Приносящий вино

А сейчас вообще другое. Вроде как тогда, в дурную юность, правда уже не так тупо, что ли. Хотя тупо. До белых ночей ещё месяца два, а мы идём, орём как придурки: «Знаешь ли ты, вдоль ночных дорог…»

Классные ребята. Свои в доску. Ничё, сейчас познакомимся как следует. Ага, вот и круглосут. Сегодня как раз Муха работает. Парни там затиснулись кое-как в проход со своими гитарами-комбарями, головами завертели. Я им кивнул: нас с Андреем тут знают, бываем иногда.

Он как раз и залыбился, крикнул:

– Здорово, Муха!

Муха – толстый такой бородатый дагестанец, на бейджике наляпано маркером кривое «Мухаммед» – махнул нам, заржал, почесал пузо. Крикнул:

– Ва, привет, братья! Нахрэначились уже?

– В процессе!

Взяли водку, тут встрял ударник. Байрам-Борис, да. Подскочил к нам, как на пружинках, бровями так заиграл и предложил:

– Может, минералки на утро сразу? Вы какие ессентуки больше любите: четвёртые или семнадцатые?

– А какая разница?

– Семнадцатые солёные, а четвёртые пахнут бинтами.

– Э-э-э… Да пофиг. Давай с бинтами.

– Ща.

Он утанцевал к холодильнику (как всегда неработающему, вся минералка тёплая), вернулся с парой полторашек. Мы с Андреем водку выбрали. Купили-спрятали, всё как всегда. Захватили пельменей, ударник взял пачку сигарет. Глядишь, и я сегодня закурю, а год же как бросил.

До дома два шага осталось – уже не пели, гудели только чего-то, посмеивались, да. Ввалились ко мне, парни заставили всю прихожую аппаратурой. Пока разувались, я спросил Байрама:

– А барабаны где?

Тот заржал.

– Да это их барабаны, нам погонять дали. Свою установку таскать – это ж ебанёшься, брат.

– Подожи, ты дома играешь? – удивился Андрей. – А соседи?

– А соседи не играют, – ответил ударник. Потом расхохотался, сложившись пополам. Мы тоже ржали. – Та ладно, у нас репточка есть на Московских воротах. Ну, а если и дома? До десяти вечера ж можно шуметь.

– А после десяти ты типа не шумишь, казанова? – подколол Евген.

– Э-э-э, это не джентльменский разговор, понял?

– Джентльмены, доставайте водку, она у вас в чехлах, – скомандовал я.

Водку достали, переместились в гостиную. Подвинули диваны друг напротив друга, воткнули посередине журнальный столик, налили и выпили за знакомство.

– А мы ж не успели представиться, – это я уже к басисту обратился; он чего-то сидел-молчал в углу дивана как бедный родственник. – Я Игорь, это Андрей. Ваши, так сказать, большие фанаты.

– Василий Мартынов, – пробасил он и кивнул. – К вашим услугам.

Мы по очереди пожали его лапу, Андрей неуклюже шутканул:

– Ну, вернее, Игорь – большой фанат. Я, так сказать, фанат поменьше. Во мне метр-семьдесят пять всего…

Посмеялись. Байрам, опять играя бровями, с плотоядной какой-то ухмылкой написывал чего-то в телефоне. Евген его слегка стукнул по бедру:

– Давай там вылезай из своих баб.

– К твоему сведению, я сегодня в них ещё не залезал! – обиженно отозвался ударник. – И вообще, я не виноват, что они любят музыкантов, понял?

Гордеев закатил глаза. Мы с Андреем смеялись.

– Завтра такая девочка будет, ты бы видел!.. – затараторил Байрам и затряс пальцами в дёрганом «белиссимо». – Фоток не покажу, у неё в профиле нет, но там такие бёдра… А волосы!

– Это эти… – Я нахмурился, наливая. – Эвфемизмы или что? Там, откуда я родом, говорят про жопы и сиськи – или в Питере это тоже не джентльменский разговор?

– Культурная столица, ёпт, – усмехнулся Евген, поднимая стакан.

– …а как они любят музыкантов!

Байрам чего-то пытался нам объяснить про красоту там, про вкус и эту… звенящую пошлость, да. Ну, да мы, особо его не слушая, взяли и немедленно выпили. Я тут вдруг зацепился за мелькнувшую мысль.

– Мужики, надо бы добавиться. Есть у вас паблик или канал где-то? Я б ещё на вас походил. И вообще, может, помогу чем смогу.

– Да, Игорь же рекламщик! – встрепенулся Андрей, хлопнул меня по плечу раз-другой. – Дайте ему пару недель – и вы на обложке Форбс!

– Ну, ну, трепло, остынь.

– Хе-хе-хе.

Евген продиктовал адрес, группа нашлась, мы с Андреем добавились, а там в описании и остальные ссылки нашли. Мессенджер у меня пополнился новыми строчками:

«Василий Мартынов»

«Евген Гордеев»

«Bayram Kardanov»

– Карданов? Правда? – Андрей удивлённо вытаращил глаза. И хмыкнул, когда тот кивнул: – Какая удачная фамилия.

Пока они чего-то там говорили, я пялился на четвёртую строчку мессенджера: «Лина Мираж». И даже отчасти понимал Байрама-Бориса. Волосы, талия, шея, бёдра – в этих линиях чего-то есть, да. Может, и правда, в них вся суть женщины, а не в каких там… ну, не в сиськах, в общем.

А ведь как меня жаром обдало, когда она добавилась… Пока Андрюха там занимался этой греко-римской борьбой за микрофон, я сидел и лыбился как ребёнок.

И теперь стоит глаза закрыть – там она: волосы в хвост до лопаток, блестящие такие, изгиб уха, тонкие губы с колечком, мандала эта… Бывают женщины, на которых смотришь – и думаешь: «Чем-то зацепила». Хотя не понимаешь чем. Как с этой их музыкой. Я вот никак в толк не возьму, отчего вдруг пропал.

А вот Андрюха, кажется, больше моего понял. Вон его понесло.

Глянул я на Лебедева: он сидел и говорил, пялясь на Гордеева, и щёлкал так пальцами – типа мысль так усиливает. Начало я прослушал, но он вроде говорил о старом советском роке:

– …Запретный плод сладок – вот почему в то время люди так любили ту литературу, ту музыку, то кино… Вооб-бще говоря, ту культуру, на которой выжжено было ярко-красное клеймо «Нельзя!»

И завершая эту тираду, Андрей стучал кулаком по ладони.

– Точно, – Евген подался вперёд. – Когда всё нельзя, но чуть-чуть можно – этого «чуть-чуть» очень хочется. Да взять того же Высоцкого…

– Та вы вообще знаете, что тогда было? – Тут уже Байрам себя по коленкам хлопал. – Рок нужен был людям больше, чем воздух! Понял?

– А ты, что ли, знаешь, что тогда было? – хрипло буркнул Василий-басист. Но не зло – улыбался слегка уголком рта.

– Вася, вот тебе лишь бы малину попортить! Я говорю…

Я втихаря сфоткал их троих. Евген сидел с полузакрытыми глазами, откидывал назад волосы. Байрам чего-то нам задвигал: пальцы растопырены, губы трубочкой, глаза распахнуты. Вася смотрел на него – устало так, вполоборота – уперев подбородок в кулак, а локоть в колено. Как будто он их тыщу раз уже слушал и весь ход спора наперёд знал.

Скинул фотку Лине. Подписал: «Глянь, музыкантов спаиваю». И ехидный смайлик воткнул.

– … на струнах сердец!

– Игорь, нальёшь?

Пока я наливал, заговорил опять Андрей. Давно не видел его таким ошалевшим. И ведь даже не в жопу пьяный, хотя и набрался прилично.

– Вот-вот, струнах сердец! Ведь люди же рыдали на кухне в обнимку со стаканом… крутили на магнитофоне альбом за альбомом, перематывали кассеты и опять… И эти кассеты – врубаетесь, мужики? – вырастили целое поколение…

– Дворников и сторожей, – вставил Евген.

– Вот да! Знаешь, мой батя с крёстным до хрипоты спорили, о чём поёт Гребенщиков. Один говорил, что смыслы глубоко, другой – что они на поверхности. В итоге ни к чему не приходили, только напивались!

Угу, только напивались. Крёстного Андрюхи давно уже похоронили, а отец вон сейчас с печенью мучается. Цирроз, вроде. Вот тебе и советский рок-н-ролльный алкоголизм, да.

Хотя, чем он отличается от нынешнего…

– За струны сердец! – буркнул Вася.

Выпили.

– Понимаете, я ведь в музыке совсем было разочаровался. Думал, её больше не будет. Думал, нет какого-то секрета, не хватает чуда, какой-то тонкой настройки на менталитет, что ли…

– Да и нет, друг, уже этого менталитета, – серьёзно так сказал Гордеев. И тут вдруг пауза тяжело придавила диван.

Он смотрел на Андрюху внимательно, слегка осоловело, и улыбался как родному. А вздрогнул, когда его глаза увидел. Я такого раньше не видел – вот этого болотного оттенка зелёного, вот будто бархатного. И ещё это дружелюбие и участие, которые из глаз этих прям сочились – ну, они меня купили с потрохами. Гордеев нас не знал толком, а там, в глазах, уже всё было. Вот эта готовность распахнуть душу, назвать меня и Лебедева другом и братом. И как-то чуял я в его улыбке доброту, какую-то вот первозданную, искреннюю до костей. И сказать ничего не мог, да.

– Или так, – слегка растерянно кивнул Андрей – как будто о том же самом думал. – Мне это неизвестно. Я только знаю, что больше духовных лидеров, кроме старых, в нашей музыке нет. Нет никакой молодой шпаны, что стёрла бы с лица земли этих окаменелых советских динозавров! То есть, я так думал до сегодня…

– Потому что тоска.

Евген качал головой, смотрел то на одного, то на другого. Его, видать, развезло – бляха-муха, они вообще ели сегодня?

– Игорь, начислишь ещё?

Я с опаской налил. Теперь с уставшими улыбками на Евгена смотрели и Байрам, и Вася. Ну. А мы с Андреем – с интересом и непониманием.

– Тоска, – отчеканил Гордеев, подняв стакан, – в душе русского человека жива и будет жить; и будет гнить, покуда ему некуда будет её вылить. Покуда не будет нот, которые будут перебирать пацаны-самоучки во дворах… или там гаражах, или подвалах… Понимаете? Покуда не появится слов, которыми можно будет пронзить эпоху, как евс-стевс-то-ис-пытатель протыкает бабочку… ну, булавкой… чтоб её как следует рассмотреть. Вот таких слов. Слов вечных и потусторонних, над которыми не властно время.

– Парни, а вот вопрос. – Я наконец додумал мысль. – Как вы собрались эту тоску выливать и бабочку, там, прикалывать, если о вас никто не знает? В смысле…

– Ну, спасибо, что напомнил, – обиженно буркнул Байрам. – Курить где тут можно?

– Да подожди ты! Я говорю… А, вон балкон, только закройся снаружи. Так вот, я говорю… Может, вам и правда раскрутиться, а? Вы ж сами по себе с этими барами, ну, ничё не добьётесь. Сколько у вас тут, двести человек в канале? Тут же столько работы нужно, чтоб подняться. – В голове вдруг закрутились шестерёнки какие-то, а сквозь пьяный дурман посыпались картинки, цифры, календарь… – там выступить, здесь засветиться, с теми познакомиться, в эту жопу без мыла пролезть…

Хлопнула балконная дверь. Байрам, видимо, реально обидевшись, закуривал и чего-то строчил своим амуркам.

– Очень было бы здорово, – Евген грустно качнул стаканом, вздохнул, – если б я знал, как это всё делается.

– Ну… Так я знаю. Не знаю пока, ладно, но разберусь. Мой же профиль, – может, это мне так водка на мозги надавила, но очень захотелось им помочь, они же… – Вы же этого заслуживаете. Ну, серьёзно.

Они переглянулись с Васей. Гордеев пожал плечами.

– Я только за. Мне бы только ритмиста ещё толкового найти. А я сколько ни тусуюсь что на улицах, что в барах – нигде нормального звучания не слышал, разве что у Зильбера. А он гнида.

– У кого? Кто? – не понял я.

– Какого звучания? – встрепенулся Андрей.

– Это не объяснить, – Евген поморщился. – Извиняйте, парни. Будем.

Мы выпили. Пустую бутылку убрали за диван, ляпнули на стол вторую.

– А чего ритмист? – спросил я. – Вон же, Байрам.

– Ритм-гитарист, – пояснил Гордеев. – Надо, чтобы он звучал. Чтобы синх-хрон-н…

– Синхронизироваться, – басист даже не запнулся.

– Спасиб, Вася. Я что-то уже малость поплыл…

Гордеев откинулся на спинку дивана, и его добрые пьяные глаза закрылись. Но он вроде не спал, да.

– Так а чего, ну, гитарист. Андрюха раньше играл. Мечтал о банде, ну.

– Да ну, чего ты, я ж так…

– Жопой об косяк, Андрей. Тебе судьба шанс даёт, а ты сидишь, вон, водку с пальцев слизываешь.

– Ну, облился, с кем не бывает…

– Короче, парни. Отчего бы вам с Андреем не стосковаться… Тьфу, не то слово…

– Состыковаться, – подсказал опять Вася.

– Во-во. Ну, если подойдёт – отлично. А нет так нет – я вам помогу и засветиться где-т, и, глядишь, ритмиста найти. А пока, как пойдёт.

– Давай, – кивнул Гордеев, не открывая глаз. – Давай соц-стыкуемся. Спасибо, брат. Буду век благодарен.

– Сочтёмся.

– Начисляй, наверное?

Ну, я и потянулся к бутылке. Открыл. Тут с балкона вместе с табачным амбре зашёл Байрам.

– Игорь, мне половинку, – Андрей вдруг вытянулся, проморгался, типа трезвея. – Мне ещё завтра жену со смены встречать, надо водички там, душ, завтрак… Я сейчас уже того, на грани. Бахну с вами и лягу, ага? И никаких вам ритмистов, мы тут напились, вот вы и…

– Бахни, – Байрам ухмыльнулся, с размаху сел напротив. – Телефон только дай, я тебе будильник заведу, понял? Есть у меня одна идейка. Доедешь завтра вечером до центра?

– Ну, могу…

– Вот, дай запишу, чтоб не забыл. Покажу кое-что интересное.

– Да я не…

– Просто экскурсия, брат! Просто покажу кое-что. Погуляем, понял?

Андрей чего-то завозился с карманами, потом отдал Байраму телефон. Тот стал в него тыкать, потом отдал. А мы чего, мы взяли по рюмке, подняли. Андрей, пошатываясь, встал и пробурчал:

– Я завтра, наверно, передумаю… хотя… Человек, приносящий вино…

– …не имеет права молчать, – закончил шёпотом Гордеев.

Мы выпили, и я задумался. Вспомнил. Это был припев последней песни, что они играли в «Мираже». Я ж ещё тогда подумал: странная какая-то строчка. Вроде будто какая-то отсылка, только непонятно, к чему.

И тут – с какой-то вот этой хрустальной пьяной проницательностью – я увидел по глазам Евгена: там, за этой строчкой, какая-то глубина прячется. Непонятная, мрачная. Не, не буду я в это лезть, запачкаюсь ещё, ну его. Не буду…

Глава 4

С тобою тепло и светло,

С тобою я сыт и свят.

И искренне, всем назло,

Ты веришь, что я богат.

Веня Д’ркин, «Девочка с флейтой»

Утро принесло грохот в недрах черепа – как будто вчерашний Байрам без остановки молотил в тарелку, – засуху во рту и затекшую руку. Я лежал с закрытыми глазами и вспоминал, пробирался памятью сквозь муть вчерашнего вечера. Помню, как мы ушли к Игорю. Как знакомились на выходе из «Миража», как эти музыканты оказались такими простыми и светлыми, как меня потом понесло под водку и я говорил что-то… да, о музыке, о времени и вот этом всём. Прорвало, поговорить об этом было давно не с кем. Света с Игорем всё уже слышали, а с отцом уже толком и поговорить не удаётся…

Черт, кажется, и про отца с крестным трепался. Да, про магнитофон и эти их стаканы. И вот этот… Евген, да. Вот он ещё так удачно подхватывал, про тоску и про боль, а потом Игорь ещё что-то… проклятье, во рту как кошки нагадили…

…А потом мы все болтали про то и это, спорили, братались, смеялись…

Муха. Муха был. «Четвертые или семнадцатые». Байрам, пельмени. Куревом тянет и сквозняком. Балкон не закрыли, похоже.

Я встал, стараясь не потревожить спящего рядом в одежде Игоря, и потихоньку, полубочком выбрался из спальни. В гостиной на разложенном диване, также не раздевшись, дрыхли музыканты. Василий лежал боком, прижавшись спиной к подлокотнику и уткнувшись бородой в грудь. Лицо его было каменно серьезным даже во сне. Евген лежал на другом краю на животе, повернув голову – лицо закрыто волосами, торчит только орлиный нос. Между ними в позе морской звезды на спине раскинулся Байрам. Уж не знаю, что ему снилось, но улыбка дрожала на его губах в такт похрапыванию, а ноги то и дело подёргивались. Я кивнул сам себе и поволок свое ослабевшее тело на кухню, придерживаясь за дверные косяки.

Там, на табурете, перебинтовавшись литром ессентуков, я достал телефон и узнал, что ещё только начало десятого. От меня до Игорька ехать четыре остановки на троллейбусе, можно обойтись без такси.

Будить никого не стал. Через пятнадцать минут был дома.

Света после ночной смены обычно спит до обеда. Я в это время, если у меня выходной, готовлю завтрак, смотрю кино, по мелочи убираюсь. Хотелось спать и теперь, но усилием воли я заставил себя залезть в горячий душ, размокнуть там до состояния вареной говядины, намылиться и смыться раза два, вычистить зубы, ополоснуться холодной водой – и тарелки в голове почти стихли. Для верности я выпил аспирина и сварил кофе.

Улыбаясь бьющему в окно утру, я чувствовал, как это бывает с судьбоносного похмелья: открывается какая-то новая страница. Я проскочил в воспоминаниях обратно сквозь душное марево и вернулся в тот сверкающий цветом и звуком вечер в «Мираже» – такой же пьяный, но ещё красивый.

– Доброе утро, – раздалось у меня за спиной с ноткой усмешки. – Доброе же?

– Ох, Светочка, ты не представляешь, какое доброе.

Она, в сиреневой ночнушке, заспанная и такая красивая, щурилась на окно и глядела на меня голубыми, почти бирюзовыми глазами. А я – распахнутый, влюбленный в этот мир и в нее – подошёл к ней, сияя, и сжал в объятиях, да так, что она даже пискнула.

На мои невнятные извинения Света ответила звонким смехом и, поцеловав меня в скулу, ускользнула в ванную.

Пока за стенкой раздавался плеск воды, я включил плиту, поджарил яйца и подсушил хлеб. Нарезал немного сыра под аккомпанемент шумящего электрочайника. Потом его синий огонёк со щелчком погас – и в кухне остался только звонкий солнечный свет, запах горячего хлеба и постреливающей на сковородке яичницы.

Только тогда до меня дошло, до чего я голоден. Разложив завтрак по тарелкам, я налил чаю Свете и уселся у окна, жуя тост и жмурясь от переполнявшей меня радости. И всё вспоминал минувший вечер, концерт, разговоры, строчки из песен и даже почему-то ту худенькую официантку. Даже не заметил, как Света села напротив и внимательно на меня уставилась, поигрывая лукавой улыбкой.

– Ну-ка, что случилось? – спросила наконец она.

Я дожевал тост с сыром, запил кофе и ответил:

– Хочу тебя кое с кем познакомить.

– Ого.

Света рассмеялась, обнажив зубы. Взметнулись её пушистые ресницы. Она смотрела внимательно и – теперь капельку напряженно. Но зря.

– Ничего особенного. Просто люди хорошие. И музыка у них хорошая. Тысячу лет ничего похожего не слышал, думал, такого уже не делают.

И я рассказал ей всё. Как я пропал, как мы с Игорем сидели, зачарованные, забыв про пиво, и как я выхватывал микрофон, и про нарика за стойкой, и про ессентуки с бинтами, и пересказал те разговоры о тоске и музыке. И что не было у меня сил оторваться от этих разговоров и этих людей, пока не сработал автопилот.

– Не очень помню, как мы спать легли, – подытожил я. – Но помню, что поздно. И правда, ни о чём не жалею. Меня отчего-то так вдохновило… Даже самому захотелось гитару достать.

– Да ладно?! – она вскинула брови. – Я уж думала, не дождусь.

– Ну правда. – Я замялся. – Не знаю, может, опять блажь, меня ненадолго хватит. Но хочется что-то вспомнить, поиграть…

– А сыграешь мне?

Света наклонилась через стол, поцеловала меня в нос.

– Ну уж, что вспомню… – протянул я, растерянно улыбаясь.

– А я любила, когда ты мне играл, знаешь?..

Её бирюзовые глаза сверкали, согревая мне сердце. И где-то там, внутри, зазвенели натянутые сквозь это сердце струны. Я накрыл её руку своей – белой ладонью офисного клерка. На миг представил чёрные кляксы механика, а потом – ухоженные тонкие пальцы Евгена с длинными ногтями. Звон внутри всё усиливался, пока не грянул аккордом смех Байрама:

«А как они любят музыкантов!» – гремел он у меня в ушах.

– Считай, что у тебя есть личный музыкант. – Я улыбался, а меня переполняли солнце и воздух.

Когда я доставал гитару со шкафа, то неуклюже стукнул её об угол. Гитара отозвалась обиженным гулом, и я пригладил её, успокаивая. Расстегнув пыльный чехол, вынул инструмент. Дека сверкнула бликом, словно бросая мне короткое: «Ну, привет».

Настроил быстро, минут за пять. А вот дальше стало сложнее. Аккорды-то из головы уже не исчезли, один раз забитые туда намертво. Но все мелодические партии рассыпались на ходу. Немного выручала мышечная память – когда не я пытался вспоминать, а давал пальцам ходить по струнам по инерции. Но звук выходил грязный, одна нота звучала громче другой, то и дело врезалась фальшь…

– Yesterday… – пальцы послушно, пусть тихо и неуверенно, отыграли пару тактов. – All my… А, ч-чёрт, не то. All my… Не помню.

Стал перебирать струны на открытом грифе. Точно так же, на автомате, вспомнил Металлику. Дело пошло бодрее. Вскоре указательный скользнул по струне, царапнул, дёрнул, глухо вжикнуло, и ошибка выбила из меня весь задор. Я вздохнул и отложил гитару.

Света подошла и мягко обняла меня за плечи, села ко мне на колени. Поцеловала и шепнула ласково:

– Ничего, что забыл. Можешь разучить заново. Для меня, а?

И этот шёпот был таким проникновенным, что я почувствовал – будто вовсе не привычная это фигура жены, уставшей и невыспавшейся медсестры, а какое-то незнакомое молодое тело прильнуло ко мне. Я почувствовал себя снова юнцом, беззаботным и пьяным, дышащим силой и жаром. Будто я снова не сплю по две ночи подряд, целую студенток, рву струны и глотку, а каждое прикосновение к женской талии раздувает пожар в груди.

Я поднял глаза на Свету, чувствуя, как сыплются из них искры. «Как же они любят музыкантов».

– Да, только сначала…

Она не дала мне договорить, перекинув ногу, обхватила бёдрами. Вспышки замелькали в мозгу; мы кусали друг друга за губы и щеки, целовали и гладили, я нёс её в кровать, где мы сплелись и растворились в восторженном голоде, а потом был крик, вдох, судороги и волна неги и блаженства. Но привычная сонливость не пришла. Сердце колотилось, будто мне вкатили кубик адреналина. Я смотрел на свою любовь и улыбался, а потом сказал ей:

– А теперь пойду разучивать. Ты же хочешь музыканта?

– Безумно хочу! – И Света плотоядно облизнулась, потягиваясь на скомканном одеяле.

Следующие четыре часа я сидел перед компом, разбирая с экрана ноты, от которых давно отвык. К концу третьего часа я начал подвывать от боли в подушечках пальцев. Но в груди ещё горела страсть, молодая оголтелая страсть – вино жизни, пьянившее сильнее лихого кутежа или женского шёпота.

Голова не болела, работа осталась за горизонтом, ворчание родителей тоже развеялось как дым, я забыл про всё, кроме того, что ещё молод, и что можно ещё эту жизнь жить, а не доживать. И по сравнению с этим сладостным чувством любая боль была нипочем. Напротив – она лишь заостряла этот мучительный восторг непрожитых ещё дней.

Там, под восхищённым взглядом жены, то и дело отрывавшейся от книги, сплавились воедино мой восторг от группы Гордеева, тёплые лучи, моя боль и моя радость – и задеревеневшие было пальцы, красные и ноющие от стальных струн, потеплели и запульсировали от разбежавшейся по жилам тёплой крови. И я готов был сквозь слёзы просидеть с гитарой ещё час, пока не сработал будильник.

«К1800 к Зимнгеру.Бвйрам» – светилось на экране.

Глава 5

…Минуту еще, мой ветер не стих,

Мне нравится здесь в Королевстве Кривых…

Пикник, «Королевство кривых»

Липкий призрак минувшей ночи скользнул по черепу, и я вспомнил. Ведь точно. Байрам же просил приехать… что-то показать, кажется.

Мне стало не по себе. Ехать я не хотел, но и соскакивать было бы некрасиво. Да и незачем – всё-таки, судя по тому, что я четыре часа терзал гитару, наша встреча стала чем-то большим, чем случайное знакомство. Подумав, я выдохнул и выключил будильник. На минутку откинулся на кресле, массируя виски.

– Что такое? – спросила Света.

– Да… один из вчерашних ребят меня просил доехать до центра. Что-то хотел показать. А мне так неохота…

– Да ладно, – Света подняла бровь, пожала плечами. – Съезди развейся. Сидишь целый день как сыч.

– Завтра к маме с отцом собирался, – угрюмо выдохнул я.

– Ну, так… тем более развейся.

Голос её стал чуть минорнее. Приходилось признать, что она права. Визиты к родителям для меня всё больше превращались в муторную обязаловку. Отцу не становилось лучше, мать старела на глазах вместе с ним. Дежурные заезды с продуктами и аптечкой превращались в сеанс перестроечного артхауса. Я выходил из их квартиры с желанием смыть с себя хлоркой липкий слой безнадёги. Но вместо этого на следующее утро ехал в офис.

И правда, чего не развеяться. Пальцы всё равно уже не гнутся. Решив поиграть ещё завтра вечером, я принялся одеваться.

Шаг, четкий, как метроном, вел меня к метро. По дороге я достал наушники, включил старый плейлист, ощутил, как трепещет внутри что-то почти забытое – та самая лихая искра из дурной юности. Я машинально замурлыкал в такт музыке и тут же закашлялся от порыва ветра, бросившего в меня горсть питерской уличной пыли.

Да уж, как давно я не пел.

Время продолжало утекать, а я продолжал за ним гнаться, скача в такт музыке вниз по эскалатору. В перегонах шум и тьма сжимали вагон, оставались только безучастные лица вокруг и отголоски песен в наушниках.