Галлюцинации со вкусом бензина. Бизарро, хоррор, фантастика

Пехотинцы, покрытые виноградной лозой, с ловкостью, казавшейся почти сверхъестественной, взбирались на стены. Плющ на их абордажных крюках глубоко вонзился в картофельное пюре, и они исчезли в недрах крепости, словно резвые ростки, стремящиеся к солнцу.

Хаос внутри был неописуем. Овощи лежали в беспорядке, их формы искажались, глаза остекленели – сказывалось воздействие мощных дымовых шашек. Некогда невозмутимый генерал Чечевица пошатывался, его телохранитель из брокколи лежал в куче вокруг него, их зеленые оттенки теперь приобрели тошнотворный коричневый цвет. Капитан Салями заметил свою цель и поднял бургерную базуку, его рука была твердой, несмотря на дрожь, сотрясавшую его тело.

– Чечевица! – закричал он, его голос прорезал шум. – Твое царствование террора заканчивается!

Генерал Чечевица, монолитная фигура на троне из картофельного пюре, прищурился сквозь дымку, его свекольно – красные глаза искали источник беспокойства. Его лиственная корона слегка поникла, а посох с морковным наконечником дрогнул в его руке. Крепость содрогнулась, когда началась последняя фаза штурма.

Солдаты фастфуда пробивались сквозь клубы дымного тумана, их силуэты вырисовывались на фоне мерцающих огней горящей крепости. Капитан Салями, его сердце бешено колотилось, почти чувствовал вкус победы, её сладость. Он прицелился в генерала Чечевицу, его палец лег на спусковой крючок базуки. В комнате стало жутко тихо, единственным звуком было потрескивание горящих стен и редкий свист пролетающей мимо сигарной ракеты.

Затем генерал Чечевица заговорил, в его голосе смешались высокомерие и отчаяние.

– Вы думаете, что сможете победить нас? – прогремел он, и его глубокий, звучный голос эхом разнесся по залу. – Мы – хранители здоровья. Мы существуем с самого сотворения миров! Ваша сальная империя построена на костях тех, кого вы ввели в заблуждение, кого вы поработили своей соленой, приторной ложью!

Солдаты фастфуда приостановились, их глаза сузились, когда они вникли в слова генерала. Капитан Салями почувствовал, как в его руках потяжелела бургерная базука. Он понимал, что это не просто битва за территорию, а столкновение идеологий, война вкусов. От исхода зависела судьба мира, на карту была поставлена сама материя их мироздания.

Голос генерала Чечевицы стал громче и тверже.

– Мы сражаемся за чистоту земли, за святость почвы! – его слова, словно гром во время грозы, эхом прокатились по содрогающейся крепости. – Вы приносите болезни и разложение своим переработанным ядом! Ваше правление построено на страданиях слабых!

Продвижение взвода замедлилось, груз его обвинений лег тяжелым бременем на их плечи. Они обменялись нервными взглядами, их решимость на мгновение пошатнулась. Но затем, словно по щелчку, пламя их убежденности вновь разгорелось. Речь шла не просто о фастфуде, а о самой сути их существования. Они были не просто солдатами, они были хранителями счастья, поборниками комфортной пищи.

– Ты говоришь о чистоте, – ответил капитан Салями, его голос прорезал дым, как острое лезвие ножа сочный стейк. – Но что чистого в том, чтобы навязывать свою безвкусицу тем, кто жаждет вкуса? – его глаза не отрывались от генерала, интенсивность его взгляда была такой же непоколебимой, как жар от гриля. – Мы сражаемся за право побаловать себя, за радость, которую приносит еда, удовлетворяющая не только тело, но и душу!

Эти слова повисли в воздухе, декларация кулинарного неповиновения, которая нашла отклик у каждого присутствующего солдата фастфуда. Они прошли слишком долгий путь, слишком много выстрадали, чтобы позволить своему врагу поколебать их пустыми идеалами. Они не были пешками в шахматной партии с питанием; они были воплощением любви человечества к богатому гобелену вкусов, которые может предложить жизнь.

Генерал Чечевица усмехнулся, от гнева его кожа приобрела багровый оттенок.

– Что ты знаешь о радости? – выплюнул он. – Вы не приносите ничего, кроме боли и страданий, в желудки невинных! От ваших жирных блюд закупориваются артерии, от ваших сладких напитков портятся зубы! Он указал своим морковным жезлом на взвод, его палец дрожал от возбуждения. – Ваши трансжиры – предвестники скорой смерти, а ваши рафинированные сахара – это змеи, нашептывающие сладости на ушко нашим детям!

Капитан Салями почувствовал укол сомнения, воспоминание о лицах его собственных детей на мгновение затуманило его зрение. Но образ Мортаделлы, с перепачканными соусом щеками и горящими от радости глазами, укрепил его решимость.

– Ты говоришь о здоровье, – возразил он, – но как же радость, которую мы приносим? – он указал на свой взвод, в глазах которого отражался огонь горящей крепости. – Возможно, наша еда и не идеальна, но это символ комфорта, который мы делим с теми, кого любим!

Солдаты фастфуда проревели в знак согласия, и от этого хора сочных утверждений, казалось, содрогнулись сами основания рушащейся крепости. Овощные войска, когда – то такие уверенные в своей правоте, начали колебаться, их зеленые листья задрожали перед лицом ярости врага. И тут генерал Чечевица понял, что они не смогут прийти к согласию. Его свекольно – красные глаза расширились от гнева и смирения. Драматичным жестом он ударил кулаком по огромной красной кнопке, встроенной в блюдо с картофельным пюре. Земля под их ногами задрожала, казалось, казалось, она протестовала против дерзости их разногласий. Толчки становились все сильнее, пока крепость из картофельного пюре не начала сильно сотрясаться. Солдаты фастфуда и овощные защитники в равной степени спотыкались, их крики терялись в грохоте рушащейся крепости. Некогда прочные стены из картофельного пюре начали крошиться, осыпаясь потоком крахмала и грязи. Капитан Салями собрался с духом, не отрывая взгляда от лица генерала, пока комната вокруг них превращалась в водоворот хаоса.

И тут небо раскололось. Колоссальная, сверкающая кокаиновая бомба, чудовище кристально белого цвета, с яростью метеора устремилась вниз. Воздух наполнился горьким ароматом наркотика, а земля задрожала от предвкушения грядущего взрыва. Солдаты смотрели вверх, расширив глаза от ужаса и благоговения: бомба становилась все больше, и грохот от ее падения сотрясал самую сердцевину их существ.

Бомба ударила с силой тысячи сверхновых. Окружающий мир исчез в ослепительно – белой вспышке, а звук взрыва превратился в оглушительную симфонию, которая, казалось, разорвала ткань реальности. Крепостные стены рассыпались в пыль, в воздухе витал едкий запах наркотических паров и горелой картошки. Жара была невыносимой, огненные объятия окутывали мир вокруг.

На мгновение всё застыло, и только звон в ушах разливался тягучей тишиной. А затем, словно мир перевернулся с ног на голову, земля под ними ушла из – под ног, отправив их в бездну. Небо, бывшее когда – то полотном из враждующих ароматов, теперь превратилось в бурлящий водоворот разрушений, а последствия взрыва – в вихрь кокаиновой пыли и разбитых вдребезги мечт.

Солдаты фастфуда кувыркались в воздухе, как если бы все они вдруг оказались в космическом пространстве, их конечности отчаянно пытались закрепиться на разрушающихся валах картофельного пюре. Не лучше обстояли дела и у овощных защитников: их растительные формы были разорваны на части силой взрыва. Какофония войны сменилась пронзительным воем, который разорвал тишину, став единственной константой среди хаоса.

В воздухе висела кокаиновая пыль – грибок, выросший из осколков взрыва. Она прилипала к каждой поверхности, удушливым покрывалом окрашивая все, к чему прикасалась, в аляповатый белый цвет. Мир превратился в макабрический натюрморт, в картину из разбитых жизней и забытых сражений, застывших в момент чистого, ничем не сдерживаемого ужаса. Некогда твердая земля превратилась в миазмы крахмала и разрушения, в кошмарный пейзаж, который кружился и смещался под их ногами, словно пытаясь поглотить их целиком.

А затем, с внезапностью, поразительной, как удар молнии, все изменилось. Крепостные стены, тлеющие останки овощной империи, сам воздух вокруг – все исчезло во вспышке раскаленной боли. Солдаты фастфуда кувыркались в пустоте, пахнущей кислотой и отчаянием, остатки ярости кокаиновой бомбы обжигали ноздри и щипали глаза.

Окружающий мир стал влажным и теплым, запах желчи поднимался, когда их пронесло по туннелю тошноты. Они были уже не на поле боя, а в муках чудовищной, потусторонней силы. Звук разрывающихся снарядов сменился ревом зверя – зверя, которым был желудок Барни.

5.

Барни склонился над унитазом, горячие потоки содержимого желудка обжигали его горло. Глаза щипало от слез, тело содрогалось в мучительных спазмах. Комната кружилась перед ним; плитка сливалась в расплывчатые черно – белые пятна, и остатки недавнего пиршества, смешавшись в невообразимой палитре, покрывали фарфор зловещими мазками.

Из глубины его измученного организма вырывались густые, вязкие массы, наполненные остатками жирной еды и алкоголя. Каждый новый выхлоп сопровождался громким, отвратительным хлюпаньем, эхом разносящимся по маленькой ванной комнате. Рвота имела темно – зеленый оттенок, словно Барни извергал из себя самые токсичные соки своего тела.

Запах был невыносимым – смесь кислоты, гнили и перегара, которая заставляла не только слезиться глаза, но и вызывала новые приступы тошноты. Барни чувствовал, как каждая порция рвоты вытягивает из него последние капли энергии, оставляя его еще более ослабленным и изможденным.

Когда спазмы наконец начали утихать, Барни осторожно отодвинулся от унитаза, его ноги дрожали. Он опустился на пол, прикрыв лицо руками, и позволил слезам свободно стекать по его щекам. Взгляд упал на фарфор, покрытый отвратительными следами его болезни, и в его душе вспыхнуло чувство глубокого отвращения к себе.

6.

Окруженный гибельными последствиями кровавой бойни, Салями лежал в багровом море их общей гибели, сжимая в дрожащих руках семейную фотографию. Лица его детей, на которых навсегда застыла улыбка, резко контрастировавшая с гримасой, застывшей на его собственном лице, казалось, судили о нем по глянцевой бумаге. Было ли это тем будущим, за которое он боролся? Мир, где простая радость от бургера и картошки фри могла привести к такому результату?

Овощные внутренности переплетались с мясом его товарищей, образуя гротескный гобелен того, что когда – то было местом битвы, а теперь превратилось в картину последствий кошмара. Крики его людей, запах горелого мяса и горький вкус поражения заполнили все его чувства. Сердце колотилось в груди, как барабан, возвещающий об окончании трагической пьесы. Битва была проиграна, война, похоже, закончилась.

Рука капитана Салями еще крепче сжимала семейную фотографию, на которой теперь блестели остатки еды, которую он поклялся защищать. Ирония не покидала его. То самое, за сохранение чего он боролся, – потворство фастфуду – привело к этому: поле битвы пищеварительного отчаяния, кулинарный Армагеддон, разыгравшийся в игре престолов.

Боль становилась все сильнее, каждый спазм напоминал о жизнях, потерянных в борьбе с тираническим генералом Чечевицей. Его глаза обшаривали обломки в поисках хоть какого – нибудь следа его бойцов, но находили лишь неопознаваемые остатки того, что когда – то было гордым взводом. Табачные десантники, морские марихуановые пехотинцы, капитан Дэниелс – все они были поглощены яростью взрыва. Запах горелого мяса и овощей смешивался с едкой вонью желчи и алкоголя – тошнотворный букет, который, казалось, дразнил его тщетностью их борьбы.

Капитан Салями закашлялся, во рту появился привкус кисло – сладкого соуса и картофельного пюре. Его зрение потускнело, некогда яркие краски мира превратились в тусклую серую палитру. Он знал, что его конец близок, что объятия мрачного жнеца так же неотвратимы, как и тяжесть его поражения. Крики его взвода эхом отдавались в его сознании – хор потерянных душ, застрявших в бездне, которую он сам же и создал.

Вокруг становилось все темнее, тени удлинялись, словно руки мстительного духа. Во мраке он увидел скрюченные, безжизненные фигуры своих товарищей; марихуановых пехотинцев, их лозы засохли и почернели, больше не шепча сладкие ноты о победе; и табачных десантников, их некогда гордые сигарные пусковые устройства теперь были смятыми трубками отчаяния.

Зрение расплывалось по мере того, как его сознание ослабевало, а конец битвы трагическим крещендо разыгрывался в театре его разума.

Капитан Салями сделал последний вздох и погрузился в вечный покой. Семейная фотография выскользнула у него из рук, а изображения его детей и жены, их улыбки, навсегда застывшие во времени, начали растворяться в кислотном рагу.

УТРЕННЕЕ ЧАЕПИТИЕ

Мир оказался на грани распада в тот момент, когда Марк заварил чай. Казалось, что это должно было быть обычное утро, но всё пошло наперекосяк, как только вода в чайнике закипела. Вода не просто бурлила – она начала выплёскиваться через носик, разлетаясь в воздухе с воплями, как маленькие, парящие головы. Они кричали и смеялись, свиваясь в танце сумасшествия, пока не растворились в воздухе.

– Да что за…? – возмутился Марк и уставился на чайник, хлопая глазами. В голове крутилась мысль, что он еще спит или съел что – то несвежее на ужин. Но, прежде чем он успел решить, является ли это галлюцинацией, кухонный стол под ним начал двигаться. Нет, не просто двигаться – он начал расширяться, словно кто – то накачивал его воздухом, и в считанные секунды стол стал длиной с футбольное поле.

Марк подошел к раковине, чтобы умыться прохладной водой, но из нее тут же вылезла рука. Не человеческая – рука из макарон, тонких и маслянистых, которые слипались, когда она тянулась к Марку, пытаясь ухватить его шею. Он отшатнулся назад, но наступил прямо на банку с кофе, которая с грохотом открылась, и тысячи маленьких кофейных зерен начали прыгать по полу, выкрикивая бессмысленные слова на языке, похожем на комбинацию криков чаек и стонов старого дивана.

– Ну что это за чертовщина? – простонал Марк, когда стена кухни начала плавиться, стекая, как мягкое мороженое в июльскую жару. На её месте возникли гигантские уши. Они все слушали, наклоняясь к нему, как если бы его дом вдруг решил подслушивать его мысли.

Марк бросился к двери, но её больше не было. Вместо нее стояла арка из книг, которые, похоже, были напечатаны вверх ногами. Он выдернул одну и открыл на случайной странице, но текст был непонятным – предложения состояли только из звуков, которые его мозг не мог воспроизвести. Однако страница начала тихо смеяться.

– Дружище, – прошептала книга, её страницы начали листаться сами собой, издавая звук, похожий на фырканье в замедленном времени. – Теперь ты не человек, ты чай!

Марк оглянулся и заметил, что его рука действительно стала фарфоровой. Его пальцы начали сжиматься, превращаясь в ручку кружки. Он попытался закричать, но вместо звука из его рта выплеснулась горячая вода с мелкими лимонными дольками. Его лицо превратилось в гладкую, круглую поверхность с рисунком цветочков, а голова – в чайник с колпачком на носу.

– Нет! – закричал Марк, но вместо слов из его горла раздался свист закипающего чайника. Он больше не чувствовал своего тела, только жаркий пар, вырывающийся из его нутра.

Комната продолжала плавиться и взрываться одновременно, потолок превращался в толпу зевак с лицами из пончиков, которые шептали друг другу непристойные вещи. Пол вздымался, словно море во время шторма, а в воздухе раздавались песни странных, невидимых существ, которые пели ему гимны древних богов.

Мир продолжал рушиться, пока Марк не осознал, что стал частью этого абсурдного цирка. Чайник, макаронные руки, смеющиеся книги – теперь это были его спутники, а он сам – просто очередная нелепая деталь в калейдоскопе безумия.

С каждым новым мгновением его сознание медленно растворялось в гулком водовороте безумия. Тонкие макаронные руки теперь не пытались схватить его – они начали аккуратно поглаживать, словно старого друга. Стены, которые секунду назад таяли, теперь начинали распускаться, как бумажные цветы, бесконечно раскрывающие лепестки. Всё вокруг становилось пластичным, тянущимся, как жвачка – и Марк тоже. Он больше не чувствовал ног, руки вытянулись в тонкие, фарфоровые рукава. Его тело приняло форму длинного чайного сервиза, а разум был захвачен тем безумным хором, что не прекращал звучать у него в голове. Теперь в нем пел весь дом, посуда, остатки его прошлого «я» – все сливались в одну какофонию.

Мир за пределами этой комнаты больше не имел значения. Марк был частью этой безумной симфонии. Он перестал понимать, где начинается его разум и где заканчивается всё остальное. Каждая мысль растворялась в бесконечных волнах абсурда, каждый страх выпаривался вместе с облаками чая, который теперь был его сущностью.

В конце концов, он понял истину, что всегда висела перед ним, неуловимая, но неумолимая: безумие – это свобода. Свобода от логики, от границ реальности, от человеческого тела и разума. Здесь, в мире, где стены могли петь, а книги смеяться, Марк нашёл свою новую форму. Свою суть.

А затем всё исчезло. Остался лишь одинокий чайник, тихо покачивающийся на столе в пустой комнате. С тех пор Марк больше не пил чай с корнем мандрагоры. Жизнь, плавно перетекающая из одного безумия в другое, теперь казалась ему слишком насыщенной и без того. Что-то внутри подсказывало ему, что этого опыта хватит на всю жизнь. Словно остатки того абсурдного мира всё ещё шевелились, где-то на границе сознания. Иногда Марк замечал, как кружки на кухне переглядываются, а шкаф в углу странно поскрипывает, но он просто отмахивался от этого. Мало ли что можно себе придумать после таких путешествий.

Теперь Марк занимался чем-то менее психоделическим – например, выращиванием кактусов. Очень надёжные и тихие растения.

ПЕТЛЯ МОРРИГАН

Карл Фогель проснулся от того, что обморожение грызло его пальцы на ногах. Снова. Та же тупая боль в левом плече, где врезался ремень винтовки. Тот же запах сосновой смолы. Тот же проклятый рассвет. Он сплюнул в грязь у края окопа, наблюдая, как слюна замерзает, не долетев до земли.

Четыре часа до того, как голова Шмидта взорвётся. Пять минут спустя Баур подставит ногу под ту мину, чуткую к малейшему весу, у рощицы берёз. Пальцы Фогеля пробежались по затвору Маузера 98k, в девятый раз (или десятый?) запоминая каждую царапину. Туман полз между деревьями, словно живой дым, пожирая расстояния целиком. Он моргнул, и на миг увидел горло рядового Йегера, разорванное осколками, которые ещё не вылетели из снаряда. Видение исчезло с дрожью.

Внезапный хлопок разнёсся эхом, но слишком рано. Фогель дёрнулся, ожидая предсмертного хрипа Шмидта. Вместо этого из тумана вывалился капрал Дрешнер, прижимая руку к кровоточащему бедру. Что-то новое. Такого ранения не было. Никогда. Ни в одном из циклов. Прицел Фогеля взлетел вверх, обшаривая опушку леса. Тени плясали там, где их быть не должно. Дрешнер рухнул рядом, хрипя о «призраках в тумане», прежде чем захлебнуться кровью. Фогель стёр алые брызги с щеки. Холодная. Слишком холодная для свежей крови.

Наверху вороны кружили молчаливыми стражами. Их чёрные крылья рассекали дымку, а тени скользили по снегу, оставляя за собой чернильные узоры. Фогель следил за ними: один, два, три. Всегда три. Сегодня появился четвёртый, издав хриплый, надрывный крик, что вспорол нервы, обнажив до трепещущей, кровоточащей плоти. Внизу завопил Бауэр. Мина сдетонировала. Чётко по расписанию. Но Фогель замер. Сквозь редеющие клочья тумана он мельком увидел англичанина у берёз. Не лежащего мёртвым. На коленях. Губы шевелились в безмолвных заклинаниях, пальцы выводили символы на инее. Воздух задрожал, точно натянутая струна.

Фогель нажал на спуск. Рефлекс. Пуля сорвала кору березы там, где мужчина должен был быть. Теперь – лишь пустая земля. Вокруг лишь окопы, и сапог Бауэра, дымящийся рядом с воронкой. Дрожа, Фогель перезарядил винтовку. Его дыхание клубилось клочьями призрачного пара, пропитанного едкой горечью паники. Тот шёпот… он змеёй вполз в череп. Слова, будто осколки стекла:

Bris an lùb…

Разорви петлю…

Он знал гэльский? Нет. Услышал несколько циклов назад, когда пуля разорвала лёгкие Хартмана. Воспоминание ударило свежей раной.

Рядом захрипел Дрешнер. Фогель прижал грязную перчатку к ране на бедре, теплая кровь просочилась на замёрзшую грязь.

– Призраки? Говори яснее!

Глаза Дрешнера закатились.

– В-в воздухе… что-то царапнуло… укусило меня, – вырвалось из него судорожным хрипом, – как пауки… ползут… по жилам… – Зубы застучали в лихорадочном припадке, эхом отзываясь в стылой пустоте. Голова запрокинулась, точно сломанная ветвь под бурей, и замерла.

Мёртв. Раньше обычного.

Фогель вздрогнул. На горле Дрешнера зияли два проколотых отверстия с почерневшими краями. Не осколки. Не пули. Что-то… Укусило? В ноздри ударила кислая вонь гниения.

Четвёртый ворон сел на голую ветку сосны над головой. Его крик разорвал туман – резкий, скрежещущий.

Морриган.

Кровь Фогеля обратилась в ледяные иглы, что впились в вены. Он понял. Ворон склонил голову набок, и в его чёрных глазах, бездонных провалах, закружили галактики: спирали звёздного пламени, поглощаемые вечной тьмой, где рождались и умирали целые эпохи, шепча проклятия на языке забытых богов.

Внизу у замёрзшего ручья лейтенант Шмидт отдавал приказы. Фогель рванулся вверх.

– Шмидт! Ложись!

Слишком поздно. Раздался выстрел. Но Шмидт не упал. Вместо него с диким вращением повалился Майр, стоявший рядом. На его виске расцвёл багровый цветок. Шмидт закричал. Не тот, кто должен был умереть. Не в то время.

Прицел Фогеля метнулся к берёзовой роще. Истощённый англичанин теперь стоял неподвижно, закутанный в слишком просторную шинель, что свисала с его тощих плеч тяжёлым бременем. Туман вился вокруг его ног, точно верные псы. Губы снова зашевелились. Фогель напрягся: впился взглядом в эти потрескавшиеся, шепчущие губы. Иней кристаллизовался на щетине мужчины, пока он беззвучно складывал слова. Между слогами Фогель увидел: тень англичанина вытянулась противоестественно. Её пальцы превратились в когти. Они царапали не землю, а воздух, сдирая реальность, словно прогнившую ткань. На миг вспыхнула щель кричащей пустоты. Затем… исчезла. Тень резко сжалась обратно в человеческий облик.

Англичанин повернулся. Его глаза встретились с глазами Фогеля сквозь восемьсот метров дымки. Не человеческие глаза. Зрачки, как раздавленный янтарь. Фогель почувствовал на языке медный привкус. Отчаяние. И петлю, затягивающуюся на шее.

Крик Шмидта хлестнул по воздуху. Фогель вздрогнул. Лейтенант пошатнулся, хватаясь за грудь. Но крови не было. Ни входного отверстия. Только тень, та невозможная, жидкая тень, что отделилась от англичанина и поползла по снегу, словно пролитые чернила. Она текла в гору, вопреки гравитации, и поглотила Шмидта. Посреди крика. Посреди проклятия. Тело Шмидта растворилось. Растаяло? Нет, понял Фогель. Оно сложилось. Торс ввалился в позвоночник. Конечности перекрутились и съёжились. Перья проросли сквозь кожу. Мокрый, рвущийся звук, словно велькро, сдирающее мясо – эхом отозвался, когда кости хрустнули и перестроились.

Затем тишина.

Большой ворон вырвался из рассеивающегося дыма теней, издав тот же скрежещущий крик. Он взмахнул крыльями вверх, присоединившись к четвёртому. Теперь их пять. Всегда пять.

Сердце Фогеля колотилось в рёбрах, словно пойманная птица. Воздух дрожал от низкочастотного давления, и гул отдавался в коренных зубах. Шмидт исчез. Растворился в стае над головой. Но ужас был не в превращении. Ужас – в осознании.

Разум Фогеля трещал по швам. Он видел, как Майр умер неверно, Дрешнер умер слишком рано, а Шмидт умер… вовсе не умер? Петли распутывались. Капкан бога войны начинал смыкаться. Ловушка сжимала челюсти, словно медвежий капкан. Он уловил запах озона и тления. Услышал шёпот англичанина-друида, вплетённый в ветер.

Bris an lùb… Thoir naomh-chàin…

Разорви петлю… Принеси жертву…

Слово повисло в воздухе, колючее, как шип розы, впившийся в ладонь. Фогель замер, впиваясь взглядом в эту бездну: принести в жертву ли замёрзшую человечность свою, истерзанную циклами, или их – тех, чьи лица мелькали в тенях, как призраки, не угодные даже самой смерти?

Его прицел снова нашёл англичанина. Он стоял недвижимо, склонив голову к кружащим воронам. Одна рука вытянута, пальцы – когти. Иней вихрился вокруг ладони в замысловатых, невозможных фракталах. Ритуал. Незавершённый.