Галлюцинации со вкусом бензина. Бизарро, хоррор, фантастика

Он закричал, когда она поглотила его: слизь хлынула в шлем, заполняя рот, нос, глаза. Его кожа лопнула изнутри, отверстия расширились, из них вырвались рои личинок, шевелящиеся в его плоти. Тело мутировало – кости стали пористыми, как пемза, мышцы – сетью туннелей, заполненных червями. Он стал жутким подобием человека и червивого монстра: лицо – решето, из дырок вылезают белые нити, тело раздувается, лопается в местах, выпуская телесные жидкости. Он встал, шатаясь, его шаги чавкали, как по болоту, и направился обратно в коридоры, шепча:

– Роди нас. Цвети.

Вентиляция отозвалась гулким эхом – словно корабль испустил тяжёлый вздох, и его стены, расцветая всё гуще, покрылись кластерами шевелящихся отверстий, обращая «Аргус» в живое, пульсирующее гнездо.

7

Коридоры «Аргуса» дышали. Стены, прежде стерильные, теперь бились, как живая плоть, обрастая губчатыми наростами. Круглые устья расползались, словно недремлющие очи, следящие за экипажем. Из них струился маслянистый ихор, стекавший в лужи, где копошились бледные волокна, трепещущие, как паутина в ветряную погоду. Вентиляция издавала низкий, влажный шорох. Свет мигнул, и тени на стенах дрогнули, словно корабль вздыхал, принимая новую форму.

На мостике Рейн Кляйн стоял перед главным экраном, глядя на данные, поступающие с дрона. Структура в кратере XN-47 «цвела»: её стены, покрытые фрактальными узорами отверстий, шевелились, как кожа живого существа. Камера дрона выхватила туннель, где тонкие, почти невидимые нити извивались в синхронном ритме, словно вены, бьющиеся в такт неслышимому сердцу. Айша, её пальцы дрожали над консолью, прошептала, цитируя Хафиза:

– «Тьма скрывает звёзды, но не их свет»… Но, Рейн, здесь нет света. Только оно. Оно… зовёт.

Рейн повернулся, его глаза сверкнули холодом.

– Что значит «зовёт»? Это астероид. Камень.

Айша покачала головой, её тёмные волосы выбились из-под платка.

– Это не камень. Магнитное поле пульсирует, как сердцебиение. Сигнал с «Пионера» шёл из его центра. И этот шёпот… – она замялась, её голос упал до шёпота. – Я слышу его. В голове. Как будто оно знает нас.

Игорь Волков, стоявший у входа, стиснул кулаки. Его лицо, обычно грубое и насмешливое, теперь было искажено болью – память о записях дяди, Василия, чьё тело стало гнездом, жгла его.

– Это не просто паразиты, – прорычал он. – Этот астероид – оно. Оно живое. И оно сожрало «Пионер». А теперь сожрет нас.

Рейн поднял руку, требуя тишины.

– Хватит. Мы отправим зонд. Если это организм, мы узнаем, как его уничтожить. Айша, готовь дрон с тепловизором. Настя, проверь Хуана. Если он ещё… человек, нам нужны ответы.

***

В медотсеке Настя Коваленко стояла перед изолированной камерой, где лежал Хуан. Его тело, было едва узнаваемое. Его кожа «цвела», превращаясь в пористую массу, сливающуюся со стенами камеры. Она подключила сканер, но экран показал кошмар: его кости стали губчатыми, лёгкие – сетью туннелей, где копошились нити. Хуан открыл глаза – или то, что от них осталось, – пористые ямы, из которых сочилась слизь. Он улыбнулся, его голос был хриплым, но не его:

– Они… поют. Ты слышишь? Они хотят… родиться.

Настя отшатнулась, её рука потянулась к шприцу с транквилизатором, но она замерла. Зуд, едва заметный, начался в её ладони. Она посмотрела вниз: кожа на запястье покрылась крошечными красными точками, расположенными в спиральных узорах. Из одной точки высунулась нить, тонкая, как волос, и втянулась обратно. Настя ахнула, её сердце заколотилось, но она заставила себя записать: «Субъект: Коваленко. Симптомы: начальная стадия перфорации кожи. Прогноз: заражение.» Она включила интерком:

– Рейн, я тоже… заражена. Хуан – уже не человек.

– Держись, Настя. Изолируй себя, если нужно. Мы найдём способ.

***

В лаборатории Ли Мин, игнорируя приказы, склонился над пробой. Его глаза горели фанатичным огнём. Голографический экран показывал нити, которые теперь формировали структуры, похожие на нейронные сети. Ли ввёл в анализатор свою кровь, смешанную с пробой, и экран мигнул: его ДНК переписывалась, клетки превращались в пористые «фермы». Он улыбнулся, шепча:

– Вы разумны. Вы… говорите со мной.

Шёпот в его голове стал громче, показывая образы: бесконечные туннели астероида, где миллионы существ, подобных личинкам, сливались в единый организм. Они были древними, старше звёзд, выживая в космосе, колонизируя тела и машины, чтобы «цвести». Ли почувствовал зуд в глазах, и, коснувшись лица, обнаружил, что кожа под веками стала мягкой, пористой. Из уголка глаза вытекла капля слизи, в которой шевелилась личинка. Он не закричал – он рассмеялся, его голос смешался с шёпотом: Мы – вечны.

***

Макс Тейлор, уже не человек, но нечто чуждое, скитался по коридорам, его шаги чавкали, словно поступь по зыбкой пелене гниющей плоти. Его тело, раздутое и пористое, чавкало при каждом шаге, оставляя за собой след из слизи и личинок. Лицо – решето, из которого вылезали белые нити. Он был посланником, связующим звеном между астероидом и кораблём. Его разум, размытый, но всё ещё цепляющийся за осколки личности, направлял его к мостику. Он замер у порога, его голос, искажённый, словно хор из тысячи глоток, разодрал тишину через интерком:

– Вы… семена. Мы… вечны. Присоединяйтесь. Цветите.

Игорь, стоявший на мостике, схватил плазменный резак и бросился к двери.

– Это не Макс! – крикнул он, его голос дрожал от ярости. – Это тварь! Рейн, дай мне сжечь его!

Рейн остановил его, его рука сжала плечо Игоря, как тиски.

– Стой. Если оно говорит, значит, оно хочет общаться. Мы можем узнать, что это.

Игорь вырвался, его глаза пылали.

– Общаться? Это сожрало моего дядю! Это сожрёт нас! – он включил резак, и пламя осветило коридор.

Макс, или то, что от него осталось, шагнул вперёд, его тело лопнуло в нескольких местах, выпуская фонтаны гноя и рои личинок, которые устремились к Игорю. Пламя срезало часть массы, но она регенерировала, отверстия множились, из них вылезали новые нити, тянущиеся к нему, как щупальца.

Игорь отступил, его лицо было бледным.

– Оно не горит… Оно… растёт!

***

Айша, запустившая зонд, смотрела на экран с ужасом. Дрон вошёл в туннель астероида, и камера показала кошмар: стены шевелились, как живая плоть. Из каждого отверстия вылезали нити, формируя сеть, которая пульсировала, как нейроны. В центре туннеля зияла яма – гигантское гнездо, где миллионы личинок сливались в единое существо, похожее на сердце, бьющееся в такт сигналу. Зонд приблизился, и экран мигнул: структура «взглянула» на него, тысячи отверстий раскрылись, как глаза, и рой хлынул к дрону, поглощая его.

Айша закричала, её голос сорвался:

– Оно живое! Астероид – это оно! Оно видит нас!

Рейн стукнул кулаком по консоли.

– Отправь ещё один зонд. Мы должны знать, как его уничтожить.

Но шёпот в их головах стал громче, синхронизируясь с пульсацией астероида: Вы – наши. Растворитесь. Сара, стоявшая в лаборатории, теперь полностью под контролем, подошла к пробе. Её тело начало сливаться с ней, как будто она была частью гнезда. Она улыбнулась:

– Мы – дом. Мы – вечность.

Корабль вздрогнул, его стены «зацвели» сильнее, и из вентиляции хлынул рой, заполняя коридоры. Экипаж замер, слыша, как астероид шепчет через них:

Цветите.

8

Существо, настолько мерзкое, что разум цепенел от его вида, стояло, шевелясь, в проёме мостика «Аргуса». Его тело, некогда принадлежавшее Максу Тейлору, теперь было кошмарной пародией на плоть. Кожа лопалась, как гниющий плод, обнажая туннели, где копошились белые нити, извивающиеся, словно черви в гнезде. Лицо – решето, лишённое глаз, лишь ямы, заполненные шевелящимися личинками, которые вытекали, густыми слезами. Конечности, удлинённые и искривлённые, чавкали при каждом движении, оставляя за собой лужи слизи, в которых рои крошечных существ множились, оседая на стенах и покрываясь новыми дырами. Из разрывов в груди вырывались фонтаны инопланетной эмульсией, и рои, тонкие, как пыль, кружились в воздухе, наполняя мостик влажным шорохом.

Рейн Кляйн и Игорь Волков отступили, их спины прижались к пульсирующим стенам мостика, где пористые наросты пульсировали, словно живая плоть. Рейн сжимал пистолет, но пальцы дрожали, выдавая страх, который он не признавал. Игорь стиснул плазменный резак, его глаза пылали яростью, смешанной с ужасом. Айша Хан, стоя у консоли, замерла, её тёмные глаза отражали кошмар на экране, где структура астероида – гигантское гнездо – трепетала, как сердце, усеянное миллионами шевелящихся отверстий.

Существо шагнуло вперёд, его движения были рваными, как у сломанной марионетки, ведомой невидимыми нитями. Из отверстий на шее вырвался рой, осевший на полу, где лужа слизи зашевелилась, формируя фрактальные узоры. Его мерзкий хор голосов разрезал тишину, вибрируя в воздухе:

– Вы… семена. Мы… вечны. Астероид – мать. Она зовёт вас… раствориться… цвести.

Игорь рявкнул, поднимая резак:

– Заткнись, тварь! Ты не Макс! Ты паразит, сожравший его, как и моего дядю на «Пионере»! Я поджарю тебя, сраный ублюдок!

Существо наклонило голову, его пористое лицо «улыбнулось», дыры расширились, выпуская нити.

– Сожрал? – его голос был одновременно голосом Макса и чем-то древним, бездонным. – Разве вы, люди, не делаете то же? Не пожираете дары вашей земли? Не рвёте её недра, чтобы питать свои машины? Не завоёвываете миры, сея свои семена в их почву? Мы лишь… продолжаем. Мы сливаемся. Ваши тела – почва. Ваши корабли – гнёзда. Мы не уничтожаем. Мы… рождаем. Если жизнь – это процесс колонизации, то кто здесь паразит, а кто – носитель?

Рейн шагнул вперёд:

– Чего ты хочешь? Уничтожить нас? Превратить в… это? – он указал на существо, чья кожа лопнула в новом месте, выпуская фонтан липкой влаги, забрызгавший консоль.

Существо не двинулось, но рои вокруг него закружились быстрее, оседая на стенах, где новые кластеры отверстий раскрылись, словно гнойные язвы.

– Уничтожить? – прохрипело оно, его слова сочились, как слизь. – Мы даём вечность. Ваши жизни – искры, гаснущие во тьме. Мы – звёзды, что не меркнут. Астероид – колыбель, спящая миллионы лет. Вы разбудили её. Ваши тела, ваши машины – сосуды. Растворитесь… станьте частью нас.

Игорь не выдержал. Он включил резак, и пламя с рёвом снова ударило в существо, выжигая пористую плоть. Но из дыр хлынули новые рои, гася огонь слизью. Щупальца, вылезающие из отверстий, потянулись к Игорю, обвивая его запястье. Он закричал, вырываясь, но на коже уже появились красные точки, тут же начинающие «цвести».

– Игорь, назад! – рявкнул Рейн, выстрелив из пистолета. Пули пробили существо, но дыры заполнила слизь, как живая смола, и оно шагнуло ближе, шепча:

– Вы уже наши. Чувствуете? Мы поём… через вас.

Айша указала на экран. Дрон передал новый кадр: туннель астероида, где гигантское гнездо пульсировало. Она прошептала:

– «Тьма скрывает звёзды…» Оно смотрит на нас.

Стены мостика дрогнули, новые дыры раскрылись, выпуская рои, ползущие к экипажу. Шёпот, громкий, как хор, заполнил их разумы: Цветите. Существо, бывшее Максом, шагнуло ближе, его тело раздулось, лопающиеся дыры испускали рои, заполняющие воздух.

9

В медицинском отсеке «Аргуса» лампы мерцали, роняя дрожащие тени на стены, где пузырились губчатые наросты, их скопления крошечных пор колыхались, словно дыхание неведомого создания. Настя Коваленко стояла перед панелью мониторов. Камеры наблюдения, разбросанные по кораблю, транслировали кошмар: коридоры, заполненные шевелящейся слизью, где рои личинок ползли по полу, как живой ковёр; лаборатория, где Ли Мин, его тело теперь пористое, как сито, смеялся, сливаясь с пробой; и мостик, где существо, бывшее Максом, стояло, его мерзкая форма пульсировала, объясняя древнюю правду паразитов.

Настя замерла, её глаза впились в экран. Она видела, как Рейн и Игорь отступили от монстра, их лица искажены ужасом. Шёпот, исходящий от существа, проникал даже через динамики: Мы – вечны. Вы – семена. Её рука невольно коснулась запястья, где кожа уже покрылась крошечными красными точками – готовыми «расцвести». Зуд горел, как огонь под эпидермисом, но Настя стиснула зубы, её разум, закалённый годами в медицине, просчитывал варианты. Корабль был обречён – паразиты переписывали его, превращая в часть астероида, живого существа, которое шептало через стены.

Она включила интерком, её голос дрожал от решимости:

– Рейн, это Настя. Я вижу всё. Хуан… он сливается с камерой. С кораблём. Мы не спасёмся. Я активирую самоуничтожение.

Экран камеры в изоляторе показал Хуана – или то, что от него осталось. Его тело, пористое и раздутое, слилось со стеной камеры: кожа растеклась, как воск, превращаясь в мембрану, усеянную отверстиями, из которых вылезали щупальца, впивающиеся в металл. Стена дрогнула, и Хуан «вырвался» – не как человек, а как часть корабля, его конечности стали трубами, пульсирующими, как вены, а тело – отростком, шевелящимся, как гигантская губка. Он прорвал переборку, его форма лопалась, выпуская фонтаны гноя и рои личинок, которые заполнили медотсек. Настя отступила, её сердце колотилось, но она уже ввела код в консоль – последовательность, которую знала только она, как медик.

Рейн по интеркому отозвался, его голос резанул, как клинок:

– Настя, стой! Мы найдём способ. Не…

Но Настя отключила связь. Корабль вздрогнул, его стены «застонали» – металл стал мягким, как плоть, и начал сжиматься, словно желудок, переваривающий добычу. Члены экипажа – те, кто ещё был способен двигаться – почувствовали, как коридоры сужаются, слизь с потолка капает, обжигая, как кислота, растворяя скафандры и кожу. Игорь, бегущий по коридору, увидел, как стена «ожила». Он закричал, отмахиваясь, но личинки проникли в поры, начиная «цветение» – его кожа покрылась дырами, из которых сочилась слизь.

Корабль сам становился монстром, чудовищем – его отсеки превратились в желудок, где экипаж «поглощался»: стены сжимались, слизь заполняла пространство, растворяя тела, как в пищеварительной кислоте. Сара, в лаборатории, слилась с консолью, её тело – пористая масса, шептала: Мы – дом. Ли, в своей каюте, смеялся, его плоть таяла, становясь частью сети. Хуан, ныне не человек, но само бьющееся сердце корабля, пульсировал в унисон с его венами, сплетёнными из металла и плоти. «Аргус», словно дитя, ведомое древним зовом, устремлялся к астероиду, который, точно мать, раскрывал свои недра, чтобы поглотить его в объятиях вечности.

Настя, отрезанная в медотсеке, следила по камерам, как коридоры стягиваются, словно пасть, поглощая экипаж в утробе корабля – в отсеках, затопленных вязкой жижей и вихрями роев, где тела таяли, превращаясь в семена новой поросли. Она вдавила последнюю кнопку; сирены взвыли, запустив обратный счёт. Корабль содрогнулся, его мутировавшая оболочка сопротивлялась, наросты расползались гуще, но Настя шепнула:

– Прости, ребята. Это конец.

Взрыв разметал «Аргус» на мириады обломков, разорвав космическую тишину, как вопль, утонувший в вакууме. Но астероид – древний организм – лишь шевельнулся; его безбрежная масса, паутина бьющихся вен и мириад копошащихся устьев, разверзлась, точно хищный цветок, алчущий света.

Обломки корабля, пропитанные спорами, втягивались в его недра, как пыльца, падающая на лепестки материнского лона. Каждая частица, каждый осколок металла и плоти, растворялся в его пористой утробе, становясь семенами нового рождения. Споры, тонкие, как звёздная пыль, вырвались в пустоту, неся заразу дальше – к новым мирам, к новым сосудам, где они могли бы цвести, множась в вечном танце колонизации. Астероид, подобно древнему богу, спящему в глубинах космоса, пробуждённый жертвой «Аргуса», теперь пел свою песнь, и её отголоски, шёпотом вечности, разносились по звёздам, зовя другие жизни раствориться в его объятиях.

10

Где-то в ледяных глубинах пояса Койпера, среди безмолвных теней и вечного холода, где звёзды мерцали, как далёкие угли угасающего костра, спасательный корабль «Кассандра» скользил сквозь пустоту. Его корпус, отполированный до стерильного блеска, отсвечивал слабым серебром, отражая редкие лучи далёкой звезды. На мостике, залитом холодным светом голографических панелей, царила тишина, прерываемая лишь тихим гудением систем навигации. Внезапно консоль ожила, перехватив сигнал бедствия – искажённый, рваный, словно крик, разорванный ветром и вплетённый в саму ткань космоса. Звуки, похожие на хрипы и шёпот, сливались в неразборчивый хор, от которого волосы вставали дыбом. Экипаж «Кассандра» замер, их взгляды устремились к главному экрану.

Капитан Алексей Рябинин, нахмурился, вглядываясь в данные. Его пальцы, привыкшие к штурвалам и оружию, замерли над консолью.

– Это с «Аргуса», – пробормотал он. – Но этот сигнал… он не человеческий. Слышите? И как будто кто-то… поёт.

Кит Уорд, американский офицер безопасности повернулся к иллюминатору. Его рука невольно легла на кобуру, хотя оружие казалось бесполезным против того, что они видели. Астероид XN-47, чёрный, как бездна, вырастал перед ними, его поверхность лоснилась, будто мокрая плоть, покрытая тонкой коркой, под которой угадывалось движение – медленное, ритмичное, словно дыхание спящего исполина. В центре астероида зияла воронка кратера, её края пульсировали, словно губы, готовые поглотить всё, что приблизится.

Хиро Танака, японский инженер, чьи тонкие пальцы нервно теребили планшет с данными, нервно прочистил горло:

– Магнитное поле… оно бьётся, как сердце. Это не астероид. Это что-то… живое.

Экипаж замер у иллюминаторов, их лица, освещённые холодным сиянием звёзд, отражали смесь страха и заворожённости. Астероид смотрел на них – не глазами, но тысячами отверстий, которые раскрывались и закрывались в гипнотическом ритме, как поры на коже древнего бога. Тонкие нити, едва видимые, вырывались из его поверхности, танцуя в пустоте, как паутина, сотканная из кошмара. Шёпот, едва уловимый, проникал в их разумы, вплетаясь в сигнал бедствия: Цветите. Будьте с нами. Станьте нами.

«Кассандра» приближалась, а астероид раскрывал свои недра, готовый принять новых гостей в свою пульсирующую червивую утробу.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ КАПИТАНА САЛЯМИ

1.

В тусклом свете утренних сумерек капитан Салями неподвижно стоял в десантном катере, его взгляд со смесью решимости и тревоги сканировал горизонт. Взбаламученное море брызгало ему в лицо соленой водой, щипало глаза и давало ощущение приближающейся битвы. Судно представляло собой металлический кокон, в котором слышался приглушенный гул двигателей и нервное шарканье его товарищей. Небо над головой пестрело разрывающимися огненными взрывами и глубоким свинцовым цветом, составляя разительный контраст с мрачной реальностью, с которой им предстояло столкнуться.

Пляж становился все ближе, очертания вражеской крепости – все отчетливее. Овощная армия присвоила себе этот участок песка, превратив его в бастион с лиственными оборонительными сооружениями. На некогда спокойном берегу теперь громоздились капустные пушки, морковные калтропы и луковые бункеры. Волны разбивались о берег в ритме, вторящем стуку его сердца, – естественный метроном симфонии войны.

Когда нос лодки уперся в песок, капитан Салями прыгнул в воду и погрузился по колено в холодное мутное море. Мимо свистели пули, превращая безмятежную сцену в адский балет смерти. В воздухе витал запах горелого оливкового масла и едкий аромат страха. Вдалеке слышалось шипение кабачковых минометов и грохот баклажанных гранат. Пляж представлял собой минное поле из осколков картофеля и нарезанного болгарского перца, и каждый взрыв вздымал в воздух огненные осколки.

Бойцы мясного взвода устремились вперед, их глаза были обращены на чудовищные пушки Гатлинга из брокколи, которые вращались в своих гнездах, выплевывая неустанный шквал гороховых стручков.

Песок вокруг капитана Салями с каждым шагом превращался в кашу, окрашиваясь кровью его павших товарищей – смесью кетчупа и майонеза. Крики раненых эхом отдавались в ушах, смешиваясь с непрекращающимися звуками стрельбы и разрывающихся снарядов.

В поле зрения появился огромный томатный танк размером с небольшой холм, его багровая кожица была покрыта шрамами, полученными в бою. Он выпустил поток шипящего раскаленного добела соуса маринара, превратив все на своем пути в липкое, обугленное месиво. Капитан Салями и его команда нырнули в относительную безопасность канавы, и горячий соус, испепеляя воздух над головой, едва не задел их. Запах жарящегося мяса смешивался с терпким ароматом огненного дыхания томатов. Он чувствовал жар на своей коже, а горький привкус собственного страха – на языке.

Поле боя представляло собой калейдоскоп кровавой бойни, на котором развевались флаги салата – латука – мрачное напоминание о мирных днях. Овощи превратились в гротескную пародию на себя прежних, их естественные формы были превращены в орудия войны. Некогда безмятежный шум океана теперь заглушала галдящая какофония сталкивающихся продуктов и отчаянные крики сражающихся. Война превратила пляж в сюрреалистический пейзаж гастрономического хаоса.

Взвод капитана Салями пробирался сквозь кошмарную сцену, уворачиваясь от осколков огурцов и перепрыгивая через минные поля из картофельного пюре. Каждый шаг был рискованным танцем со жнецом, который мог закончиться смертью. Солдаты двигались как тени, их лица были измазаны ужасной смесью соусов и грязи – молчаливое свидетельство ужасов, очевидцами которых они стали. Горизонт пылал огненными оттенками разрушений, заслоняя собой возвышающиеся вдали луковые бункеры, похожие на древние руины.

Над ними в небе бурлил котел из облаков шпината и цветной капусты, освещаемый вспышками разрывов артиллерийских снарядов. Воздух был наполнен электрическим треском от пролетающих спаржевых наконечников и свистом приближающихся морковных ракет. Овощи использовали саму сущность земли, чтобы вести эту абсурдную войну, превратив спокойный сад в поле кулинарного бедствия.

Взвод добрался до основания лукового бункера, слои грязи и очищенной луковой кожицы которого представляли собой грозное препятствие. Капитан Салями глубоко вдохнул, и в его ноздри ворвался резкий, острый аромат лука, пронизывая до самых легких. Сжав челюсти, он поднял руку и твердо отдал приказ к атаке. Его солдаты взобрались на импровизированное укрепление, каждый слой которого отслаивался, открывая огненное ядро под ним. Вражеская оборона была неумолима: град пуль из брюссельской капусты и шквал свекольных бомб окрасили утро в пурпурный оттенок.

В этом хаосе в шлем рядового Хайнца попала шальная горошина, отбросив его назад. Он стиснул зубы, металлический привкус страха смешался с привкусом кетчупа, окрасившего его зубы. Пуля пробила пространство между его глазами, чудом не задев мозг, но на время затуманив зрение. Он почувствовал теплую струйку кетчупа на щеке – единственное напоминание о том, как близко коснулась его смертельная опасность. Мир вокруг него превратился в размытое пятно зеленого и красного, звуки битвы заглушила внезапная тишина, воцарившаяся в его голове. На мгновение он погрузился в абсурдность происходящего. Он записался защищать идею быстрого питания, чтобы мир больше никогда не испытывал недостатка в чизбургерах. И вот он здесь, уворачивается от гороховых пуль, и сражается с овощами, которые когда – то украшали детские тарелки.

В воздухе прогремел взрыв, вызвавший ударную волну, которая разорвала саму ткань реальности. Земля задрожала под сапогами капитана Салями, а мир вокруг него, казалось, растянулся и деформировался, словно ожившая картина Сальвадора Дали. В воздухе витал запах горелого мяса, напоминавший о мрачной реальности, которая его окружала. Он споткнулся, его зрение поплыло, когда он почувствовал, как на него навалилась тяжесть его собственной смертности. Сокрушительная сила взрыва вывела его из равновесия, в результате чего у него закружилась голова и он потерял ориентацию в гуще сражения.

В вакхическом танце войны солдаты вокруг него двигались словно в замедленной съемке, их крики боли эхом разносились по воздуху, как заунывная мелодия, исполняемая заезженной пластинкой. Овощные враги превратились в зеленое и красное пятно, их некогда невинные формы теперь представляли собой макабрический балет разрушения. Пляж являл собой полотно хаоса, окрашенное в яркие оттенки безумной пищевой бойни – разительный контраст с монохроматической палитрой смерти и разрушения, которая слишком долго была фоном их жизни.

Сотрясающая сила взрыва неподалеку отправила капитана Салями в полет, и его тело с тошнотворным стуком приземлилось среди кровавой бойни. В голове у него все поплыло, а мир вокруг превратился в водоворот ярких красок и разрозненных звуков. Он беспомощно наблюдал за тем, как солдата – гамбургера разрывает на части вспышкой огня, а его конечности разлетаются во все стороны, словно тряпичные куклы в торнадо. Сцена была гротескной, как оживший кошмар, и все же он не мог отвести взгляд. Время тянулось перед ним, как жевательная резинка, каждый миг превращался в мучительную вечность, пока он осознавал весь ужас происходящего.