Галлюцинации со вкусом бензина. Бизарро, хоррор, фантастика

Галлюцинации со вкусом бензина

Бизарро, хоррор, фантастика

Грициан Андреев

© Грициан Андреев, 2025

ISBN 978-5-0068-6755-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРЕДИСЛОВИЕ

Добро пожаловать в мир «Галлюцинаций со вкусом бензина» – сборник, где реальность бьётся, как зеркало, превращаясь в осколки из фантазии, страхов и гротеска. Этот сборник появился из стремления испытать пределы обыденного, перевернуть его с ног на голову и показать его, словно в зазеркалье, с неузнаваемой стороны.

Каждый рассказ – это эксперимент. В них нет привычных героев и привычного мира, здесь простые вещи приобретают иной смысл, а обыденность становится площадкой для невообразимых событий. Взгляните на продуктовый бой на пляже, на человека, чьи конечности против его воли движутся в постоянном танце, или на те предметы, которые, казалось бы, не должны иметь голоса, но вдруг обретают его.

Мне нравится играть с тем, что вызывает у нас чувство безопасности, и превращать это в кошмар, который всколыхнёт разум и чувства. И хотя многое в этих рассказах выглядит нелепым, они могут найти отклик в глубине ваших страхов или неожиданных фантазий. Иногда абсурдная сцена может сказать больше о человеческой природе, чем прямолинейный реализм.

Меня всегда привлекала идея увидеть в привычных вещах что-то иное, скрытое под поверхностью. Иногда это всего лишь тень за углом, иногда – зловещая улыбка вашего отражения в зеркале, иногда – тихий голос, зовущий из пустоты. За каждым рассказом скрывается что-то большее, чем просто слова. Это попытка исследовать то, что мы обычно не замечаем, или то, о чём предпочитаем не думать.

В мире этих историй нет чёткой границы между хорошим и плохим. И это – часть замысла, потому что для меня важна не столько форма ужаса, сколько его многослойность, его способность резонировать с тем, что мы часто не можем выразить словами.

Мне всегда хотелось, чтобы мои тексты бросали вызов воображению читателя. Когда вы окунётесь в эти страницы, позвольте себе стать частью мира, где можно потеряться, где страх и юмор, реальность и иллюзия переплетаются в одно целое. Здесь нет готовых выводов и однозначных трактовок. Я лишь предлагаю вам войти в лабиринт, а уже как вы найдёте выход, зависит только от вас.

Желаю вам странствий, глубоких и тёмных, которые обогатят вас новыми образами и переживаниями. Пусть эти рассказы пробуждают ваше воображение и заставляют сердце биться быстрее, ведь только через столкновение с непознанным мы открываем нечто новое в себе.

Вам, кто видит искусство в хаосе, я предлагаю этот темный гимн – нечестный, но бесконечно искренний.

Грициан Андреев

БЕНЗИН ВМЕСТО МОЛОКА

– Знаешь ли ты, что колибри не умеют ходить? – пробормотал Вольтрикс кофемашине. Стеклянный кофейник задрожал, загудев, словно дизельный двигатель на грани заклинивания. – Их лапки слишком крохотны. Они просто… парят… вечно… – он усмехнулся. – Представляешь, жить без земли под ногами? Без шанса споткнуться, упасть… или остановиться. Просто висеть, пока не сгоришь от усталости.

Он рассмеялся тихо, будто проверяя, звучит ли ещё его голос, и пошёл в ванную. Радужные потёки покрывали раковину. Вместо воды кран истекал густым бензином, собираясь в вязкие лужицы с запахом тряпки автомеханика. Вольтрикс потёр липкое предплечье. Каждый отпечаток пальца оставлял жирный, переливчатый мазок, жалящий, как растворитель. Он избегал смотреть на своё отражение в запотевшей плитке. Даже само движение век теперь казалось опасным.

Снаружи город двигался с мучительной точностью. Пешеходы скользили, как лунатики, по тротуарам, покрытым плёнкой топлива, каждый шаг рассчитан, чтобы минимизировать трение. Брошенные автомобили застыли на перекрёстках, их капоты распахнуты, словно рты утопленников, тщетно ищущих сухой воздух. Повисший в вышине, над лабиринтом черепичных гребней, голубь неуклюже осел на пожарную лестницу, изрыгая из клюва икающие всполохи сине-оранжевого пламени, словно хриплый демон, подавившийся собственной яростью. Старушка присела у скамейки, капая янтарную жидкость в помятое блюдце.

– Пейте, миленькие, – ворковала она бродячим воробьям. – Нам всем нужна искра.

Лоб Вольтрикса покрылся испариной. Он застыл, дыхание замерло в груди, а пот выступил сначала прозрачным, потом превратился в масляные капли, которые скатывались к бровям. Не моргай, – приказал он себе. Мимо прокатился подросток на скейте, колёса его взвизгнули по асфальту, но искр не высекли – лишь тонкий, зловещий шлейф радужного дыма. Вольтрикс дёрнулся, точно ужаленный, а парень лишь осклабился в ухмылке, обнажив зубы цвета лежалой арматуры:

– Бесфрикционные подшипники, чувак. Спокойно.

Двери супермаркета разъехались с гидравлическим вздохом. Внутри флуоресцентные лампы мерцали, как неисправные свечи зажигания, отбрасывая длинные тени на опустевшие проходы. Полки зияли пустотой, словно пасти голодных зверей, а на прилавке, в ленивом безразличии, дремали несколько помятых банок с надписью «МОЛОКО», истекающие тёмными струями на пол.

Воздух пропитался выхлопами; горло Вольтрикса жгло при каждом неглубоком вдохе. У касс кассирша сгорбилась над прилавком. Её глаза – два застывших озера расплавленного янтаря, где зрачки тонули, как искры в смоле, а ресницы обрастали коркой хрупкого осадка, будто инеем из окаменевших слёз. Она не плакала, просто уставилась в пустоту. Рядом покупатель выронил банку из-под солёных огурцов. Стекло разбилось. Звук отозвался, как выстрел.

Вольтрикс крался к молочному отделу. Его ботинки прилипали к линолеуму с каждым шагом, отрываясь с влажным чпоком. Где-то закричал ребёнок, тонко, с надрывом, будто из динамика сгоревшей радиостанции. Мать лихорадочно шикала на него, прижимая к его лицу тряпку, пропитанную бензином.

Не плачь, – подумал Вольтрикс, его собственные глаза защипало. Он моргнул. Одна-единственная капля вырвалась, прочертив жгучий след по щеке, прежде чем испариться в воздухе с тихим шипением. Голова кассирши дёрнулась в его сторону. Её глаза зажглись ярче.

Он потянулся к вздутой банке с надписью «СВЕЖЕЕ ЦЕЛЬНОЕ – 95 ОКТАНОВЫЙ», как раз когда мужчина в комбинезоне механика отшатнулся назад. Металл загремел. Гайковёрт выскользнул из его маслянистой ладони, ударившись о пол фонтаном искр. Время сжалось. Вольтрикс увидел, как вспыхнуло пламя: сперва синее мерцание в рассоле от огурцов, потом голодный язык, лизнувший бензиновую реку, змеящуюся к стопке бумажных полотенец. Пламя взметнулось бесшумно, пожирая кислород раньше, чем звук успел родиться. Жар хлестнул по лицу Вольтрикса, словно железный кулак, пропитанный гарью резины. Удар, от которого кожа вспухла иридирующими пузырями, а в ноздрях заклубился привкус расплавленного пластика.

Приглушённый визг малыша прорвался сквозь тряпку, как выстрел из огнемёта. Огонь поглотил мать с ребёнком в столпе жирного света. Вольтрикс отпрянул, сердце колотилось в рёбрах, словно кулак по запертой пробке бензобака. Воспоминания нахлынули без спроса. Воскресные завтраки, рука матери, наливающая белое молоко в миску с хлопьями. То стекло теперь раскололось в его воображении, взорвавшись адским пламенем, которое ревело: ТЫ ОТМЫЛ РУКИ ОТ МОЕЙ ЛЮБВИ. Стены супермаркета заколыхались, краска вздулась жидким огнём, капая и поджигая другие разливы. Полки прогнулись.

Вольтрикс нырнул за опрокинутый морозильник. Расплавленный пластик зашипел у локтя. Сквозь дым он увидел, как кассирша поднялась. Янтарная жидкость теперь свободно текла из её глаз, прочерчивая щёки, словно гоночные полосы. Она разинула рот. Из него вырвался хриплый, булькающий звук. Она выдохнула струю синего пламени, лизнувшую потолочные плитки.

– Это благодать, – прохрипела она, голос трещал, как двигатель с пропуском зажигания. – Мы теперь святые.

Её униформа вспыхнула, превратившись в огненный саван.

Механик, уронивший гайковёрт, корчился на полу, покрытый горящим рассолом. Его крики отдавались металлическим привкусом в иссушенном горле Вольтрикса. Пламя не пожирало плоть, оно переписывало её. Там, где рука мужчины касалась линолеума, огонь сгущался в мерцающие видения: первый поцелуй в припаркованной машине, бензиново-душистые сирени в вазе, жжение разлитого уайт-спирита на порезе. Каждое воспоминание разгоралось ярче, прежде чем угаснуть в клубе едкого дыма.

Супермаркет обратился в собор пылающих реминисценций. Вольтрикс прижал ладони к ушам, но шёпот огня всё равно проникал в его слух: ВОДА БЫЛА СЛАБОСТЬЮ. ВСЁ ДОЛЖНО СГОРЕТЬ ДОЧИСТО.

Дым обвивал его, как мокрые полотенца. Ползти за опрокинутым морозильником приносило лишь мимолётное облегчение, воздух густел и накалялся, пропитываясь едким жаром. Пластиковые стеллажи капали расплавленной жижей, шипя при падении в лужи. По проходу пульсировал огненный саван кассирши; она заговорила снова, обугленные губы шевелились под языками пламени.

– Горло бога пересохло, – затрещала она, жидкость сочилась из глаз маслом, разгоняющимся в венах. – Он требует больше горючего!

Её пылающая рука указала на выход. Его загораживал искорёженный металл; рухнувшая витрина бушевала, как погребальный костёр. Дыхание Вольтрикса хрипело, грозя вспыхнуть. Потливое топливо скопилось в ямке ключицы.

Слева огонь пожирал механика. Корчи мужчины замедлились, пока пламя лепило его кожу в мерцающие сцены: предложение руки на заправке, медовый месяц под всполохами нефтеперерабатывающего завода, больничные лампы в ночь, когда дочь утонула в дождевой воде, обращённой в напалм. Каждое изображение пылало ярче предыдущего, прежде чем испариться в горький пар. Вольтрикс ощутил вкус меди и раскаяния.

Сосредоточься, – подумал он, скрипнув зубами. Щелкнула искра. Он вздрогнул, прикусив язык. Горячая, вязкая кровь, с привкусом моторной смазки, заполнила рот.

Горящая коробка с хлопьями прокатилась мимо, изрыгая обугленные колечки, поджигающие тропинки, как фитили. Выход забило искорёженными стеллажами, раскалёнными добела. Лишь дверь в подсобку приоткрылась, её пластиковая занавеска расплавилась в капающие сталактиты. Вольтрикс пополз, локти волочились по многоцветным липким лужам. Смех забулькал в горле: резкий, гортанный, как стук неисправного двигателя.

Стой, – приказал он. Губы треснули в ухмылке. Потливое топливо просочилось в трещины, поджигая их.

Позади проповедь кассирши взвилась бензиново-опьяняющим визгом.

– МЫ – СВЯЩЕННАЯ ТОЧКА ВСПЫШКИ!

Её пылающая фигура раздулась. Механик рассыпался пеплом, эфемерным, как осенний прах, его последнее пламенное изваяние застыло в хрупкой кристаллической броне, где воспоминания мерцали, словно угасающие искры в забытой лампе. Жар извивался, шепча у барабанных перепонок Вольтрикса: СОЖГИ СВОЁ ВОДЯНОЕ СЕРДЦЕ.

Вольтрикс дополз до подсобки, оставляя за собой кровавый мазок на полу, усеянном осколками. Колени рвали кожу, о битое стекло. Каждый вдох отзывался агонией, обжигая лёгкие едким паром, что клубился внутри, готовый вот-вот вспыхнуть. Сквозь расплавленную плёнку занавески, свисавшую тяжёлыми, деформированными лентами, он различил спасение: ряды стальных канистр, тускло блестевших в полумраке, с выцветшей надписью «ОТБЕЛИВАТЕЛЬ».

Его накрыло его волной, сладкой и липкой.

– Негорючее, – прошептал он, и слово это вырвалось изо рта пузырём, который лопнул, распространяя аромат свежескошенной травы, смешанной с запахом горячего асфальта. – Это… спасение. Или рецепт для ангелов с пропеллером вместо крыльев.

Он протянул дрожащую руку. Первая канистра поддалась с вздохом, похожим на стон уставшего компрессора: крышка откинулась, и внутри плескалась не белая жижа, а нечто иное: прозрачное, искрящееся, с привкусом «Доместоса».

– Отбеливатель, – убедил он себя, – чистый, как совесть после мойки под высоким давлением.

Глоток первый был как поцелуй: обжёг язык радугой, раскатился по горлу вихрем, где каждый атом воздуха превращался в миниатюрный реактивный двигатель. Вольтрикс закашлялся, но кашель этот родил не боль, а видения: стайки воробьёв, танцующих на проводах, старушка, кормящая голубей не крошками, а каплями дизельного топлива, и кассирша, чьи глаза сияли мириадами галактик, где звёзды взрываются фейерверками из конфетти и гаечных ключей.

Второй глоток ударил, как молот по наковальне его черепа: мир закружился в абсурдном карнавале, где супермаркет обратился в цирк, полки в трапеции для акробатов из пламени, а мать с ребёнком не горели, а исполняли номер с огненными шариками, которые лопались, выпуская стайки крошечных механических птиц, чирикающих формулы идеального сгорания.

– Благодать, – хихикнул он, и смех этот вырвался из ноздрей струями дыма, формируя в воздухе силуэты: его собственная мать, наливающая не молоко, а бензин в чашку с хлопьями.

– Ты всегда был моим маленьким двигателем, сынок, тебе нужно почаще заправляться, – шептала она.

Пламя теперь не пожирало, оно строило: из обугленных полок вырастали лестницы в никуда, ведущие к потолку, где лампы превратились в хоры ангелов с пропеллерами, поющих гимны Великому Карбюратору, чья одна из десяти заповедей гласила: «Не сливай с чужого бака, но делись искрой с ближним».

Вольтрикс лизнул губы, они горели, но не от жара, а от восторга. Он потянулся за третьим глотком, потому что отбеливатель, этот верный обманщик, шептал:

– Ещё глоток, и ты полетишь, словно колибри – вечный двигатель, чьи крылышки трепещут в ритме ржавых вальсов, паря над бездной, где эфирный ветер бормочет формулы вечного горения, а облака, пропитанные эфиром, целуют твой клюв, нашептывая: «Взлетай, или сгори в фейерверке из конфетных гаек и лунных гаечных ключей».

Третий глоток был апофеозом: реальность треснула, как лобовое стекло под градом из сахарных кубиков, и Вольтрикс увидел правду… Или пародию на неё. Подсобка расширилась в бесконечный ангар, где канистры маршировали под гимны сгоревших планет, а пол устилался ковром из перьев, пропитанных маслом, и каждый шаг отзывался хором: Заправься! Заправься! Или взорвись от пустоты!

Он пил, и мир пил с ним. Кассирша теперь была его отражением в луже, механик с гайковёртом превратился в клоуна с лицом из шестерёнок, а малыш, этот крошечный пророк, размахивал ручками, выпуская из ладошек фейерверки в форме вопросительных знаков. Мир расцветал: стены супермаркета поросли лианами из резиновых шлангов, плоды которых лопались, извергая конфетти из ржавчины, а воздух наполнился ароматом: жжёные покрышки, смешанные с запахом моющих средств и костров городских свалок, приправленных шафраном из топливных фильтров.

– Мы – точка вспышки! – провозгласил он, эхом повторяя слоган кассирши, и его голос рассыпался на осколки, каждый из которых упал на пол и зазвенел, как монетка в пустом баке. – Бензин Святых: Взлетай без крыльев, сгорай без пепла – бензин вместо крови, рай вместо бензина! Молоко вместо бензина!

Но затем насупила тишина. Мир сжался, словно свернувшись в клубок, и Вольтрикс рухнул, не на горящий линолеум, а на холодный, маслянистый бетон гаража, где лампы мигали не флуоресцентно, а тускло, как глаза уставшего от смены мастера. Глаза его закатились под лоб, а на губах застыла безумная улыбка – та, что рождается от поцелуя с безумием. Тонкая струйка бензина стекала по подбородку, оставляя радужный след на его лице.

– Знаешь, Вольтрикс, в своей жизни я повидал немало странных вещей, но то, что ты глотнул из канистры бензина и запил отбеливателем, определённо относится к их числу, – усмехнулся главный механик Каджу, и его смех эхом разнесся по заляпанному маслом гаражу, где инструменты шептались в углах, а воздух пах не апокалипсисом, а просто – работой, которая никогда не кончается.

БЕЛАЯ ГАРМОНИЯ

Пальцы Николая беспокойно теребили вытертую до нитей шерсть пальто – старая детская привычка. Он вёл счёт глубоким бороздам на покрытом инеем стекле вагона: одиннадцать резких, словно вырванных из металла шрамов – несомненно, след приклада винтовки охранника. За окном – белая безбрежность, поглотившая всё. Деревья стояли словно костяные часовые, ветви их гнулись под тяжестью свежего снега. Ни птиц. Ни движения. Лишь неумолчный стук колёс по мёрзлым рельсам.

Внутри товарного вагона воздух был густым от отчаяния. Сорок три человека теснились на щелястых скамьях, вдыхая кислый дух. Старый математик Иван тихо качался, потрескавшиеся губы беззвучно шептали уравнения. Рядом Юрий кашлял в кулак – влажный, хриплый звук, отдававшийся слишком громко. Вчера они потеряли Макара. Лихорадка, сказал кто-то. На рассвете охранники выволокли его, сапоги его скрипели по льду, точно мел по доске. Ни церемоний. Ни остановки.

Поезд резко дёрнулся на повороте, железо завизжало о рельсы. Николай прижался лбом к стеклу. Мимо мелькнула станция: гнилые брёвна, засыпанные снегом перроны, выцветший герб серп-и-молот, висящий на одном ржавом винте. Веркхоянск, гласила надпись. Он знал наизусть все сибирские разъезды по контрабандным картам. Этого не было ни на одной. Тишина снаружи была абсолютной; даже ветер не шевелил порошу, укрывшую мёртвые семафоры.

В вагоне Иван перестал качаться. Мутные глаза его уставились на заднюю дверь.

– Чувствуешь запах? – прошептал он. Николай осторожно втянул воздух: смола сосны, угольный дым… и под этим – сладковатый смрад тухлого мяса. Охранники осели у перегородки, так и не разжав окоченевших пальцев, в которых винтовки застыли, точно вросшие в плоть. Инеем покрылись ресницы. Юрий скорчился, задыхаясь от спазмов.

– Они мертвы уже давно, – пробормотал Иван. – А поезд всё идёт.

Следующая станция возникла из метели, точно призрачный корабль. Оймякон, гласила надпись, буквы наполовину съеденные ржавчиной. Перроны утонули под ледяными дюнами выше человеческого роста. Замёрзший телеграфный провод хлестал по столбу – хлоп-хлоп-хлоп – словно ломающиеся хрупкие кости. Николай прижал ладонь к стеклу. Дыхание не запотевало. Стекло было холоднее могилы. Сквозь паутину трещин он разглядел неподвижные фигуры на скамьях, меховые шапки намертво вмёрзшие в головы. Целые посёлки, сохранённые в безмолвии.

В вагоне смрад усилился. Сладкая гниль смешалась с озоном и железом – запахом молнии, готовой ударить в мёртвую землю. Иван вцепился в руку Николая; тонкая, будто пергаментная кожа старика примерзла к грубой шерсти рукава.

– Ими управляют, – прохрипел он, кивая на замёрзших охранников. Один труп всё ещё сжимал рычаг тормоза, костяшки пальцев выглядели как синий мрамор под инеем. Кашель Юрия стих. Он свернулся у двери, глаза широко раскрыты, стеклянны, как речной лёд, в котором ничего не отражается. Снег просачивался в щели, собираясь вокруг его сапог.

Поезд нырнул в выемку между обсидиановыми скалами. Тени поглотили вагон целиком. Лишь мерный, неумолимый стук колёс по стыкам рельсов свидетельствовал, что поезд всё ещё движется сквозь безмолвие. Кончики пальцев Николая обвели уравнения Ивана, выцарапанные на досках: δ²ψ/δx² + δ²ψ/δy² = 0. Уравнение Лапласа – гармония, равновесие. Он усмехнулся – сухо, хрипло – и замер. Тени не двигались. Они липли, точно масло. За скалами мир обрывался в белую пустоту. Ни деревьев. Ни неба. Лишь отсутствие, поглотившее рельсы впереди.

Юрий не шевелился уже несколько часов. Снег полз по его ногам, словно плесень. Николай толкнул его сапог. Никакого ответа. Замёрзший воздух щипал язык металлической горечью, точно он лизнул ржавый гвоздь, вбитый в саму вечную мерзлоту. Он пополз к задней двери; руки и ноги одеревенели, будто выточены из сибирского мёрзлого дуба, холод проник глубже костного мозга, в самую суть бытия. Трупы охранников стали статуями, винтовки вмёрзли в руки. Под меховым воротником одного Николай увидел кожу, треснувшую, словно фарфор, а под ней – не кости и жилы, а плотный снег, искрящийся кварцевыми прожилками. Его вырвало; желчь обожгла горло.

Поезд взвыл на очередном повороте и нырнул во тьму глубже ущелья. Кромешная чернота поглотила их. Дыхание Николая сбилось. Дыхание спёрло. Это уже не стук колёс. Это было жевание. Медленное. Влажное. Умышленное. Над головой что-то тяжёлое заскользило по крыше, сдирая иней. Ледяная пыль посыпалась, как разбитое стекло. Иван всхлипнул, вцепившись в рукав.

– Они пустые, – выдохнул старик. – Охранники. Пустые внутри. Как куклы, набитые снегом.

Николай прижался ухом к ледяной стене. Под жеваньем слышались шёпоты. Не по-русски. Не по-человечьи. Слоги, похожие на треск льда под ногами, отдавались со всех сторон. Снаружи пустота посветлела до трупно-серого. Скалы расступились, словно занавес перед безумной сценой, открыв немыслимую равнину: плоскую, безбрежную, усыпанную острыми, как бритвы, кристаллами инея, что сверкали холодным, безжалостным светом. Ни горизонта. Ни солнца. Рельсы впереди блестели, словно только что откованные, слегка дымясь там, где касались вечной мерзлоты. Невозможно, подумал Николай. Сибирская мерзлота должна была разорвать их на части.

Сверху скрежет усилился. Длинные борозды прорезали иней на крыше. Снег сыпался на дрожащие плечи Ивана. Старый математик сжимал уравнение Лапласа, точно чётки.

– Оно решает гармонию, – лихорадочно шептал он. – Но здесь… энтропия пожирает всё.

Николай оглядел трупы. На их застывших мундирах не было знаков различия. Лицо одного охранника треснуло, как яичная скорлупа, открыв лёд вместо мозга. Кварцевые жилы внутри слабо пульсировали голубым.

Поезд замедлился. Не тормозами, а словно увязая в густой грязи. Снаружи равнина простиралась до треснувшего белого неба. Рельсы шипели, касаясь дымящейся мерзлоты. Впереди возникла станция – платформа, вырезанная целиком из ледника. Билибино, гласила надпись, буквы светились внутренним фосфором. Замёрзшие фигуры жались на скамьях, кожа прозрачная, органы – тёмные тени, подвешененные во льду. Их шеи повернулись к поезду одновременно. Безмолвно. В ожидании.

Николай отполз назад, сапоги скользили по обледенелым доскам. Иван вцепился в его рукав, глаза метались к крыше.

– Зубы энтропии, – прохрипел он.

Жеванье усилилось – медленное, скрежещущее, точно каменные челюсти дробят кости. Иней сыпался градом, когда что-то огромное процарапывало борозды в крыше вагона. Николай почувствовал вкус меди на языке. Озон. Тухлое мясо. Челюсть замёрзшего охранника скрипнула, выронив ледяные осколки. Из горла его выползли ледяные пауки, лапки тонкие, как иглы, тела искрились пойманным звёздным светом. Они метнулись к снежному кокону Юрия.

Поезд остановился у ледяной платформы Билибино с шипением. Ни пара. Ни тормозов. Лишь внезапная тишина, громче пустоты. Снаружи прозрачные фигуры повернули головы, как одна, суставы завизжали. Пустые глаза вперились в товарный вагон. Дыхание Николая замерзло перед губами. Двери станции заскрипели на ледяных петлях. Арктический ветер ворвался внутрь, неся шёпот, который не был ветром: холод… глубина… вечность. Иван заскулил, царапая уравнения на собственной ладони обломанными ногтями. Кровь замерзала, не успев выступить.

Николай отшвырнул ледяных пауков, ползущих к трупу Юрия. Их звёздные тела разбивались о сапог, точно стекло. Грудь одного охранника треснула, открыв кварцевые жилы, пульсирующие быстрее – голубой свет бился в такт шёпоту. Скрежет над головой стих. Тишина. Затем глухой удар потряс крышу, снег обрушился на их склонённые головы. Железо над ними застонало, прогибаясь вниз кулачными вмятинами. Николай почувствовал вкус меди на языке – страх или сам воздух выедал металл из зубов.

Снаружи ледяные скамьи опустели. Прозрачные фигуры поднялись неестественно быстро, лес замёрзших конечностей заскрипел к остановившемуся поезду. Их шаги не оставляли следов на алмазно-твёрдом инее. Один прижался ладонью к двери вагона. Кожа отстала, точно рисовая бумага, прилипнув к металлу. Под ней кружился тёмный лёд – миниатюрная метель в пустых запястьях. Николай отшатнулся назад, и рёбра его с хрустом ударились о костлявую грудь Ивана. Старик размазал кровавое уравнение Лапласа по рукаву Николая: δ²ψ/δx² + δ²ψ/δy² = 0. Чернила и кровь мгновенно вмёрзли в багровые иероглифы.

Дверь со скрипом отворилась. Ни одного живого охранника не осталось. Кварцевые пауки хлынули изо рта ближайшего трупа к свету. Колыма. Надпись висела криво над платформами, вырезанными из синего ледника, кириллица сочилась инеем, точно кровоточащие язвы. 1932. Лёгкие Николая сжались. Он знал эту дату, как пулевую рану. Год, когда исчез отец. Снежинки хлестали боком, раня щёки острыми краями. За платформой цепочка арестантов тянулась к этому самому вагону. Бритые головы склонены против ветра, цепи звенели похоронным звоном.