Тишина, с которой я живу

Ксения Сабельникова

Тишина, с которой я живу

Водоросля

У окна спать холодно. Оттуда поддувает. В холодное время его утепляют, а пока лето, никому нет до этого дела. Кровать маленькая и неудобная. Я слишком велик для неё. Мои длинные ноги, худые и слабые, вынуждены поджиматься и проводить в таком положении всю ночь, пока не поднимется солнце. Но я люблю спать у окна и следить, как начинает светать. Сколько себя помню, наблюдаю за этим, сколько себя помню, мне это не надоедает.

Небо всегда одно. Одно и то же небо над головой, которое не меняется. Только облака, птицы, туман, луна, звёзды, солнце… Небо показывает то, что внутри, что оно чувствует, а само оно неизменно висит над головами.

Каждый рассвет новый. Каждый рассвет красивый. И я люблю наблюдать, как спальня, где спят ещё шесть мальчишек, вдруг становится розовой или красной, как виднеется тень на противоположной стене, как рано начинают петь птицы.

Я плохо сплю. Ведьма говорит, что это ненормально, и пытается меня лечить, но я слишком слаб, чтобы лечиться. Мой организм – предатель, я выше всех остальных мальчишек, словно натянутая струна укулеле Аквамарина. Мне нравится его укулеле. Я даже пробовал играть на ней, но ничего не вышло. Пальцы моих рук тоже длинные и слабые. И мой позвоночник тоже. Он такой слабый, что ему тяжело носить прямо мою голову, и я часто горблюсь. Ведьма боится, что у меня будет горб, когда я вырасту. А я боюсь вырасти. Куда мне ещё расти?

Я аккуратно ставлю свои ноги на пол. Выпрямляю их и спиной чувствую солнечное тепло. Сижу так, зажмурившись, как кот, несколько минут, а потом вдеваю ноги в ботинки без шнурков и шуршу к Пустому.

Пустой спит прямо напротив окна, и солнце должно ослеплять его своим появлением, но в отличие от меня Пустой спит как в последний раз. Я сажусь на его кровать, в которой предательски поскрипывают пружины, и тихо расталкиваю его:

– Давай в следующий раз, – мямлит он.

–Ты и в прошлый раз так говорил, – шепчу я.

– В следующий раз обязательно. Ну, Водоросля!

Я его не слушаюсь: хватаю его за подмышки и привожу в сидячее положение.

– Смотри, какая красота!

Он приоткрывает один сонный глаз и смотрит в окно напротив:

– Да, – и пытается завалиться назад, но я ему не даю.

– Надевай свои ботинки, или они окажутся у тебя на кровати. Один, два…

Пустой бывает брезглив. Я держу его ботинки за шнурки над пожелтевшей простынёю. Они едва раскачиваются, и песок со вчерашней прогулки крошится на кровать.

– Водоросля! – он выхватывает ботинки и резко, с нескрываемым недовольством надевает их.

Я тем временем стряхиваю песок с кровати на пол.

Мы встаём. Я выше его на целую голову. Мы идём к моей кровати и перелезаем через окно, оставляя каждый по одному следу от правого ботинка. Мы проходим по широкому подоконнику, держась за трубу, и залезаем на крышу. Третий этаж, утро только началось, холодно. Пустой ёжится и что-то бурчит под нос. Мне холодно и тепло одновременно. Люблю, когда и холодно, и тепло. В такие моменты чувствую себя невероятно живым и красивым.

– В какой стороне кладбище? – вдруг спрашивает Пустой. – В этой? – он указывает прямо перед собой.

– Нет, там заброшенная стройка. Кладбище в противоположной стороне. Отсюда не видно, надо лезть выше.

– Не полезем.

– Не полезем.

Нас окружают дома. Сплошные высотные дома, поэтому неудивительно, что Пустой путается в направлениях.

–А что за стройкой? – спрашивает он.

– Не знаю, не бывал, но говорят, что там есть озеро.

– Кто говорит?

– Ну, Тёмный так говорит.

– Он там бывал?

– Может, и бывал.

– А я думаю, что не бывал. Тёмный врёт, – Пустой не любит Тёмного и боится его.

– Можем сходить, проверить.

– А оно далеко?

Я пожимаю плечами.

– Спасибо, что разбудил.

– Мне нравится это место, потому что отсюда видно рассвет. Видишь ту пустошь? Вот если бы не она, рассвета не увидать.

Мы молчим. Пустой неразговорчив и по-своему нелюдим. Я хожу с ним за компанию. Парни нечасто берут меня с собой играть, потому что я хилый, а Пустой любит проводить время с собой. Однажды я просто увязался за ним, и мы так с самого завтрака и до обеда провели время вместе, не проронив ни слова. Я просто шёл за ним. Почему он тогда не испугался? Я бы испугался. Наверное, потому что знал, что я слаб и ничего не смогу ему сделать.

Мы можем молчать с ним часами. Можем собирать камни у границы Дома и молчать. Можем строить башни из песка и молчать. Можем рисовать мелом на асфальте и молчать. Ему нравится, когда с ним молчат. А мне нравится проводить с ним время. Оно всегда спокойное и размеренное. А ещё он ни разу не назвал меня дылдой и слабаком.

– Давай обратно, я замёрз, – Пустой аккуратно встаёт, боясь упасть с крыши.

Я тоже поднимаюсь. Мы возвращаемся тем же путём. Пустой возвращается в кровать, заворачивается в одеяло, ворча, что она теперь холодная. Я беру зубную щётку и иду чистить зубы.

Разбудят нас ещё только часа через три. Летом светает очень рано. Я натягиваю рубашку, большую мужскую, которая лишь чуть велика мне по рукам, но слишком широкая, поэтому я её никогда не застёгиваю. Всё равно под ней майка. И натягиваю штаны, которые малы мне по длине и закрывают голень только наполовину.

Спускаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Каждый прыжок громко раздаётся эхом в коридоре и поднимает небольшой столб пыли. На первом этаже я провожу большим пальцем по ботинку и собираю эту пыль. И, конечно, вытираю его о свою майку, оставляя на ней пятно.

У входа, на стульчике за партой, сидит Пастух. Он уже старый. Ему, наверное, сорок пять лет. У него седые короткие волосы, седая бородка и седые усы. Это его рубашку я ношу. Он делится со мной вещами. За это я люблю его.

– Ну, что за лягушонок! Почему бы не спуститься по-человечески? Весь дом разбудишь!

Я беру стул, предназначенный для посетителей, и ставлю его рядом с Пастухом. Теперь мы оба за одной партой. Пастух любит разгадывать кроссворды, читать и писать письма. Я люблю разгадывать с ним кроссворды, но больше всего я люблю переписывать его письма в тетрадь. У него очень красивый почерк, ровный, каждая буква как на подбор! А я пишу коряво, буквы расползаются то вверх, то в низ, и исписанные мною листы становятся похожими на морскую гладь. Мне трудно уверенно держать ручку. Но я стараюсь, хоть каждый раз выходит плохо.

Я старательно вывожу каждую буковку, чтобы сделать её максимально похожей на оригинал. Пастух говорит, что у меня прогресс.

Пастух не спал всю ночь. Это видно по его глазам. Он устал, хоть и рад мне. Я знаю, что как только кто-то ещё из взрослых войдёт в наш дом, он пойдёт по своим делам. Наверное, спать, или читать, или искать новые кроссворды. Но больше всего я люблю представлять, как он отдаёт кому-то свои письма. Никто вообще уже не пишет письма. А Пастух пишет. Романтик.

– Нажимай на ручку сильней, силу-то приложи!

Я трясу уставшей рукой:

– Сегодня было тихо?

–Тихо, тихо. Как всегда. Спите как мыши.

– И на крышу даже никто не лазил?

– Ах, ты негодяй! И откуда в тебе только это шило в заднице?

– Не знаю. А ты в детстве какой был?

– Не помню. Не был.

Его лицо вдруг становится строгим, и он смотрит на меня. Я резко начинаю выводить буквы.

– На, хватит, – он подталкивает мне кроссворд.

– Но я даже половину не написал!

– Отдохни, – говорит он заботливо, и я уступаю.

Нечасто со мной так заботливо говорят. В такие минуты будто солнечное тепло окутывает и целует в лоб.

Потом приходит Ведьма. Старая, широкая в груди и бёдрах, с пышными седыми волосами, убранными назад, в сером балахонистом платье, простом и дешёвом, и в чёрных туфлях-лодочках, пыльных и поношенных.

– Мешает? – спрашивает она чуть хриплым голосом.

– Нет, спокойный, – Пастух закрывает кроссворд, в котором я ещё не успел дописать слово, и забирает себе. – В следующий раз допишешь, – и он уходит.

Я следую за Ведьмой, а она, не оборачиваясь, произносит:

– Стул на место верни.

Бегу назад и ставлю стул в ряд к остальным, а затем догоняю её. Она любит порядок.

На кухне Ведьма готовит всем завтрак. Она не разрешает помогать, не разрешает бродить по кухне, трогать продукты и посуду, поэтому я молча сижу в углу у двери и наблюдаю за её движениями. Она старая, но ловкая: у неё всё так легко и складно получается. Её движения как музыка, красивая, отточенная, лёгкая. Я знаю, что мои движения не такие: широкие, нелепые, вполсилы. Поэтому мне нравится за ней наблюдать. Я б тоже хотел, чтобы у меня всё так просто получалось.

Ведьма протягивает мне гранёный стакан с чем-то мутным.

– Пей, для мышц полезно.

Я делаю глоток и невольно выплёвываю эту гадость на пол. А рот сковывает оскомина.

– Ишь, что удумал! – он хлопает меня полотенцем по голове. – А затирать за тебя кто будет? Сам и затрёшь.

Я недовольно сползаю со стула, но она останавливает меня:

– Сначала допей, потом затрёшь.

– Я не буду это пить, – протягиваю ей стакан.

– А это не обсуждается. Ну-ка, кто быстрее управится: ты с содержимым стакана, или я с завтраком? – она делает паузу. – Кто последний, тот и затирает.

Я понимаю, чего она добивается, и решаю подыграть. В конце концов, это мне во благо. Сажусь обратно на стул и, делая по большому глотку раз в пару минут, выпиваю содержимое.

– Вот и умница! А теперь бери себе поднос и иди в зал. Скоро и остальные подтянутся.

Остальные подтягиваются нескоро. Свой завтрак из овсяной каши, хлеба и яйца с какао я растягиваю как можно дольше, но всё равно всегда получается так, что остальные приходят, когда я уже допиваю остывшее какао. Я всегда пью его последним, хоть оно и становится невкусным.

Ко мне никто не подсаживается. Даже Пустой. И я допиваю своё приторное какао в одиночестве. И даже с пустым стаканом не спешу уносить поднос. Я наблюдаю. В доме нас живёт не так много, но особая радость для меня, когда появляется новенький. Всегда интересно, какой он или она.

Постепенно столовая пустеет, и я бегу на улицу. У нас есть маленький внутренний двор, прямо перед крыльцом, где часто играют девочки, а есть большой задний. На нём футбольное поле с воротами, шведская стенка и немного деревьев. Я пробегаю мимо Тихой, которая рисует на асфальте классики, аж от самой качели, заворачиваю за угол и влетаю в Рыжую. Я падаю. Она падает.

Она вскакивает, пробегает мимо на своих тоненьких ножках-спичках. В её две рыжие косы будто вставлена проволока: они забавно изогнуты в разные стороны. На секунду она замирает. Её плечи высоко поднимаются, потом опускаются, а затем она разворачивается и широким шагом возвращается в мою сторону.

– Если я из-за тебя не успею… – она дробит предложение и помогает мне встать. Всё её лицо и руки покрыты веснушками, словно кто-то разбрызгал кисточкой краску. У неё красивые зелёные глаза и острый взгляд. – Это всё потому, что у тебя обувь без шнурков, – и убегает за поворот.

Я вытягиваю то одну, то вторую конечность, пытаясь понять, сломал ли я себе чего. Но вроде всё цело.

– Подорожник приложи, – кричит Дикий.

Он тащится с мячом в сторону поля, а вокруг него прыгает Рыжая:

– Возьми меня в команду, Дикий! А? Ну, возьми!

– Девочек не берём.

– Но я в шортах и в ботинках, а не в туфлях. Возьми, а?

– Иди к своим, в куклы играть!

– С девочками неинтересно!

Дикий останавливается прямо напротив неё:

– Вот именно!

И пинает мяч в сторону группы мальчишек, приветствующих его громким «ура!». Дикий уходит, а я вижу, как лицо Рыжей багровеет. Она собирает все свои силы в свои кулаки и кричит ему в спину:

– Ну, ты и урод!

Она решительно проходит мимо меня, заправляя косы за уши:

– Дурацкие косы, дурацкая юбка, и Дикий дурак!

– Рыжая, Рыжая! Иди к нам! – кричат ей девчонки на качелях, но она даже не смотрит на них.

Я прохожу мимо поля и смотрю, как Дикий и Тёмный набирают себе в команду игроков. Представляю, что кто-то однажды выберет и меня. Когда игра начинается, я иду к деревьям и сажусь под крону одного из них. Я сижу почти без движения, почти засыпаю. По тыльной стороне моей ладони ползёт муравей. Я чувствую его крошечные лапки. Они щекочут меня. Я поднимаю руку. Муравей доползает до рукава и останавливается: не знает, стоит ли ему лезть дальше. Внутри рубашки темно и неизведанно. Полез бы я?

– Водоросля! Водоросля! – голос Пустого я узна́ю где угодно. Звонкий и настойчивый.

Стряхиваю муравья. Пустой слезает с дерева. Я подставляю две руки, потому что он долго не может найти опору.

– Мы ведь идём сегодня на стройку? – шепчет он.

– А ты прям хочешь?

– Да, – ещё тише отвечает он. – А ты нет?

– Да не особо, – я смотрю в сторону футбольного поля и вздыхаю.

– Конечно, ты же там уже был.

– Хорошо, идём. Только давай досмотрим, кто сегодня победит.

Мы садимся под дерево. Если победит Дикий, то будет драка, потому что Тёмный не любит проигрывать. А если победит Тёмный, то, наверное, ничего не будет. Хотя, возможно, Дикий решит отомстить и тоже устроит драку.

Пустого игра не интересует. Он ковыряет палочкой мягкую землю и чертит какие-то закорючки. Даже когда мяч прилетает в нашу сторону, он не шолохается. Сидит, как ни в чём не бывало. Парни с поля кричат, чтобы им пнули мяч. Я встаю и пинаю что есть сил, но мяч только докатывается до самого края поля. Дикий толкает Серого в плечо, и тот бежит за мячом:

– Чего берёшься, если не можешь? – кричит он мне. – Рохля! – а потом обращается к безучастному Пустому: – Ты-то не мог пнуть, что ли?

Я привык, что со мной так, но всякий раз немного обидно. Я поворачиваюсь к Пустому:

– Ну её, эту игру! Сегодня скучно. Идём!

Он вскакивает сразу, и мы идём. Проходим мимо шведской стенки, на которой вверх ногами висит Рыжая. Она приподнимается, завидев нас, цепляется руками за ту же перекладину, через которую свисают её ноги, и говорит:

– Наплюй на них. Это не ты рохля, это они косые: вон, даже по мячу попасть не могут! – она вытаскивает ноги и как обезьянка взбирается на самый верх.

Значит, весь двор слышал. Прекрасно!

Опять вздыхаю. Пустой терпеливо ждёт меня, и я веду его к кустам. Там, за кустами, я отодвигаю доску в заборе и пролажу в щель. Пустой двигается следом.

Мы идём мимо высотных заброшенных зданий. Все они одного неприглядного цвета – сине-серые, с налипшим песком, грязью, заросшие вьюном до второго этажа, с выбитыми, пустыми окнами, как чёрными глазницами. От них падает и тянется длинная холодная тень, и я чувствую, как мурашки пробегают по коже.

Я боюсь таких домов. Страшно думать, что тут кто-то жил раньше, а теперь это абсолютно бесполезные строения, только закрывающие горизонт и мешающие мне наблюдать рассветы.

Пустой идёт за мной, и, кажется, ему страшней, чем мне. Он идёт с приоткрытым ртом, его глаза округлены, и он жадно впитывает пустоту и тишину этого длинного коридора из домов. Он тут впервые. Под ногами шуршат гравий и осколки стёкол. Пустой останавливается у выбитого на первом этаже окна и заглядывает внутрь: палки, балки, серая лестница. Вообще не похоже, чтобы тут кто-то жил. Из окна веет сыростью и плесенью. Я беру Пустого за руку, крепко сжимаю, и мы идём так до самой стройки. Молча.

Стройка – это большая площадка с тремя недостроенными домами. В каждом из них уже минимум по девять этажей, но стены недоделаны. Кирпичи лежат прямо на земле, рядом с первым домом огромная куча песка. Его слегка раздувает ветром, и мы, расцепившись, закрываем глаза ладонями. На стройке светлей и теплей. Солнце тут не съедается пустотой коридорного прохода, выстроенного заброшенными домами.

Мы поднимаемся по лестнице без перил и второй стены первого дома. Пустой находит камешек и заботливо кладёт его в карман. На третьем этаже Пустой подходит к самому краю и смотрит вниз:

– Отсюда третий этаж кажется не таким высоким, как с нашей крыши. Иди, посмотри!

Я отказываюсь. У меня не возникает никакого желания стоять на краю. Пустой зачем-то носком ботинка сбрасывает камешек. Тот быстро долетает до земли. Потом мы поднимаемся выше и бродим по пустым квартирам. На седьмом этаже Пустой достаёт спрятанный камешек и начинает рисовать им на стенах и полу. Он рисует стол, стул и диван. Я тоже ищу камень, которым можно рисовать, но долго не нахожу. Когда становится совсем жарко, я говорю, что пора возвращаться, потому что уже обед, и нас не должны потерять. Пустой повинуется молча. Он кладёт камешек в карман, и мы спускаемся вниз. Обратно идём той же дорогой, молча, но на подходе к забору Пустой вдруг останавливается и нерешительно спрашивает:

– Мы ведь вернёмся туда? В другие дома?

Я не очень люблю эту стройку, но Пустому там интересно, а мне интересно с ним.

– Только в хорошую погоду, – отвечаю я.

Мы протискиваемся через щель в заборе и возвращаем доску на место. У крыльца встречаем Тёмного. Он стоит с мячом в руках, подставив под палящее солнце своё лицо с новым фингалом. Значит, драка всё-таки была. Он стоит, зажмурившись, но наши шаги слышны, и он обращает на нас внимание. Провожает нас взглядом.

Пустой, как и я, чаще всего завтракает, обедает и ужинает один. Но сегодня компанию ему составляет Тёмный. А к концу обеда присоединяется Дикий. Он ведёт себя с ними просто. Подсядь они ко мне, я был бы более напряжённым. Тёмный достаёт из кармана часы без ремешка и протягивает их Пустому. Тот заинтересованно их рассматривает и подносит к уху.

Ко мне с пустым подносом подсаживается Рыжая, прерывая моё наблюдение за троицей.

– Пойдёшь со мной играть в футбол вечером?

– Что? – её предложение вводит меня в ступор: не помню, когда кто-то звал меня играть в футбол в последний раз. – Это потому что мальчишки не берут тебя к себе в команду?

– Не хочешь, так и скажи! – она подрывается встать, но я успеваю её остановить:

– Да ладно, я просто спросил. Меня же они тоже не берут.

– Это значит «да»?

– Да.

– Тогда с меня мяч.

Рыжая маленькая, но бойкая, почти пацанёнок. С ней не соскучишься. Её постоянно тянет на приключения, поэтому ей так скучно с другими девочками и так интересно с нами.

После обеда у нас сончас, но большинство просто проводит время в доме. Я иду спать, потому что палящее солнце этому способствует, а ещё я проснулся с первыми лучами.

Просыпаюсь от лёгких брызг. Окно открыто, и из него мелко моросит дождём. Я морщусь и неохотно встаю. Дождь слабый, редкий и противный. К вечеру, наверное, погода совсем испортится. Я спускаюсь на первый этаж. Рыжая сидит на стуле, обняв мяч и положив на него подбородок. Она от скуки болтает ногами, которые ещё не достают до пола. Нет такого стула, с которого мои ноги свободно болтались бы.

– Там дождь, – говорю я.

– Боишься растаять, Водоросля? – она вскакивает со стула.

– Если он усилится, то мы вернёмся. Я не хочу промокнуть, заболеть и умереть.

– Никто не умрёт. Идём!

Мы выходим. На улице никого. Видимо, этот мелкий дождь – предвестник ливня – заставляет всех сидеть под крышей. Мы с Рыжей делим ворота и играем. Не так весело, как в команде, но всё лучше, чем в одного. Рыжая забивает первый гол. Потом второй.

– Ты совсем не стараешься!

Я, и правда, не особо стараюсь. Боюсь её обидеть. Боюсь, что обыграю, и она больше не позовёт меня. Но вот я начинаю стараться и забиваю первый гол. Рыжая ликует и, кажется, радуется за меня больше, чем я сам. От эмоций я бегаю по кругу, а она подпрыгивает на месте.

Тучи немного расходятся. Дождь прекращается, и проглядывает солнце. Тут же появляются остальные ребята. Рыжая ставит ногу на мяч:

– Ну, всё, больше нам тут делать нечего, – она оставляет мяч на поле, и его тут же забирает кто-то из мальчишек. Рыжая лезет на самый верх шведской стенки и подставляет своё веснушчатое лицо солнцу. Я карабкаюсь следом. Дождевые капли в её волосах блестят так, будто кто-то украсил её рыжую голову драгоценными камнями. Я смотрю вниз и пытаюсь отыскать глазами Пустого. Но его нигде не видно. Наверное, опять прячется на дереве. Мальчишки только-только разыгрываются на поле, как поднимается ветер, и небо опять затягивает. Слышен гром. Тихий и далёкий.

– На третий раз пойдём в дом, – решает Рыжая.

Сверкает молния, и снова гремит. Кто-то визжит. Начинается дождь. Все, побросав свои дела и футбольный мяч в том числе, бегут под крыльцо. Капает не сильно, но начинаю мокнуть. Снова сверкает молния, но грома не слышно. Я вопросительно смотрю на Рыжую.

– Третьего раза не было. Ты можешь идти, если хочешь, а я дождусь.

Она слишком маленькая, чтобы оставлять её одну, а я, конечно, не слишком сильный, чтобы спасти её от грозы.

– А ну, паршивцы, слезайте и марш в дом! – кричит нам Ведьма из окна, размахивая полотенцем. – А то устроились, как птицы на жерди! Ну! Мигом!

Третий раскат грома – и мы слезаем. Рыжая хватает мяч, и нас начинает поливать как из ведра. Пока мы бежим к крыльцу, успеваем изрядно промокнуть. Несколько ступенек – и вот мы под крышей. Если прислушаться, то можно заметить, что капли по–разному бьют об асфальт, качели, деревья, перила и крышу. Рыжая стоит счастливая, крепко прижимая к себе мяч.

Дверь в дом открывается, и на пороге появляется Ведьма. Она своей пухлой рукой хватает меня за шиворот рубашки и резким движением затягивает внутрь:

– А ну, в дом!

Рыжая заскакивает следом. Мы бежим наперегонки наверх, в ванные комнаты, чтобы вымыть руки. Мы оставляем мокрые следы ботинок на лестнице и в коридоре. Она идёт в ванную для девочек, а я – для мальчиков.

Лампа в ванной предательски мигает, и, когда я выключаю воду, свет гаснет. Я стою в полумраке. Уходящие лучи успевают отбросить свет на противоположную от окна бело-серую стену. Свет кажется невероятно тёплым в этой грозовой полутьме. Я подхожу к стене и касаюсь света. Стена оказывается холодной.

Я спускаюсь на ужин в столовую. Там суетится Ведьма. Она требует, чтобы все как можно скорее покончили с едой, потому что если дело серьёзнее, чем просто выбитые пробки, то раньше завтра никто ничего не починит. Я не знаю, что такое пробки, тем более выбитые, но я знаю, что боюсь темноты.

В столовой шумно, гораздо более шумно, чем обычно, будто сумерки раззадоривают. Я же, наоборот, сижу, сгорбившись, тише обычного, хотя вряд ли возможно быть тише. Тёмный и Дикий опять сидят с Пустым. Мне это не нравится. Он смеётся и кажется оживлённым. Это мне не нравится ещё больше, точнее, пугает. Пустой так себя обычно не ведёт. Вдруг я ловлю себя на мысли, что он такой сейчас, потому что нервничает. Тёмный и Дикий по одиночке-то могут напустить страха, а вдвоём и подавно. А может, он со мной всегда тихий, а с другими нет? Эта мысль хуже предыдущей. Чтобы отвлечься, ищу глазами Рыжую. Она сидит вместе с другими девчонками. С её кос редко капают капли дождя. Она что-то увлечённо рассказывает, размахивая вилкой во все стороны и забывая про то, что в столовой принято есть.

Совсем темнеет. Но я это замечаю не сразу, потому что, пока темнеет, глаза постепенно к этому привыкают. Но тут входит Ведьма с огромным старым канделябром на три толстые свечи, и тут-то я понимаю, что стемнело окончательно. За ней в коридоре стоит какая-то фигура в куртке с накинутым на голову капюшоном. Фигура снимает капюшон, и появляется светлая голова.

– Суфле! – раздаётся в разных частях столовой.

Стулья отодвигаются с невероятной скоростью, и все девчонки кидаются обнимать только что пришедшую. Кто-то из мальчишек тоже встаёт, но аккуратно, чтобы не потерять своего достоинства, и идёт к ней. В конце концов, через пару минут Суфле оказывается окруженной всеми ребятами.

Мне нравятся её светлые, как лучи солнца, воздушные волосы. А ещё она на голову выше меня. Я люблю, когда кто-то выше меня. От неё пахнет зефиром, а её глаза похожи на два голубых леденца. Она как сказочная фея, способная украсить любой хмурый день. Она улыбается, и улыбается всё вокруг.

Все любят Суфле, потому что она никогда не приходит с пустыми руками. В огромных карманах своей куртки, которая ей велика, но при этом так хорошо сидит и только подчёркивает её воздушность, она носит конфеты. Сегодня она приносит с собой целый пакет карамелек. Как только она достаёт их, все начинают аплодировать, а кто-то даже прыгать и пританцовывать. Суфле делает нарочито строгое лицо. Мы знаем этот знак. Все тут же выстраиваются в кривую линию перед ней, и она начинает раздавать конфеты, называя по имени каждого, кто к ней подходит. Сегодня она щедра как никогда: аж по три карамельки в руки! Я получаю свою порцию и отхожу в сторону.