурно. Отец сидел напротив, сероватый дневной свет делал его желтое лицо ещё более землистым. Я глядел на его запавшие щеки, елочки морщин во лбу и уголках глаз. Разглядывал седину и залысины и не мог вспомнить, а был ли он когда-то не седым.

Был, конечно. Только лучше не вспоминать.

Или мне лишь кажется, что я помню? Всё-таки я у них поздний ребёнок, потому они так рано и постарели.

– Павел, ты таблетки выпил? – встрепенулась мать.

– Ну.

– Не «ну», а выпил или нет?

– Таня, ты мне их сама давала перед обедом, – процедил отец, оторвав глаза от кроссворда.

– Ой… – Она махнула рукой перед глазами, села обратно на скрипнувший стул. – С ума сойдешь… Это сделай, то сделай, туда сходи, за свет заплати, папке таблетки надо дать, уколы сделать… Тяжело, Андрюш.

Сердце сдавило. Я глядел на пляшущий под чайником синий цветок горелки и умолял, чтобы вода закипела как можно быстрее.

– Мам, я же тебе говорил, что оплачивать ты с телефона можешь.

– Ой, мне эти интернеты… Я в этом не разбираюсь. Ещё зайду куда-то не туда, мошенники всё снимут, как я буду потом папку лечить? На какие шиши?

– Я же тебе всё показывал, – устало пробормотал я. – Есть специальный сайт, всё на нём дел…

– Андрюш, давай ты будешь делать так, как ты привык делать, а мы будем делать так, как мы привыкли?

Я вздохнул и кивнул. Помолчали.

На моей душе с каждой минутой оседал такой же липкий налёт, как на их кафеле. Серый свет со двора, равнодушное лицо бати, воспаленная суетливость мамы, её кряхтение от больных стоп, жалобы и нравоучения каждый раз душили меня; хотелось рвать криком горло, бить бесценный хрусталь из серванта и распахивать наотмашь окна. Хотелось засыпать всё хлоркой и облить кипятком.

Я силился вспомнить детство, и не мог. Да, были дворовые игры. «Сифа», «банки», казаки-разбойники. Были турники с «лесенкой». Были робкие попытки курить за кустами и оборванные батей уши.

Да, дома были игрушки, тетрадки, нотный стан. Какие-то ужины с друзьями родителей. Бардаки и кабаки, когда отец перебирал и начинал буянить. Были слёзы матери – тогда ещё не такой обрюзгшей, тогда ещё зрелой, но не старой женщины с ясным взглядом и лучезарной улыбкой.

Но больше я не мог вспомнить ничего из дома, в котором я рос. Помню их скандалы. Помню синяки на плечах матери. Помню её горькую усмешку: «Не бери в голову, сынок. Все так живут».

Помню, конечно же, отцовский магнитофон – и это, кажется, почти единственное светлое воспоминание из детства. И ещё улыбка дяди Бори, крёстного. Железнозубая стальная усмешка – добрая миниатюра той уродливой морды железного века, в котором ему пришлось жить. Наверное, поэтому та музыка так сильно застряла в моей памяти. Крёстный был единственным человеком, способным успокоить пьяного отца.

Когда дядя Боря умер, я рыдал. Не только потому, что любил его. А от несправедливости. Крестный никогда не повышал голоса и не поднимал ни на кого руки. Он глядел слезящимися глазами на мир и обнимал его своей душой. Он плакал у нас на кухне, заводя в очередной раз магнитофон. Он гоготал, рассказывая анекдоты, которых я не понимал в детстве. А всё туда же – сгорел от водки раньше, чем батя.

А отец мой тогда продолжил пить. Поверил, что бессмертный теперь. Но он не обнимал мир и не смеялся, когда пил. Он становился злым, развешивал нам с матерью подзатыльники, кричал. Пугал нас. Сколько раз я был благодарен судьбе, что пошел не в отца и на меня алкоголь действует не так…

Пауза затягивалась петлей на горле, пока я предавался воспоминаниям.

Я оторвал глаза от конфорки. Мать перекладывала на столе салфетки, отец не отрывался от кроссворда. Он вообще словно выпал из жизни после того, как бросил пить. От него осталось сухое больное тело, которое почти не разговаривало – только огрызалось.

– Ну как, что нового расскажешь? – выдохнула мать, потирая колени.

– Да что тут рассказать, – развел я руками. Вспомнил грохот гитар и тамтамов на Невском. – Всё по-старому. Недавно со Светой в центр выбирались. Погулять.

– Погуля-ять… – Мама вытянула ноги, показывая распухшие ступни в шлёпанцах. – А я, сыночка, уже забыла, когда последний раз гуляла. У меня нет времени гулять. Или сил нет. Потому что пока дома приберёшься, пока за курой сходишь, пока приготовишь, пока опять уберёшься, пока в аптеку…

– Мам, ну я-то в чем виноват?

– А кто тебе про тебя говорит? – всплеснула она руками. – Ты молодец, у тебя все впереди еще. У тебя пока и гулять есть силы, и жена красавица. Тебе ещё жить да жить. И детей ещё растить и воспитывать, а потом, глядишь, тоже будешь старым, и не будет уже никаких сил ничего делать. Ты себе не представляешь, что это такое. Вот я вчера…

Я налил всем чай, невпопад кивая маминому рассказу.

– …а спина уже не та. Представляешь, по лестнице шесть килограмм тащить?

– Мам, ну сказала бы мне, я б купил тебе эту картошку и принес сегодня.

– Да конечно! А нам с папой вчера что было – водичку из-под крана пить, что ли?

Я вздохнул.

Она продолжила:

– Ты-то вон вчера гулял. А мама как сайгак по лестницам: блым-блым-блым…

Я вздохнул ещё раз. Отпил чая. Мучительно хотелось водки. Посмотрел на отца – расхотелось. Глотнул ещё чая. Смотрел в окно, даже не пытался кивать.

– …Ой-х-х, ладно… Устала я, сынок. Пойду в туалет схожу.

Мать грузно поднялась с табурета, похромала из кухни. Отец подул на чай и посёрбал. Потом вписал ещё одно слово в кроссворде.

– Ну… – От молчания мне стало ещё тоскливее, чем от ворчания матери. – Как вы вообще? Новости есть?

– Да как всегда, – скрипнул отец. – Какие у нас новости.

– А. А мы… – Я сделал над собой усилие и всё-таки попытался: – А мы по Невскому гуляли со Светой. Слушали там музыкантов. Ну, знаешь, уличных.

– А, этих, – кивнул он, снова отсёрбнув чая. – Ясен хер, работать никому не надо, одни соевые эти в стране.

– Да причём тут…

– …всё просрали. Вон сколько лодырей по улицам шляется. Лучше б на завод пошли какой. Или метро строить, а то сколько можно – рук, что ли, нет?

У меня задёргалась щека. А тут ещё мать вернулась, топая по линолеуму.

– Да ладно, при чём тут метро, я тебе вообще не о нём рассказывал, – медленно проговорил я. – Играют себе и играют, чего ты взъелся? Нормальные музыканты.

– Да щас. Хоть бы играли нормально! А то… творцы, бляха-муха, – отец цыкнул зубом. – От слова «тварь».

– Паша! – мама поджала губы.

– В жопе простокваша. Ты чего лезешь? Спрашивали тебя?

– Рот закрой.

Мать закипела. Батя смотрел исподлобья, отставив в сторону чай. Ну вот так всегда. И часа не прошло, начали лаяться. У меня уже кончились силы вздыхать и смотреть в окно, я дрожащими пальцами вливал в себя ещё не остывший чай.

Нет. Не мог я им рассказать о «Мираже», о Евгене и остальных. О том, что произошло в минувший четверг. Меня распирало от желания поделиться, но я видел высохшие от усталости и тоски глаза, видел липкий налёт на кафеле, чувствовал, как сонная вялость разливается по моим венам. Слышал, как звенит в воздухе назревающий скандал.

Тряхнул головой. Мать спросила: «Чего ты?». Сделал вид, что отгоняю муху.

Вспомнил, как терзал струны по три часа подряд вечерами. Как Света запрыгивала на меня, ослепляя искрящимся взглядом, обнимала, кусала, любила… любила музыканта. Вспомнил озорной крик Гордеева, вспомнил дрожащий воздух Невского.

На глаза навернулись слёзы.

Я был готов нырнуть туда. Один. Ничего никому не объясняя, уйти в новую жизнь, потому что старую выносить просто невозможно.

Допив чай, я поднялся, сполоснул кружку, пока мать с отцом начинали собачиться. Поставил кружку на полотенце вверх дном, чтобы стекало. Вышел с кухни и стал обуваться.

«Потому что тоска», – звучали в голове слова Гордеева, услышанные в гостиной Игорька.

– Андрей, ты куда? Ты чего? – донеслось с кухни.

Я накинул куртку и вышел за дверь. Меня трясло.

Глава 9

Ни тень под глазами, ни хилые нервы

Ни траурный марш забывших дорогу домой

Не ранят навылет как пуля

Как дождь над Невой.

И кто-то говорит мне, что я дьявол,

Кто-то говорит, что я пророк.

Но я не собираюсь спорить с вами.

Я просто играю рок.

ПилОт «Рок»

До того, как Евген меня позвал, мне пришлось месяц ломать пальцы об гриф. Поначалу было сложно. За пять лет без практики старые мозоли от струн размягчились. Долго не проходила дёргающая боль в пальцах, пока я учился играть заново. Приходилось даже печатать на работе одной рукой, а стоило прикоснуться левой хоть к краю стола – пальцы прожигало, хотелось взвыть и сунуть многострадальную конечность под холодную воду.

Когда я поделился по телефону ощущениями с Гордеевым, он понимающе усмехнулся и сказал:

– Ты же знаешь, как это работает. Либо справляешься с болью и лажами, либо выставляешь гитару на «Авито».

– Знаю, – протянул я. – А есть в запасе какой-нибудь мотивирующий обезбол? Я имею в виду, кроме бухла.

Подумав, он ответил:

– Ладно, вот тебе легенда: Цой днём работал реставратором – чистил потолки – и ему в трещины мозолей сыпалась с потолка известковая пыль. А вечером он играл в барах. У него не пальцы были, а мясо.

– И как он играл?

– Понятия не имею. Наверное, музыка была сильнее боли.

– Как-то слишком пафосно.

– А мотивирующий обезбол без пафоса, – вздохнул Евген, – это бухло.

Я, стиснув зубы, вечерами стал проигрывать всё более сложные ходы, заучивая по одному-два каждый вечер. Если не оставалось сил или места в голове, то через силу хватался за гриф и тратил хотя бы минут пятнадцать на то, чтобы прогнать старые и не давать пальцам застаиваться. Когда стал чувствовать себя увереннее, позвонил Гордееву и попросил помочь с точкой для выступления. И выпал в осадок, когда он позвал меня на репетицию.

Жизнь разделилась на до и после того четверга в спортзале. Помню, когда зашёл, с порога неуклюже пошутил:

– Здрасьте, а у вас есть «Крылья» Наутилуса?

Байрам заржал, Гордеев хмыкнул. Вася просто кивнул. Я не понял, оценил ли он шутку, да и вообще – понял ли. Мне вспомнилось, как он орал в «Мираже» на официантов, когда тот нарик украл его пиво. Пугал меня этот бородач с ледяным взглядом.

Внезапно появился Игорь. Да ещё и не один.

– Здорово. Ты чего тут делаешь? – спросил я, пожимая ему руку.

– Прикидываю концертную программу, – он поводил указательными пальцами у висков, изображая мыслительный процесс. – А здесь мне лучше думается. Знакомься, Ангелина.

– Можно просто Лина, – прощебетала его спутница.

Та самая официантка из «Миража». Мандала на запястье, чёрный хвост, большие глаза. Красавица. Ну, глядишь, и Игорёк остепенится. Вон, серьёзно как выглядит. Будто его этот месяц тоже с ног на голову перевернул. Или скорее наоборот. С головы на ноги.

– Очень приятно, Андрей. – Я улыбнулся, мягко пожимая девушке тонкую ручку.

Каждый раз чувствую себя странно, пожимая руки женщинам. Хорошо, что этот обычай давно не в моде и вполне можно просто кивать. Плохо, что я каждый раз об этом забываю.

Потом Евген скомандовал начало. Мы подключили инструменты, Байрам легко и звонко отстучал какое-то соло, разминаясь. Игорь отсалютовал нам пивом. Рядом лежал открытый рюкзак, из которого торчали горлышки зелёного стекла.

И тогда я решил признаться:

– Ребята, а ведь на электрогитаре я почти не играл.

Пробовал, конечно, немного потыкать, но не особенно разобрался, что к чему.

– Андрей, – Евген оторвался от подкручивания колков, посмотрел на меня проникновенным, чуточку насмешливым взглядом. – Как говорил мой учитель: после акустики играть на электрогитаре чуть сложнее, чем рукоблудить.

В этот раз посмеялись все, особенно Игорь. Он сел с Линой на стопку матов напротив нас, открыл звенящий стеклом рюкзак и выхватил оттуда бутылку пива. Мне было холодно, хотя в зале было градусов двадцать, а с улицы в окна било рыжеватое солнце.

Играли мы что-то простенькое – из того, что обычно на улицах звучит. Не совсем «Батарейку», но что-то недалеко от неё. Цоя или Агату Кристи, что ли.

Ощущения сбивали с толку: пальцы налезали на соседние струны, дрожали и холодели руки, я путался в ладах и сбивался с ритма. Видел задумчивый взгляд Гордеева, терпеливые вздохи Байрама, угрюмый, исподлобья, взор Василия. Скрипя зубами, пытался выправиться на ходу, ловить ритм и не промахиваться. Мысли скакали как бешеные обезьяны.

– Представь, – говорил мне Евген между заходами, когда мы обрывали игру из-за моих промахов, – что если ты будешь лажать, то с луны слетят чёрные птицы и выклюют тебе глаза.

– Понял.

Я посмеялся, стыдливо и грустно, кивнул. А вот Вася стукнул Гордеева по плечу и злобно на него зыркнул. Тот поморщился и сказал:

– Ладно, забудь про птиц. Я пошутил. Ничего такого, просто соберись.

Уж не знаю, что там у Васи за суеверия в голове, но только собраться мне удалось – следующие несколько минут я играл значительно лучше.

Игорь, прихлёбывая пиво, набрасывал что-то в планшете. Лина, обняв его руку, положила подбородок ему на плечо и глядела то в записи, то на нас. В какой-то момент, напряженный до трясучки, я поймал её взгляд и увидел, как она улыбается.

Лина подмигнула мне, как старому другу. Так же могла бы подмигнуть Игорю Света, сиди она рядом с ними на мате.

Я улыбнулся непроизвольно в ответ и почувствовал, как пальцы наливаются теплом, как удобнее ложится в руку гриф, как точно и хлёстко бьёт по струнам медиатор. Оглянулся снова – Лина кивала в такт, убрав голову с плеча Климова. Глядела то на нас восхищенным взглядом, то на Игоря – влюбленным. Доигрывал я, ни разу не запнувшись.

– Во-от. – Евген тряхнул головой, откидывая назад волосы. Уголок рта у него был приподнят. – Пристрелялся?

– Да, распробовал. Поначалу неудобно было, а сейчас вроде порядок.

– Хорошее дело. Давай пройдёмся по списку.

Евген стал спрашивать меня, какие песни я знаю, параллельно выхватывая из рюкзака Игоря пару бутылок. Подключенная к усилку гитара гудела дисторшеном и периодически взвизгивала, когда он задевал рукавом звукосниматель.

– …«Зоопарк» Летова?

Я кивнул. Мы сделали по глотку. Гордеев назвал ещё с десяток песен, половина мне была незнакома.

– За неделю выучу, – уверенно сказал я. – Может, и раньше.

– Отлично, – улыбка на его лице застыла, глаза довольно застекленели. – Значит, мы с одного концерта приобрели и ритмиста, и старшего подносчика пива.

– Кого?

– Это он меня так называет, – откликнулся Игорь. – Я им пиво приношу на репетиции. Ну, когда прихожу сам.