Тишина, с которой я живу

– Я так думаю, раз она больше не появлялась.

– Что тебе известно про пропавших?

Хирург отвечает не сразу:

– Ничего. А тебе?

– И мне.

– Почему ты спрашиваешь? С каких пор мухам это интересно?

– Ты сказал про Аквамарина. Что, если ты последний, кто видел его живым?

– Живым? Ты думаешь, он мёртв?

– Люди не пропадают бесследно.

– Аквамарин привёл Суфле, и это был последний раз, когда я его видел. Суфле может тебе подтвердить, если нужно.

– Где её искать?

– Я же сказал, что не знаю.

Я беру Паука.

– Оставь его. Ему нужна помощь.

– Да, помощь ему бы сейчас не помешала. Жаль, что я сюда не заходил.

Когда выхожу из коридора, меня нагоняет какой-то старик в шапке, от которого воняет плесенью и гнилым мусором. На нём старое дырявое пальто, его лицо и руки в чём-то измазаны.

–Ты хочешь знать, где Суфле? – говорит он. – Ты ведь хочешь найти нового ищейку? – он кивает на Паука.

– Как это связано?

– О, это связано! Это чертовски связано!

Какой-то сумасшедший неприятный старик.

–Что тебе надо?

– Его волосы, твои волосы, – он указывает пальцем сначала на Паука, а потом на меня.

Затем он лезет в карман своего пальто и достаёт старые, позеленевшие от времени металлические ножницы.

– Убери! – я готовлюсь сбросить Паука и выбить эти чёртовы ножницы из его рук, если он приблизится ко мне хоть на шаг.

– Суфле – ищейка, – заявляет он и щёлкает ножницами пару раз.

– Не трать моё время.

Держать Паука на себе тяжело, то и дело чуть поправляю его.

– Думаешь, Хирург бы тебе сказал? Он не знает, – старик улыбается и тихонько смеётся. – А я знаю. Суфле – ищейка.

– Я знаю Суфле получше твоего.

– Да неужели? Я ведь просто старик, просто старик, – и он начинает смеяться ещё сильнее.

– Где Суфле?

Он снова щёлкает ножницами и, улыбаясь, смотрит на меня:

– Волосы.

Старик вызывает недоверие и много вопросов. Его ножницы меня напрягают. Я осторожно усаживаю Паука и протягиваю руку старику:

– Я сам.

Старик чуть ли ни подпрыгивает на месте от радости и отдаёт мне ножницы. Я срезаю прядь волос Паука, а потом свои. Старик аккуратно складывает мои волосы в чистейший белый платочек. Я возвращаю ему ножницы. Пока я поднимаю Паука, спрашиваю:

– Где Суфле?

– Она живёт у Цветочницы, – отвечает он, достав из кармана маленький самородок. – Её сад ты не пропустишь. Самый ухоженный в городе. В старом районе. А ты правда собираешься убить Паука?

– А тебе его жалко, что ли?

Он почему-то расплывается в улыбке, глядя на прядь моих волос в левой руке:

– А Хирурга ты убил бы?

Я ничего ему не отвечаю. Сваливаю в подвал и привязываю Паука к трубе. Он уже приходит в себя. А мне нужно передохнуть и встретиться с Суфле, чтобы во всём окончательно разобраться. Но я не могу оставить тут Паука просто так. Паук не дурак, он попытается бежать.

Вдоль трубы растут крошечные самородки. Я с трудом вырываю один из них голыми руками. Это моя особенность. Самородки не имеют на меня абсолютно никакого воздействия, разве что кто-то не начнёт меня ими избивать. Я не галлюцинирую от них, и они меня не жалят.

Пару раз втыкаю самородок в ладонь Паука. Тот истошно вопит, но я знаю, что его никто не слышит. Его ладонь краснеет, покрываясь волдырями, и Паук впадает в лёгкий бред.

Передохнув и поев, я отправляюсь на поиски Цветочницы.

Всю ночь я трачу на то, чтобы отыскать этот дурацкий сад. Сам не знаю, отчего верю этому старику. Да и не то чтобы уж верю. Это лишь крупица, которая может оказаться правдой, а может и не оказаться. Мне хочется увидеть Суфле. Необычайно хочется. Потому что теперь всё не так. И Паук больше не помеха. И она может вернуться. И всё будет лучше, чем было.

Чем дольше брожу по городу, тем больше раздражаюсь. Ноги гудят, и усталость даёт о себе знать. Я не сплю уже сутки.

Утром я нахожу, что ищу. Небольшой белый одноэтажный домик со старыми стеклянными окнами, а вокруг красиво ухоженный цветущий сад. Я не разбираюсь в цветах, но сад точно выделяется в этом убогом городе, где самое красочное – это неоновый свет Дома Шлюхи. Сад огорожен металлическим кованым забором метра полтора в высоту, калитка его заперта. Я подхожу ближе и вижу женскую фигуру с пышными седыми волосами, что-то выдёргивающую из земли. Фигура меня замечает не сразу.

– Суфле? – неуверенно зову я.

Сердце быстро бьётся.

Фигура выпрямляется. Я не знаю эту женщину. Она мне приятно улыбается и говорит:

– Я её сейчас позову. Доброе утро!

Он уходит в дом, а через несколько секунд появляется Суфле. Я не сразу даже узнаю её. Она не похожа на себя. То есть теперь она как раз таки по-настоящему на себя и похожа. Никакой чёрной кожаной одежды. Никакой тяжёлой обуви. Она стоит босая, в лёгком белом платьице, чуть развивающемся на ветру. Заметив меня, замирает на пороге дома, не решаясь подойти. Она подходит к калитке, но не открывает её.

Только когда она приближается ко мне, я вижу шрамы на её лице, длинные шрамы от глаз по щекам вниз. Они бросаются в глаза и портят её лицо.

– Что тебе нужно? – она говорит не резко, но нехотя и не смотрит мне в глаза.

– Я не мог прийти раньше. Теперь я здесь.

Мне так хочется, чтобы она посмотрела на меня. Ведь вот он – я. Теперь я тут. Разве она не понимает, что это значит? Муха говорит с ней. Значит, Паучьему Логову конец. Я хочу, чтобы она подняла свою голову и посмотрела на меня. Но я не хочу видеть эти уродливые шрамы.

– И что тебе нужно?

– Как ты?

Она чуть усмехается, едва заметно:

– Я хорошо, – она молчит какое-то время. – А ты?

– Паука больше нет.

Она мимолётно смотрит на меня и снова опускает голову. Ей как будто стыдно за что-то. Я держусь за калитку, надеясь, что она мне откроет.

– Я не убил его. Пока что. Но если хочешь… Он больше не наш лидер. Всё поменялось. Если откроешь, я всё тебе подробно расскажу.

– Мне плевать на Паука, – возражает она. – И на всё то, что у вас там происходит.

Она обижается на меня, я понимаю. Но и она должна понять.

– Послушай, я правда не мог прийти раньше. Я только недавно смог попасть к Хирургу, он сказал, что тебя вылечили, но твои шрамы… Почему он не вылечил твои шрамы?

Она резко поднимает голову:

– Потому что я попросила их оставить. Чтобы никогда не забывать то, что было раньше, что было в Паучьем Логове.

– Я всегда тебя защищал.

– Да, – она снова усмехается краешком губ. – Но только не от себя.

Я убираю руку с калитки. Она уже никогда не откроет мне.

– Что тебе от меня нужно?

Ничего.

– Ты ищейка?

Тупой вопрос. Мне просто не хочется уходить от неё. Я готов стоять и говорить тут целую вечность.

– Нет, с чего ты взял? – она хмурится.

– Так, просто. Хирург сказал, что тебя привёл Аквамарин.

– Да.

– Ты знаешь, где он сейчас?

Она мотает головой.

– А другие?

Она мотает головой.

Я даже не знаю, верю ли я ей.

– Это всё? Я тогда пойду.

Она разворачивается и по тропинке возвращается в дом.

– Суфле! Суфле! – я не знаю, что я скажу ей, когда она обернётся, но она и не оборачивается.

Я не убиваю Паука. Я делаю с ним то же, что и он делал с нами. Я использую его. Мы все настолько привыкли, что ищейка – это лидер, что и представить себе не могли другой строй. Теперь во главе этого строя я, а Паук – моя жертва. Моя личная ищейка.

Я хожу с ним, и он показывает мне дома с самородками. Я кормлю его и забочусь о нём, как только человек может кормить и заботиться о псе. Чтобы он не сбежал, я пытаю его самородками. Он галлюцинирует и не понимает, ни где он, ни кто он. Он живёт в подвале, в отдельной большой клетке.

Отряду Паука приходит конец. Теперь это мой отряд. Когда я объявляю об этом, я не встречаю сопротивления, хотя морально готов к нему. Единственный, кто мог бы противостоять этому решению, – Цеце, мы бы даже могли подраться с ним. Да и вообще. Но я его больше не вижу. И это его выбор.

Больше нет мерзкого звания мухи. И я больше не Муха. Мне, в конце концов, удаётся избавиться от этого поганого имени. И я меняю его на другое.

Среди всех насекомых есть одно отличное. Отличается оно, прежде всего, тем, что, попав в сети паука, может захватить его. Что мне и удалось сделать. Оно может изолировать свою собственную добычу от остального роя. Что мне и удалось проделать с Пауком, потому что никто, кроме меня, в отряде не знает, ни где Паук, ни что с ним. Оно склонно к насилию. Я склонен к физическому. Оно может раздавить свою жертву. И я могу.

Это насекомое – стрекоза.

Теперь меня зовут Стрекоза. И это мой район.

IC3PEAK– Марш

Ведьма

Нельзя лишать их детства, иначе они вырастут в таких же взрослых, что и мы. Никто не виноват в том, что они живут в Детском Доме. Никто не виноват, что они всё ещё дети. Никто не виноват, что этот город…

Мы несём ответственность за этот город, и мы несём ответственность за то, какими взрослыми они станут. Но пока они дети, мы не имеем права лишать их детства, потому что оно кончится. Быстро. Резко. И незаметно.

Детство закончится, а жизнь нет.

До меня Детским Домом заведовал Пожарный. Но я никогда не встречала его. Никто ничего не говорит о нём. Кукольных Дел Мастер упомянёт о нём лишь однажды, когда мне передаются дела Дома. А я и не расспрашиваю.

У меня появляется необходимость стать полезной этим детям. Будто во мне что-то надломлено, и мы с ними схожи. Каждый из них врастает в мою кожу, в моё сердце и становится частью меня. Мне нужно давать им тепло, в котором они так нуждаются. И они дарят мне тепло, в котором нуждаюсь я.

Двадцать восемь детей. Четыре комнаты. Восемнадцать мальчиков и десять девочек.

Двадцать восемь жизней, запертые в стенах этого Дома. Разные. Весёлые и грустные. Тихие и громкие. Смышлёные и глупые. Они ждут, когда вырастут и выйдут в свет. Как ростки из семян, они пробираются сквозь тёмную землю, надеясь увидеть свет.

Я нечасто бываю в городе. Дом забирает всё моё время. О том, что происходит вне его стен, мне обычно рассказывают Рыбак или Пастух, заступая на дежурство. Когда мне требуется отдых, меня выручает Кукольных Дел Мастер или Швея. Я люблю бывать у неё в гостях. В её маленьком доме я чувствую уют и заботу, и иногда мне думается, что это и мой дом тоже. В её доме много всего: например, вязаные половики на полу, на стульях и сундуке, скатерть, простые занавески вместо ставней, много разной посуды, деревянной, стеклянной, металлической, тра́вы, которые она сушит над плитой, огромное количество подушек и одеял. Но именно это делает её дом таким тёплым.

В это раннее утро мы с ней сидим на кухне её дома, и она просит меня быть тише. Она подобрала, как она её называет, «девочку». «Девочка» очень слаба и нуждается в лечении.

– Почему ты не отвела её в Детский Дом? – чуть сержусь я. Все дети города находятся под моим присмотром.

Она ставит чашку с травяным чаем на стол и шепчет:

– Ну, как девочка… Она уже не ребёнок.

– В городе новенькая? Откуда?

– Ох, не знаю, не знаю, ничего не знаю. Я нашла её у порога. Она лежала под дождём, – Швея начинает говорить ещё тише, так что её едва слышно. – Знаешь, я сначала испугалась, что она мертва. Что бы я делала с трупом? Холодная как лёд! И почему-то куртка была накинута сверху, будто не она себя укрыла.

– А кто же?

– Да поди разберись! Она-то не помнит.

– Хирург-то в курсе?

– В курсе, в курсе, – она, пряча глаза, отхлёбывает чай. – Только она не хочет идти к Хирургу.

Вот так новости!

– Что значит «не хочет»? – возмущаюсь я. Каждый бывал у Хирурга. – Кто её, вообще, спрашивает?

– Она, что же, не может решать сама? – Швея пытается звучать уверенно. – Она, что же, не человек?

Молчим.

– Она появилась чёрт знает откуда. Хирург о ней знает. Он ждёт её. И мы должны её доставить к нему, – поднимаюсь со стула, не терпя возражений, готовая выдвигаться прямо сейчас.

– Она что, груз? – поднимается Швея.

– Тише! Она тебе не дочь!

Мне всегда казалось, что Швея немного завидует тому, что Детский Дом достался мне. Будто это одна сплошная радость – воспитывать двадцать восемь разношёрстных детей.

– И тебе она тоже не дочь.

Швея выделяет «она» так, словно говорит «они». Они не мои дети и одновременно мои. Может, стоит ей уступить? В конце концов, мы обе не так уж молоды, и нам нужно о ком-то заботиться. Но ведь есть какие-то стандарты, правила. Явиться к Хирургу не такая уж и проблема. Он всегда приветствует новеньких.

– Только не говори, что я не рассуждаю здраво.

– Да, Ведьма, да. Ты, как всегда, рассуждаешь здраво, – в её голосе дрожит обида, – но у тебя есть Дом, полный детей. А это мой дом, и она мой гость. Я и решаю.

– Швея…

– Она пойдёт к Хирургу, когда захочет сама.

– Но, Швея…

– Пей свой чай, Ведьма! Он с ромашкой, успокаивает.

Мы молча берём свои кружки и молча хлебаем чай, глядя в окно и демонстративно игнорируя друг друга. Дверь из соседней комнаты открывается, и на пороге появляется эта самая «девочка».

Черноволосая, бледная, худая, в белой сорочке Швеи, которая ей явно велика. Долго изучаю её взглядом. Кто она?

– Я никуда не пойду. И вы меня не заставите, – она говорит уверенно.

Что ж, знакомство наше с ней явно не задастся.

– Деточка, ты не знаешь правил этого города. Хирург только поможет понять их. Он не заинтересован в тебе. А вот те, кто действительно заинтересуются тобой…

Швея шикает на меня и выпучивает глаза.

– Кто заинтересуется мной?

– Ты можешь быть полезна. И они уже знают о тебе. День-два, и они придут за тобой.

Неужели Швея не рассказала ей даже об ищейках и отрядах? Неудивительно тогда, что Хирург доверил Детский Дом мне, а не ей. Нужно же понимать приоритеты.

– Ты её пугаешь! – говорит Швея.

– Она не маленькая!

– Она ещё ничего не знает.

– Поэтому её и надо…

– Ведьма! – прикрикивает Швея. – Оставь это мне, – и дальше добавляет спокойно: – Уходи, пожалуйста.

– У нас могут быть большие проблемы, – ставлю кружку на стол и ухожу, не попрощавшись.

У Швеи слишком мягкое сердце.

Иногда вечерами ко мне заходит Кукольных Дел Мастер. Он может починить и собрать всё что угодно. Но мы просто сидим с ним в столовой и пьём остатки какао. Дети тоже его любят, потому что он рассказывает отличные сказки. Уж не знаю, сам ли он их придумывает или где вычитывает, но они всегда поучительны. У нас с ним нежная, тёплая дружба. Мы понимаем друг друга, когда молчим. И поддерживаем, когда общаемся. Я могу не видеться с ним днями и неделями, но не чувствовать себя обделённой. С ним замедляется время. Это как родство душ, мы словно были созданы из одного лоскута ткани, и вот мы встретились, и потому кажемся такими родными друг другу. Он худой и высокий, любит носить тёмно-бежевый плащ, который для него где-то откопал Художник. У него чёрные с проседью волосы и широкая улыбка. Он любит показывать детям, как привести в действие механизм часов, иногда мастерит для Дома табуретки или стулья, если старые приходят в негодность. И всё ему даётся легко и непринуждённо.

А я кормлю его остатками ужина или обеда и штопаю его порванные рубашки. Я знаю, что иногда он выпивает с Актёром и Художником, и мне это не нравится, но это его выбор. К тому же я никогда не слышала, чтобы он напивался, и я никогда не чувствовала от него запах алкоголя.

– Сегодня полвечера копался с развалиной Художника, – говорит он мне, когда за окном бушует гроза, а дети уже спят. Сегодня у нас в доме два посетителя: он и Суфле, которая пришла навестить детей. – Завтра проставляется.

Он замечает мой неодобрительный короткий взгляд.

– Да мы не в его сторожке. Он какой-то суеверный, что ли, к себе не пускает. Кладбище, все дела. Призраки у него там, что ли, – он тихонько смеётся. Люблю, когда он смеётся. – Она у него не на ходу была, знаешь, сколько? Он всё боялся, что совсем проржавела, а тут он нашёл какие-то детали, ну, и я подсобил.

– Дело твоё, я-то что? Я ничего.

– Да, ладно тебе, Ведьма, – он улыбается. – Ты просто завидуешь, что не будешь с нами. С детьми-то только какао и чай хлебаешь.

– У Швеи есть неплохие настойки, знаешь ли, – парирую я.

– Так там лекарственное, а я так, для души. Хотя тоже своего рода лекарство. Суфле сегодня здесь ночует?

– Тут. Она хотела пойти, но я ей в библиотеке на диване постелила. Ночь, гроза такая, она одна.

– Все они для тебя дети.

– У меня за них тоже иногда душа болит. Мне её жалко, правда. Она добрая, чистая, у Паука ей не место. Или вот Календула. Хорошая же девочка была, и что она с собой сделала?

– Я, знаешь, тоже не идеален.

– Да куда уж там!

Мы улыбаемся.

– Налить ещё какао?

– Ведьма! – раздаётся голос Пастуха в коридоре. Голос резкий, приказывающий.

Кукольных Дел Мастер и я выходим из столовой и видим, как Пастух держит полусогнутую Суфле. Волосы закрывают её лицо. Её трясёт, и с неё падают капли дождя.

– Надо наверх срочно!

Я рукой поднимаю её волосы. Всё её лицо покрыто жуткими тонкими полосами, словно кто-то прошёлся по нему ножом. Полосы глубокие, бордовые, с волдырями.

Пастух закидывает её на плечо, а Кукольных Дел Мастер придерживает её за подбородок, чтобы слёзы не скатывались по щекам. Так они поднимаются за мной по лестнице. Я спешу в медкабинет.

Я всё делаю механически. Не потому что привыкла. Когда дети падают и разбивают колени или вдруг начинают задыхаться от неправильно проглоченного куска, нет времени что-то обдумывать. Нужно сделать всё быстро. Во-первых, чтобы они сами не успели испугаться. Во-вторых, чтобы не успела испугаться я. Пока я сосредоточена, я не боюсь. Руки делают свою работу, ноги ведут, куда требуются, голова соображает, как надо. Запнись я хоть на секунду, всё рассыплется. Собранность – вот что отличает взрослых от детей.

Пока Кукольных Дел Мастер и Пастух несут Суфле, я успеваю достать бинт, размотать его и разрезать на куски. Смачиваю в холодной воде прямо тут же, в раковине и прикладываю к ожогам Суфле. Она лежит на кушетке, а я кружусь над ней, пытаясь её успокоить.

– Это сволочь Муха, – заявляет Пастух. – Паучье отродье.

– Девочка, лежи, не двигайся только, – говорю я Суфле. – В верхнем ящике обезболивающее, достань.

Кукольных Дел Мастер передаёт мне лекарство, и Суфле принимает его. Её трясёт. Потом я пою её настойкой Швеи, и она быстро засыпает. Мы выходим из медкабинета и стоим у закрытой двери.

– Если бы я знал, что он… – начинает Пастух.

– Надо сообщить Пауку, – говорю я.

– Пауку? – удивляется Кукольных Дел Мастер. – Ты смеёшься? Сразу видно, что ты редко бываешь в городе. Нет, Пауку сообщать пока не надо.

– Да он разнесёт мне всё, если узнает, что мы что-то утаили от него.

– И пусть. С этим я сам разберусь. Надо звать Змею.

– Змею? Ну, да, Змею. Надо за ней лично сходить.

– Я пойду.

– В грозу?

– А что мне делать? Ждать, когда дождь кончится?

– А что, если Змея не даст? – спрашивает Пастух.

– Змея не дура, только притворяется. Да и через Аква можно повлиять, – отвечаю я. – Ладно, иди, только осторожнее там, хорошо?

– Хорошо.

Аква приходит под утро, когда от грозы остаются только лужи. Он стоит на пороге Дома в своей большой, переливающейся от солнца разными цветами куртке и щурится.

– Здравствуй, Ведьма, – говорит он и, не давая задать мне лишних вопросов, тут же продолжает: – Змея передаёт кровь.

Аква не любит лишних вопросов.

– Идём, – я провожаю его к Суфле.

Она уже проснулась, но лежит на кушетке, не вставая. Увидев меня и Аква на пороге, чуть приподнимается, и бинты спадают с её лица. Жутко изуродованное лицо. Аквамарин никак не реагирует на это, садится рядом с ней.

– Змея передаёт свою кровь, – он достаёт из куртки колбу с бордовой жидкостью. – Прими.

Он хочет её откупорить, но Суфле перебивает его:

– Я не буду.

– Послушай, милая, не хочешь же ты остаться с таким лицом. У тебя прекрасное личико, – говорю я.

– Отведи меня к Хирургу, – обращается она к нему.

Аквамарин пронзительно смотрит на меня, молча повернув голову.

– Отведу, – говорит он, глядя мне прямо в глаза, но обращаясь к ней. – Если ты этого хочешь.

– Хочу.

– Что у вас случилось с Мухой?

– Аквамарин! – говорю я. Это так сейчас неуместно.

– Это не праздный вопрос, – он снова разворачивается к ней. – Я плохо тебя знаю, но, видимо, случилось что-то серьёзное. Раньше ты не позволяла своим слезам так изуродовать себя.

Она подтягивается на руках и садится, обнимая колени.

– Паук меня изгнал.

Аквамарин молчит, но она ждёт, что он скажет. И она явно не хочет ничего говорить.

– Я отведу тебя к Хирургу, не волнуйся, но подумай насчёт крови. Не хочу, чтобы она была отдана впустую.

Мы выходим с ним в коридор.

– Я подготовлю её, а ты выводи, хорошо?

– Она хоть ела?

– Никто не ел.

– Пусть наберётся сил. Путь отсюда до Хирурга неблизкий. И надо ей на голову капюшон какой-то, чтобы дети не увидели ненароком. Нечего их пугать.

Он распоряжается так, словно это его Дом. Но он прав, и возразить я ему не могу. Мы спускаемся в столовую. Я наливаю ему какао – от полноценного завтрака он отказывается – и прошу подождать, пока она поест и спустится, а сама ухожу с подносом еды к Суфле.

Когда я возвращаюсь, в столовой уже сидят дети, и они, конечно, не могут не заметить его присутствия здесь. А он сидит себе преспокойно, будто каждый день приходит сюда пить какао.

– И долго ты тут будешь сидеть? – спрашиваю я, всем своим выражением лица давая понять, что он вызывает слишком большое внимание детей.

– Я сказал, что подожду. Вот – жду.

Его хладнокровие меня подбешивает.

– Я мешаю?

– Нет. Я не могу её сейчас вывести сюда. Ну, не при детях же!

Он окидывает нас взглядом. Вряд ли он не замечал их до этого момента.

– К Хирургу обращались?

Он кажется каким-то несобранным. Суфле же сама просит его отвести к нему. Или он имеет в виду, в курсе ли Хирург?

– Хирург не нужен, – сажусь напротив. – Есть я.

Вообще, я правда не понимаю, зачем ей хочется идти к нему. Ей всего-то нужно использовать кровь Змеи, и она восстановится. А я уж поухаживаю за ней, пока она тут поживёт. Жить-то теперь ей негде.

–Там ничего серьёзного, – говорю я, замечая его недовольный взгляд. – Хирург не нужен.

Может, и правда мне стоит уговорить её остаться здесь? У Суфле тонкая натура. А Хирург может и не церемониться.

– Кто приходил к ней?

– Пастух сказал, что Муха, – мне не нравится, что Аквамарин меняет тему разговора.

– Так и думал. Паук – скотина редкостная, – его голос ровный и спокойный.

– Что делать дальше?

Не знаю, понимает ли он мой вопрос по-настоящему. Я не про то, что делать сейчас: вести Суфле к Хирургу или оставить здесь, как уговорить её принять кровь. Я про то, куда она теперь пойдёт?

– Она сама решит, что делать дальше, – отвечает он невозмутимо.

Неужели он не понимает, что сейчас она ничего не способна решить? У неё шок.

– Аква, это Суфле, она как принцесса из сказки. Ничего она сейчас не решит. После Мухи и всего… Ты ведь?..

Я не договариваю своего вопроса, получая его «да». Мне важно знать, предложит ли он ей вступить в свой отряд, чтобы не оставить её одну. Его «да» говорит мне о том, что он понимает всю серьёзность ситуации, что он готов помочь ей на самом деле, а не отделаться походом к Хирургу. Но то, что он добавляет потом, выводит меня из себя.

– Да. Но решит она сама.

Сама! Как можно быть настолько бездушным и понимающим одновременно?

– Пей своё какао! – встаю из-за стола.

– Остыло.

– Сам виноват.

Аквамарин обычно мало говорит, но если и говорит, то по делу. У него в голове будто фильтр, который отсеивает все ненужные мысли. Иногда мне тоже хочется иметь подобное. Но именно из-за этого фильтра он кажется таким холодным. Но, пожалуй, эта его обдуманность поступков делает его настоящим лидером. А ещё мне порой кажется, что он находится в вечном напряжении. Это не очень заметно, потому что мы все привыкли видеть его таким, он не меняется, но ведь невозможно быть в одном состоянии постоянно. Все мы люди, нам свойственно быть разными в течение пусть даже одного дня. Он как лампочка, которая постоянно горит. Всегда. И никто её не выключает. И от этого стекло этой лампочки всегда горячее. И, наверное, когда-нибудь она лопнет.

Когда Аквамарин уводит Суфле, я выдыхаю, надеясь, что Паук не явится устраивать разборки. В конце концов, это он виноват в том, что тут произошло. Но не успеваю я выдохнуть, как дети устраивают драку, и мне приходится приводить Водорослю в порядок. Нет, Водоросля не устраивает драк, в этом плане он тихий мальчик. Ему просто досталось. Нечаянно.