Приносящий вино

Мы со Светой ходили по улицам и слушали их. Иногда Гордеев, бродя с нами, рассказывал что-то про знакомые банды. Иногда Игорь с Линой говорили, что слышали у тех или других. У кого-то были особенные фишки, у кого-то – только голос или музыка. У большинства, впрочем, не было ни голоса, ни стиля, и мы, морщась, проходили мимо.

Игорь преобразился. Из неказистого бородатого здоровяка он превратился в солидного крупного мужчину. Пока мы выступали в барах, он неизменно сопровождал нас в строгом костюме – миниатюрная Лина рядом с ним смотрелась как восьмиклассница.

В барах мы получали немного – по двадцатке за выступление. Зато нам наливали, с нами знакомились и фоткались. Пару раз нас узнавали на улицах, подходили люди. В соцсетях закапали подписчики. Через месяц после нашего знакомства их было четыреста. К осени – уже восемьсот. Наша музыка расползалась как вирус.

Я выучил все песни Гордеева. Теперь мы играли не только «классический» репертуар, но и свои вещи. Евген наконец объяснил мне про Звучание. Я стал понемногу, несмело предлагать ему музыкальные ходы, которые придумывал иногда вечерами сам. Евген хмыкал, гонял их так и этак, а потом возвращал чуточку переделанными. Надо сказать, его версии и правда звучали лучше.

Иногда было грустно. Но я пожимал плечами и продолжал играть. Больше ничего не оставалось. Тяжёлое питерское небо вываливало на город сизый крупный дождь, а я сидел и извлекал из грифа незнакомые звуки. Старался нащупать мелодию, которая передала бы этот дождь и запах мокрого асфальта с прелой листвой. Звуки не нащупывались, но я играл, пока не кончался этот дождь или мои силы.

В такие моменты Света не отвлекала меня нежностями, но могла поставить рядом швабру. Тогда я прерывался – домашние дела мы всегда делили поровну.

Мы ещё выходили на улицы и грели их, подгоняя музыкой тающее осеннее тепло. И нам, как идолам, приносили в жертву деньги, кивки и улыбки. И когда мы играли у входа в метро «Невский проспект», мне хотелось крикнуть миру: «Смотрите! Я нашёл себя! Я – это музыка, я раб и жрец её, она мой бог, и я умру с гитарой в руках или сойду с ума!» – прокричать это на весь канал Грибоедова, чтобы плеснулась в нём волна и задрожали стёкла в «Зингере». Но я молча играл, выстилая штукатурку риффов для нашей фрески, и улыбался.

Вскоре уличные выступления стали реже из-за дождей и холодов. Начинался полумертвый сезон. На улицах осенью и зимой почти не поиграешь – зато бары набиваются битком. Только вот других желающих выступить тоже навалом.

В конце октября мы играли в «Лихолетье» – впервые обновлённым составом. Я переживал из-за большого зала, богемной публики, дорого-богатой обстановки. Сидел перед выступлением, попивая пиво, за угловым столиком. Ко мне вдруг подошёл невысокий худощавый парень в шляпе. Надо же, какой щеголь. Ещё бы трубку в зубы сунул и закурил.

– Слуш, а ты неплох, – сказал он. – А тишины ты не боишься?

– Какой? В смысле, в зале?

– Нет. В зале тишину надо создавать. Чтоб они все молчали и глядели на тебя. И на улицах так же. – Он поморщился, мазнув по мне скользким взглядом серых глаз. – Я про ту тишину, что в городе.

– Ты наркоман или что? – вздохнул я.

– А. Ты ещё не понял, во что влез. Тогда извини, – хмыкнул он. – Наркоманы же, они какие: сначала кайфуют от дозы, а потом страдают без неё. Вот так же и мы. Сейчас ты кайфуешь от музыки, а потом будешь страдать от тишины. Ну, я тебя предупредил. Только не спрашивай меня больше. У нас об этом не говорят. Дурная примета. Печать поймать можно.

– Значит, всё-таки наркоман.

Я пожал плечами и хлебнул пива – и едва не поперхнулся, когда он бросил мне:

– Если что, у Зильбера, встретимся. А пока не вылезай из тени. Мы-то знаем, что вы делаете.

– У Зильбера? Что делаем? Кто?..

Он сощурился, явно наслаждаясь моей реакцией, и эффектно ускользнул в толпу. Больше я его в тот вечер в баре не видел.

К выступлению я успел успокоиться. Прикинул: Зильбера же наверняка знает вся тусовка. Этот безумный шляпник – очевидно из неё. Он же логично предположил, что я уже прописался на улицах и тоже знаком с местной легендой. Вот и сыграл у меня на нервах удачной угадайкой. И эта его усмешечка…

И… как он сказал? «Страдать от тишины»?

Весь вечер слова «тишина», «андеграунд», «печать», «музыка», «страдать» громоздились в моей голове, наступая друг другу на ноги, как толпа перед сценой. Голова распухала, и в конце вечера мне уже не удавалось ни мотать ей, ни даже качать в такт ритму. Я лабал свою партию, а бар в глазах плавился и плыл, будто у меня подскочила температура.

Почти всё я играл, не открывая глаз. Все ходы были мной настолько заучены, что смотреть на гриф не приходилось. Но к последним двум песням я поплыл. Стал промахиваться, скрипеть и визжать струнами, ловить на себе недовольные взгляды Гордеева.

Он стал петь громче, чтобы меня было похуже слышно, а я дышал, борясь с головокружением и тошнотой. Выступление висело на грани срыва. Меня покачнуло, и я на предпоследней коде просто перестал играть – к счастью, в тишине последнее затихающее соло Евгена прозвучало пронзительно и чисто, так что овации мы сорвали.

Я поднял тяжёлые веки и пробежал по залу взглядом. Вот обнимаются Лина с Игорем – Красавица и Чудовище; даже в тесноте у сцены они ухитрялись двигаться ловко и плавно. Лина порхала как фея, а Игорь оказался таким проворным – ни разу за пятнадцать лет его таким не видел. Тут же, закрывая глаза, я заметил, как из толпы мне салютует бокалом тощий остробородый мужчина, смутно знакомый мне откуда-то.

«Ты пропадёшь», – щёлкнуло сухо у меня в голове.

Я вспомнил. Но открыв глаза, уже не увидел того странного поэта-бармена из «Миража», предсказывавшего мне судьбу по пивной пене.

…Зал сверкал, лучился красным и синим, переливались огоньки и блики, чужой смех звенел, как разбитое стекло, в уши били басы и тарелки, баритон Евгена прокатывался по позвоночнику и оседал в мозжечке. Я был роботом. Зомби. Зомби. Зомби.

Я видел блики и лица за всполохами софитов как сквозь мутное стекло. Теперь мерещилась другая знакомая фигура, неуклюже танцующая с какой-то блондинкой чуть в стороне. Но со спины, даже несмотря на тонкий хвост волос, было не узнать. Но вот, пролетая мимо сцены, он распахнул колючую улыбку и ехидно подмигнул мне. Этого ещё не хватало, зачем он тут…

Из последних сил, лажая каждые пять секунд, я доигрывал «Приносящего вино». Руки тряслись, будто я разгрузил три вагона с углём, а не сыграл двенадцать песен. Зал окончательно смыло жгучей мутной волной, пот защипал глаза, синие-красные-зеленые блики, лица, Зильбер, Игорь, мандала, улыбки, стаканы, струны, вино…

…не имеет права молчать.

Молчать мы не имели права, но говорил только Гордеев. Он рокотнул что-то своим сценическим голосом, очаровательно улыбнулся и дал отмашку. Зал ещё долго захлебывался в аплодисментах.

– И что это было, ковбой? – под шум оваций спросил Евген.

– Я просто… Голова просто разболелась, – промямлил я. – Я не знаю…

– Давай-ка впредь чтобы всё работало, – угрюмо бросил он, глядя на публику. – Чтобы всё звучало.

– Х-хоро…

– Ладно. Выпей пока – легче станет.

Блестя собачьей цепью, из толпы вышел Зильбер. Медленно хлопал, скалился и вертел головой, похрустывая шеей, как боксер перед раундом. Потом рядом с ним появился Игорь.

Я почувствовал, будто на сердце защёлкнули холодное кольцо, когда увидел, как они пожимают руки. Что-то здесь явно происходило, а я ни о чем не знал. Опять. Опять то чувство, когда «взрослые говорят».

Даже, возможно, трусость. Я все еще боялся выпасть из системы. Оказаться чужим. Оказаться тем, кого не слушают и не слышат. Мне хватило родителей, не хочу этого снова.

Складывая инструмент в чехол и сматывая кабель, я считал про себя до пятнадцати, ожидая, что всё это как-то прояснится. Тревога подрагивала где-то между кишок, выталкивая через горло густой и кислый страх.

– Дарова. Ну что, ко мне? – проскрипел Данила.

– А… Можно. – Евген махнул рукой в сторону сцены. – Тебе как?

– Пойдет. Неофит ваш пока ни в зуб ногой, но старается. В конце поплыл пиздец, я б его выгнал. – Он даже на меня не посмотрел, грыз ноготь на тонком пальце. – А начало ничего. Уже хоть немного звучите.

Евген постоял, наматывая на руку кабель. Потом кивнул без всяких эмоций.

Подошел Байрам, блестя голым торсом и вытирая пот со лба футболкой. Подманил Зильбера и спросил на ухо:

– А эта блондиночка с тобой?

«Блондиночка» как раз отошла на пару минут.

– Сегодня да. Симпатичная? Только что познакомился. Скажи, на Винтер похожа, а? Сейчас с ней в зоопарк поедем.

Мне показалось, что у Евгена дернулся уголок рта. Но он добродушно бросил:

– Погоди, ты же нас к себе зовешь?

– Ну да. Я так и сказал. Так что, поехали?

Глава 12

Пьяные споры,

Волчьи метанья,

Блудные взоры,

Страх воздаянья…

Оргия Праведников

«Catcher in the rye»

– У тебя есть кто-нибудь? – спросил Евген, поднимаясь по лестнице.

– Относительно, – процедил Зильбер, передавая мне один из звякающих пакетов.

– Это как? – поинтересовался я.

– Есть пара человек, но они сейчас больше похожи на мебель.

Данила отпер побитую временем дверь из заляпанной краской фанеры. За ней оказалась вполне приличная просторная «сталинка». На первый взгляд, из следов Зильбера в ней был только легкий бардак. Длинный коридор, заваленный тапками и кроссовками, висящий в воздухе запах сигарет и как будто… паленого укропа, что ли.

Пока мы все раздевались, Зильбер уже набирал какой-то номер и зазывал кого-то к себе по «делу чрезвычайной важности». Мы прошли в гостиную и увидели, что на надувном матрасе у стены лежат два тела. Данила не соврал – они и правда сливались с мебелью.

Одно из тел было очень тощим, длинным, закутанным в необъятный серый свитер, натянутый до бедер – я сомневался, что под ним что-то ещё надето. Рыжая башка тела склонилась набок, из распахнутого рта вырывался храп.

Вторым телом был светловолосый амбал со слипшимися мокрыми патлами на лбу и спутанной бородой. Я догадался, что это Олаф, о котором я слышал раньше – неплохой гитарист, игравший скандинавский фолк, но крепко спивающийся в последние месяцы.

Олаф съежился в позе эмбриона, дрожал, обняв плечи, и плакал. Слёзы бежали по красному рыхлому лицу. Там, на засаленном матрасе в углу Зильберовской гостиной, он был похож не на викинга, а на бомжа. Смотреть на него было больно, но я не мог отвернуться – так притягивало взгляд это безобразие падения. Эта мерзость опустившегося, сдавшегося, убитого горем викинга. Когда-то, наверное, гордого и крепкого.

Он всхлипнул ещё раз. На носу его лопнул прозрачный пузырь. Вязкая клякса повисла на усах. Девица за моей спиной выдохнула: «Ф-фу-у!..» Я поморщился и выдавил:

– Что с ним, боже мой?

– К утру очнутся. – Зильбер оторвался от телефона и оскалился. – А, этот… У него сейчас… гм, сложный период. Да вообще, у обоих.

– Что случилось? – посерьёзнел Евген. – Припечатало?

– Одного. Но пока официальная версия такая: у Олафа тотальный творческий кризис, а Толяна баба бросила.

Байрам издал угрюмый смешок:

– А тотальный творческий кризис – это как?

– Ну, это типа когда ни написать ничего хорошего не можешь, ни сыграть нормально.

– То есть до Олафа только сейчас дошло? – Евген усмехнулся еще угрюмее, чем Байрам. Никто не посмеялся его шутке.

От созерцания тел нас отвлек резкий стук. В углу комнаты, у стола, Вася выставлял принесенные с кухни рюмки и смотрел на нас, приподняв бровь.

– Тьфу ты. – Байрам подскочил на месте. – Крадущийся ниндзя, затаившийся алкаш. Наливай. Помянем.

Я так и не понял, почему это были поминки. Не понял, почему с этого момента о существовании «тел» все сразу забыли. Не понял, откуда взялось столько народу в течение ближайшего часа. Не понял толком, о чём мы даже говорили весь этот час. А потом мне представляли каких-то людей, я пытался их запомнить, но имена и лица перемешались в голове, разболтанные выпивкой и смехом.

Помню, рядом со мной на диване, скупо подобрав плечи, приземлился пухловатый парнишка с редкими баками и шапкой курчавых каштановых волос. Он коротко затянулся сигаретой, протянул маленькую ладошку. Представился, вроде, Вовкой. Или Витькой. Или как-то так. Я про него забыл сразу же: слишком был поглощен созерцанием творящегося вокруг хаоса.

Позади этого парня, у Байрама на колене сидела смугленькая девица в вызывающе коротком чёрном платье. В разговорах девица почти не участвовала, я и имени её не запомнил. Когда она уходила налить себе вермута, Карданов подмигивал мне и высовывал язык.

Евген сидел слева от меня и потягивал из горла вино, отрешенно глядя на Зильбера. Тот раскачивался на табурете в центре комнаты, махал руками и рассказывал байки с концертов. Почти все они были про срыв концертов из-за того, что кто-то напился. В половине случаев это был сам Зильбер.

Я хотел вклиниться с историей про наше с парнями знакомство и драку за микрофон, но Евген придержал меня.

– Тс-с. Просто смотри.

И я стал смотреть. И слушать. И между делом – высматривать знакомую шляпу. Но не видел. Только пьянел и плыл, а шум вокруг дробился и врывался мне в уши отдельными репликами:

– …Это уж как говорится, готовь честь смолоду.

– Байрам, это не так говорится…

– Ну и что? Говорится не так, а делается – так!..

Я смеялся, пил, продолжал смотреть и слушать. Байрам плел свою похабщину, сидящий рядом пухлый парень хихикал, глядя ему в рот и стуча себя по коленке. Евген рядом закрыл глаза и замер – я почти физически ощущал, как из него сочится усталость. На кресле целовались Игорь с Линой, по комнате ходили незнакомые типы в драных джинсах, футболках-оверсайз, розовых толстовках, с цветными волосами, девушки в сетчатых колготках и кожаных шортах, с проколотыми носами и пепельными каре… В углу, у стола, стоя беседовали Вася и какой-то тип в шляпе…

В шляпе?..

Я забыл, что было не так с этой шляпой, голова подкруживалась. А сидевший на табурете Зильбер курил и, стряхивая пепел в кружку с надписью «I’m a BOSS», лихорадочно бормотал, вперившись острым взглядом в Гордеева:

– …Ведь автор мертв! Так? Я тебя спрашиваю.

Это он уже мне.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ох, блядь, деревня. Автор. Не. Нужен. Любую фразу можно счесть отсылкой, в любой строчке найти потаенные глубины. Все твои старые рокеры плели наборы слов, а смыслы в них вкладывал ты сам. Ты мог угадывать, что они имеют в виду, а мог – просто придумывать за них, что означает какой-нибудь «Доктор твоего тела» или «Приносящий вино».

– М-мда? – нехорошая улыбка прорезала лицо Гордеева. Он отхлебнул из бутылки. – Расскажи мне, что значит этот «Приносящий вино». Вот я автор. И я мертв, если вы ещё не знаете. – И правда, мшистым холодом потянуло от его голоса, как от ночного кладбища. Я содрогнулся. – Допустим, я мертв, так расскажи мне, что я имел в виду, пока не умер.

Вместо ответа Зильбер потушил бычок о стенку кружки, щурясь. Вытащил из-под табуретки банку пива и высосал остатки. Скомкав, бросил обратно и сказал пухляшу рядом со мной:

– Валька, принеси-ка еще пивка. Можешь и себе взять.

Валька. Точно. Паренёк рядом заерзал на диване, залепетал:

– У меня так-то полбанки ещё имеется…

– Дёмин, ты мне должен. Я тебе ещё не простил тот рифф, который ты украл у Оззи Осборна, который его украл у поп-дуэта «Эвритмикс». Скажи спасибо, что я об тебя бычки не тушу.

– Да не украл я, чего ты… Просто нот всего семь.

– Извилин у тебя всего семь, блядь! Всё, давай-давай, пиздуй уже. – Зильбер поморщился, замахал руками. Проследив взглядом за ковыляющим на кухню Дёминым, кивнул и уставился на Гордеева. И процедил с недобрым оскалом: – Я тебя, суку, насквозь вижу. Ты же на свет решил вылезти. Пока мы тут тихаримся и играем в андеграунд, ты решил сломать игру…

«Не вылезай из тени», – вспомнились мне слова шляпника. Шляпник! Сквозь хмельное марево стал просачиваться зловещий отрезвляющий морозец. Все затихли, слушая Данилу.

– Тут ведь всё прозрачно, как рюмка водки, – цедил он. – Вино – это твоя музыка. Или что ты там делаешь. Книжки ли пишешь, песни, картины. Или, бля, роботов собираешь, не знаю. О, спасибо, Валька. – Зильбер выдернул из рук пухляша банку, ловко дернул за кольцо и после пшика жадно из нее отхлебнул. – Неважно, что ты умеешь. Какой у тебя талант, какое вино. Ты должен о себе говорить. Так ведь? Ты не имеешь права молчать, если не хочешь остаться навсегда в андеграунде. В безвестности…

– В тени, – вырвалось у меня.

– Вот. Даже твой пиздюк уже что-то соображает. Ты ведь уже понял? – глаза-щелочки кольнули меня, потом Данила рассмеялся. – Ха-ха, не понял он нихуя. Но ты-то, Жек, понимаешь. Ты захотел звучать, ты захотел двигаться вверх? Без продвижения ты никто, да? Мало быть гением, надо всех в этом убедить, правда? И что? Будешь продаваться и делать из своей музыки шоу? Уйдёшь с улиц? С улиц, которые уже пустили в тебя свои черные корни?..

Под конец тирады Зильбер перешел на шепот. Тревожный, дрожащий шепот. Даже зрачки его, казалось, нервно плясали. Я услышал пощелкивание – банка в его руке стала сминаться, ещё не допитая.

Тишина замерла в квартире. Душная, прокуренная, липкая тишина. Все молча смотрели то на Зильбера, то на Гордеева. Данила, вперившись в Евгена красными глазами, бормотал злорадно:

– Только вот ты не прав. Ты не вырвешься из этого мира, не обхитришь его. Тебя все равно припечатает. Сколько и что бы ты не говорил. Я это знаю, потому что я здесь царь и бог, я на особом счету, и ты это тоже знаешь. Мне незачем горланить всем про мое вино.

Зильбер вскочил с табурета, опрокинув его ногой. Разведя в стороны руки, побалтывая банку, он смотрел на притихших гостей, сверкая глазами, как сумасшедший. Он уже не выглядел клоуном с собачьей цепью на шее. В тот момент он казался страшным грифом, принявшим волею богов обличье человека.

– Мне это не нужно, видишь? Гляди на этих людей, они меня знают. Знают мою музыку. Мне не нужно слышать её из каждого утюга, чтобы испытывать это правильное чувство. Знаешь главный признак гениальности? Она самодостаточна! Она не требует подтверждения. Она выше толпы. Она, блядь, выходит за рамки правил! – Данила разгорячился, свободной рукой откинул со лба мокрую прядь волос, лицо его исказилось в смешливом бешенстве. – Я могу зарифмовать «кровь-любовь» под два аккорда, и мне это простят. – Он хрипло расхохотался, закашлялся. – А ты?

Он щёлкнул пальцами, помахал указательным и средним. От стены отлепилась фигура в безразмерной майке, сунула ему в руку сигарету, дала огня.

Зильбер затягивался и кашлял, дергая сутулыми плечами. Из красных его глаз текли хмельные слезы смеха.

– А ты? – повторил он. – Ты решил всех уболтать? А не боишься, что и правда вылезешь из андеграунда в мейнстрим? Тебя это убьет.

– Значит, пускай убьет. – Улыбка Гордеева была все еще холодна, как кладбищенский гранит.

Казалось, от его ледяного спокойствия жар зильберовских кривляний вот-вот зашипит. Казалось, комната наполнится от них паром, как турецкий хамам. Казалось даже, что кто-то из них вцепится другому в глотку. Но Зильбер глядел на Гордеева пристально, стуча краем банки о зубы. Спустя несколько секунд этого дрожащего молчания он расхохотался и протянул банку Евгену.

– Ай да Жека, ай да сукин сын! Выпьем за него.

Евген, криво ухмыльнувшись, ударил бутылкой по банке в руке Зильбера, едва ее не выбив. Потом протянул мне, мы тоже стукнулись тарой. Я заметил, что некоторые в комнате выпили не чокаясь. Протянул свой стакан сидящему рядом Вальке. Пухляш замялся на минутку, но все же щелкнул об него своей банкой пива.

Щелчок за щелчком, забулькали вокруг разговоры, зазвенели шутки, заволокло комнату мягким маревом бесшабашной уютной пьянки. Вспышка Зильбера утихла – похоже, нестабильность хозяина местным не в новинку. Вот только Евген очень уж задумчиво хлебал свое винище, да подсевший рядом Вася Мартынов слишком угрюмо на него поглядывал.

Зато Байрама, похоже, ничего не могло смутить. Развалившись на подлокотнике дивана, он поглаживал бедро сидящей у него на колене девицы и тараторил что-то, улыбаясь её смеху. Я прислушался:

– … По-озвольте, мадемуазель, красивые женщины – это мой научный интерес!

– Научный? – Девушка наигранно вскинула брови, поправляя прическу. – Это что же за наука такая?

– Ну, а что, Пушкину можно, значит, искушаться в «науке страсти нежной», а мне, значит, нет? – по-кошачьи щурясь, улыбнулся Байрам и поцеловал девушке пальцы.

Та расхохоталась и проворковала с лукавым придыханием:

– Ну, это, допустим, так… Но знаешь ли, дорогой мой… где ты, а где – Пушкин!

– И правда, о чём это я. Пушкин же в могиле.

…Потом она смеялась ещё громче и обнимала ладонями его лицо, а он, кажется, кусал ее за губу – в общем, мне стало неловко смотреть, и я отвернулся. Никогда так не умел.

Впрочем, мне и не требовалось.

Кольнула в грудь тоска по Свете. Захотелось написать ей что-то нежное, хоть как-то скрасить ночь без меня. Кольнула в мозг совесть – мог бы сейчас обнимать любимую, а ведь поперся на какую-то душную пьянку, побоялся «выпасть из тусовки», как какой-то десятиклассник.

Стакан у меня в руке опустел. Увидев это, Евген вылил в него остатки вина.

– Так а ты…

– Принесу ещё.

Он махнул рукой и поднялся с дивана. Я засмеялся, размышляя, специально ли он это сказал или ляпнул, не задумываясь. Когда он вернулся, на его лице отсвечивала кладбищенская весна. Гранит был ещё холоден, но на ветках набухали почки, а размокшая земля в проталинах начинала парить и чавкать под подошвами…

Так. Откуда у меня это? Почему меня так понесло на поэзию? Почему я хочу положить на музыку это лицо и сыграть об этом кладбище, и спеть об этой теплой земле и холодном граните?..

Бр-р-р.

Тонкая улыбка Евгена выдавала, что до него дошла соль собственной ненарочной шутки. Это было хорошо. За это мы с ним и выпили, и он долил мне в стакан до краев. И я пил. И шум мягко плыл сквозь уши, а Зильбер сидел у стенки почему-то в черных очках, курил и запиливал какое-то затейливое соло на неподключенной электрогитаре… а я пил… и к слову, кажется евгеновой гитаре…

…Меня трясли за плечо, из белого шума выплывало лицо Игоря.

– Андрюх, живой?

– А? Ага. Да. – Я шевелил резиновыми губами, чувствовал, как щеки медленно плывут вниз, точно теплый воск. В ушах шумело, будто фоном был включен гитарный дисторшен.

До меня дошло, что я всё-таки ненароком нажрался.

Плеснули водой. Защипало в носу, резануло по глазам, я зафыркал, плюясь. Вязкая слюна не желала отрываться от губ, тянулась ниткой к раковине. Жесткая ладонь снова зачерпнула холодной воды из-под крана, шлепнула мне по бровям, растерла.

– Прф-ф, пф-фу, стоп!.. Я в норме, – отплевался я. Пошатываясь, сунул под кран руки; холод потек по запястьям, отрезвляя, я растер предплечья до локтей, снова окатил лицо.

Не зная, сколько времени выпало из моей памяти, я тщательно умылся, заливая воду за шиворот, нащупал в пространстве своё тело, опёрся на раковину, обернулся.

– Живой? – угрюмо кивнул Вася, катая в зубах зубочистку.

– Ага.

– Пойдем.

Он привел меня на кухню, где Игорь, Евген и Байрам о чем-то тихо говорили, подливая в кружки вино. Взглядом спросили у меня, как состояние, я мотнул головой, чувствуя, как колыхнулись мозги. Прислушался к шумящему на фоне дисторшену, взглянул на стол – это оказался чайник.

– А где… ну, все?

– Спят давно, Андрюх. – Игорь положил мне руку на плечо. – Зильбер только на лоджии сидит накуренный, рассвет встречает. Ты про фестиваль услышал? Мы только начали, когда тебе, гм, поплохело…

Я снова качнул головой, уже осторожнее. Передо мной появилась кружка, огромная рука Васи макала в неё пакетик, заваривая чай. Я одними губами сказал басисту «спасибо», тот кивнул.

– У нас пять месяцев на подготовку, – заговорил Климов. – У вас, то есть. Фестиваль «Золотые шары», будет в Москве перед Рождеством. Там надо выложиться по полной. Его такие люди организуют, что перед ними засветиться – считай билет в «Чартову Дюжину».

– Её ещё слушают?

– Тебе не насрать ли? – Он хлопнул меня по спине, мы все посмеялись. – Можешь играть и дальше в кабаках, дело твоё. Но если мы хотим славы и денег, то нам нужна большая сцена. Нужен качественный лейбл и настоящий продюсер.

– А ты типа продюсер понарошку? – на удивление серьёзно, хоть и слегка невнятно, спросил Евген.

– Я, во-первых, менеджер, да. Ну и, Евген, я вам, конечно, друг, но будем честны: мой пиар на полставки вам особой погоды не сделает. – Странно, Игорь казался совершенно трезвым, словно и не пил этой ночью. Серьёзно переводил цепкий взгляд с одного на другого и точно отчитывался: – В общем, в конце июля мы в Москву – но до этого надо засветиться, ага. Повыступать, повыкладываться, короче, набрать известности. Ну, с этим я помогу, но пока вы должны составить программу и отрепать до блеска. Ах, точно. К фестивалю одна песня должна быть эксклюзивом, да. Евген, если есть черновики, начинай. Завтра с вами спишемся, подробнее план раскидаю, да. Вы тогда высыпайтесь. Встретимся в субботу в спортзале, ну, там и начнем. Я пока посты напишу, порекламлю нас чуток, то да сё.