Шоу бизнес

Столы ломились от гастрономического безумия. Советско-болгарский кулинарный апокалипсис: оливье обнималось с баницей, селёдка под шубой флиртовала с мусакой, холодец и шопский салат устроили социалистическое соревнование за звание «Самое непотребное блюдо вечера». Водка лилась как Ниагара – болгары не жлобились, советские не стеснялись.

Тосты звучали один тупее другого. «За мир во всём мире!» – это классика, без неё никак. «За дружбу болгарского и советского народов!» – обязательная программа. «За дорогого Леонида Ильича!» – тут все дружно поднимали рюмки, но половина думала: «Когда же ты, старый хрен, наконец сыграешь в ящик?»

Валера нашёл Малышева в углу зала – артист сидел как Байрон на развалинах Греции. Гитара на коленях, сигарета в зубах, взгляд в никуда. Играл блюз – музыку, которая в СССР считалась идеологической диверсией. Негритянская музыка угнетённых масс – можно, но только если про борьбу с капитализмом. А он играл про любовь, про одиночество, про то, что душа болит. Вокруг него – вакуум. Советские коллеги обходили десятой дорогой. Заразный он, понимаешь. Талантом заразный.

– Витя, браво! – Валера протянул бокал коньяка. Армянский, пятизвёздочный – для номенклатуры возили. – Играешь как Би Би Кинг! Только у тебя душевнее. Наша боль, родная, советская.

Малышев поднял глаза – в них плавала ирония, маринованная в усталости:

– Би Би Кинг? В СССР за такие сравнения можно в психушку загреметь. «Преклонение перед Западом, гражданин Малышев! Вы что, нашей советской музыки стесняетесь? Калинки-малинки вам мало?»

– Да ладно, мы же в Болгарии. Тут почти Европа!

– Почти – не считается. Как почти беременная. Или ты беременная, или нет. Или ты свободный, или советский. Третьего не дано.

Малышев отхлебнул коньяк, поморщился:

– Знаете, что такое советская эстрада? Это как секс по телефону. Вроде все слова правильные говоришь, стонешь где надо, но удовольствия – ноль. Одна имитация. И трубку потом противно в руках держать.

Валера рассмеялся:

– Блестяще! Можно в статью?

– Да хоть на могильной плите выбей. Все равно правду не напечатают. Напишете: «Молодой артист творчески осмысливает наследие». Или как там у вас формулировки? «В поисках новых форм»?

– А что если найти новые формы по-настоящему? – Валера придвинулся ближе, понизил голос. Стены в СССР имели не только уши, но и магнитофоны. – Не имитацию, а реальность?

– Вы что, с Луны свалились? Какая реальность в стране победившего сюрреализма? У нас план по счастью есть! Норматив радости на душу населения! Мы строим коммунизм, а он, сука, всё не строится!

– Я серьёзно. Время меняется. Старики дохнут. Брежнев еле ноги таскает, на таблетках держится. Косыгин вообще при смерти. Андропов в почках купается – скоро концы отдаст. Придут молодые. Может, дадут воздуха больше.

– Молодые? – Малышев скептически хмыкнул. – У нас «молодые» – это те, кому под семьдесят. Они в сорок третьем были молодые, а сейчас просто хорошо сохранившиеся трупы. Знаете, как определить советского руководителя? Если при ходьбе не гремит – значит, без орденов. Если не скрипит – протезов нет. Если не воняет – ещё не помер.

К их столику подплыла певица из московской делегации – платиновая блондинка с сиськами, как у Джейн Мэнсфилд, только силиконовыми. Губы накрашены так густо, что можно было оставлять автографы поцелуями. Платье с вырезом до пупка – советская власть разрешила, но только за границей. Дома бы за такое в «Крокодиле» высмеяли.

– Мальчики не скучают? – проворковала она голосом, от которого скисало молоко в радиусе километра. – Может, составлю компанию?

– Спасибо, мы в завязке, – Малышев даже не посмотрел в её сторону.

– Зря, – она обиженно фыркнула. – Я ведь не только ногами петь умею. И не только петь.

Уплыла, виляя задом как метроном – туда-сюда, туда-сюда. Отмеряла такт марша «Прощание славянки».

– Бывшая? – спросил Валера.

– Будущая. Все они будущие. Сегодня с одним, завтра с другим. У нас в эстраде это называется «ротация кадров». Только ротируют не по вертикали, а по горизонтали. В основном в горизонтальном положении.

Выпили ещё. Коньяк пошёл легче – армяне знали толк в забвении.

– Слушайте, Валера, – Малышев вдруг посерьёзнел. – Вы же умный человек. Образованный. Зачем вам это надо? Писать про нас, артистов? Мы же все проститутки. Продаём голос, талант, душу. Кто за деньги, кто за славу, кто за возможность выехать в Болгарию. Вы же могли бы нормальную журналистику делать. Про важное писать.

– А что важное? Про урожай? Про досрочное выполнение пятилетки? Это всё враньё. А музыка – она настоящая. Даже когда слова лживые, музыка не врёт. Нота «до» – она и в Африке «до». И при коммунизме, и при капитализме.

– Красиво сказано. Неправда, но красиво. Музыка тоже врёт. Просто изящнее. Вот я пою «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», а думаю – какая, в жопу, сказка? Барак, в котором я вырос? Отец-алкаш? Мать, которая в три смены вкалывала, чтобы нас прокормить? Очень сказочно, да.

– Но вы же поёте. Значит, верите во что-то?

– Верю, – Малышев налил ещё коньяка. Рука дрогнула, капли упали на стол – кровь на белой скатерти. – Верю, что где-то есть другая жизнь. Где можно петь что хочешь. Где не надо врать. Где талант – это дар, а не проклятие. Но это не здесь. И не сейчас.

– А я думаю – здесь и сейчас. Просто надо найти щели в системе. Она же не монолит. Она как старый дом – вроде стоит, а везде трещины. И в эти трещины можно просочиться. С музыкой, с правдой, с надеждой.

– Вы опасный человек, Валера. С такими мыслями у нас долго не живут. Или ломаются, или ломают.

– Посмотрим, кто кого.

К утру оба были пьяны, но по-разному. Малышев – горько, безнадёжно, как пьют те, кто знает, что завтра будет хуже. Валера – весело, задиристо, как пьют те, кто собирается завоевать мир.

Расходились под утро. Болгарское солнце уже золотило море. Чайки орали, как комсомольцы на субботнике. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

– Запомните этот день, – сказал Малышев на прощание. – Сегодня мы ещё верим, что что-то можем изменить. Через год вспомните и посмейтесь над собой.

– А я запомню, – ответил Валера. – И через год докажу, что был прав.

Разошлись. Один – умирать медленно в золотой клетке советской эстрады. Другой – строить империю на обломках империи.

История покажет, кто был прав. Спойлер: никто. Но это уже совсем другая история.

А пока – утро в Варне, два русских идиота с похмелья и большими планами, и чайки, которым насрать на все их амбиции.

Жизнь прекрасна. Особенно когда не знаешь, что будет дальше.

Катран

Свердловск, семьдесят девятый. Город медленно сгнивал заживо, как туберкулёзник в последней стадии – ещё дышит, но уже труп. Заводы выплёвывали в небо чёрный дым, люди выплёвывали чёрную кровь, а жизнь выплёвывала людей, как отработанный материал.

Катран – полуподвальный клуб в бывшем бомбоубежище. Место, где прятались от ядерной войны, теперь прятались от советской действительности. Только радиация убивает быстро, а СССР – медленно, методично, с садистским удовольствием растягивая агонию на десятилетия.

Спуск вёл в чрево бетонного монстра – двенадцать ступеней вниз, как в могилу. Каждая ступень – год жизни, которую ты теряешь, спускаясь в это царство полумёртвых. Стены потели, как покойник в морге – конденсат смешивался с плесенью, создавая узоры, похожие на предсмертные видения. Граффити на стенах – крик души поколения, которому нечего терять: «Жизнь – говно», «СССР – тюрьма народов», «Умри молодым». И философское: «Бог умер, но забыл нас прихватить».

У входа – Витёк. Тощий, как узник Освенцима, но жилистый, как крыса, пережившая атомную войну. Руки боксёра, разбитые об чужие морды, лицо интеллигента, разбитое об советскую действительность. Делал вид, что читает «Технику – молодёжи», на самом деле фильтровал входящих. Свой – чужой. Жертва – хищник. Живой – уже мёртвый.

Внутри – ад для клаустрофобов и рай для тех, кто устал притворяться счастливым советским человеком. Потолок давил, как крышка гроба, уже заколоченного, но ещё не опущенного в землю. Воздух густой от дыма «Беломора» и «Примы» – лёгкие гнили у всех одинаково демократично. Пот, перегар, парфюм «Красная Москва» вперемешку с вонью безысходности – коктейль эпохи развитого социализма.

За барной стойкой – Толян, бывший боксёр. Нос расплющен так, что дышал ртом, как карп на суше. Отвечал за кофе из цикория и пирожные трёхдневной давности. Научился главному советскому бизнес-принципу: разрежь торт на части – и каждый кусок продавай как целый. Капитализм в миниатюре, замаскированный под общепит. Этот принцип потом заимствуют все телеком-операторы страны.

В углу шла игра – вечная, как сама Россия. Карты, деньги, обман. Миша тасовал колоду с ловкостью хирурга, вырезающего опухоль надежды из тела очередного лоха. Вокруг – студенты, молодые инженеры. Те, у кого ещё были иллюзии, что можно обыграть систему. Дураки. Систему не обыграть – она всегда с крапом.

– Смотри сюда, салабон, – Миша раскладывал карты веером, как патологоанатом раскладывает инструменты перед вскрытием. – Игра называется «штос». Пушкин про это писал. Помнишь «Пиковую даму»? Германн там проиграл жизнь. Но это литература, а у нас реальность. Тут проигрывают быстрее.

Первокурсник смотрел заворожённо. Девятнадцать лет, лицо ещё не помято жизнью, глаза ещё верят в справедливость. В кармане – стипендия, сорок рублей. Для него – богатство. Для Миши – три минуты работы.

– Правила простые, как могила. Загадываешь карту – я мечу. Направо – твоя. Налево – моя. Чья кучка сожрёт – тот и выиграл. Ставь рубль, не дрейфь. Что ты теряешь? Всего лишь будущее.

Мимо проплыли две тени – Олег и Сергей. Олег уже откинулся, год на воле после двух на зоне. В глазах – мудрость волка, познавшего вкус человечины. Сергей – условник, ещё балансирует между двумя мирами. Но баланс уже нарушен – падение неизбежно, вопрос только в какую сторону.

– Жирует Мишка, – Олег кивнул на игру. – Третий день студентов потрошит. Вчера двести с аспиранта снял. Тот думал – систему разгадал. Дурак. Система одна: дилер всегда в плюсе, лох всегда в минусе. Как в жизни.

– Шулерит?

– Зачем? Математика и психология. Азарт – это болезнь. Как туберкулёз. Сначала кашель, потом кровь, потом могила. Только при туберкулёзе хоть жалеют. А игрока презирают. Даже родные.

Остановились у сцены – несколько досок на ящиках из-под водки. Символично – русская культура всегда стояла на алкоголе.

– Проблема есть, – Сергей закурил. Дым горький, как сама жизнь. – Меня условником в диск-жокеи записали. Типа общественно-полезный труд. Теперь надо дискотеки проводить, массы развлекать. А массы хотят не просто музыку – им зрелищ подавай. Свет нужен, прожектора, светомузыка. Где брать?

– Украсть, – Олег даже не задумался. Для него это было естественно, как дышать. – По стройкам прожектора валяются. Ржавеют под снегом, никому не нужны. Социалистическая собственность – значит, ничья. Берёшь десяток – и у тебя Лас-Вегас. Правда, Лас-Вегас в Свердловске – это как оргазм в морге. Возможно технически, но зачем?

– И что взамен?

– Половина от твоей доли. Мы тебе – оборудование. Ты нам – процент. Капитализм, детка. Только не говори комсомольцам – расстреляют за антисоветчину.

Сергей смотрел на него и видел своё будущее. Олег уже прошёл эту дорогу – от романтика до циника, от человека до функции. Теперь его черёд.

– По рукам.

Пожали руки. Сделка. Первый шаг в пропасть, которая называется «криминальный бизнес». Но в СССР любой бизнес криминальный. Просто у одних есть мандат от партии, а у других – только наглость и готовность рисковать.

За карточным столом первокурсник уже проиграл двадцатку. Лицо красное, руки дрожат. Азарт въелся, как ржавчина в железо.

– Ещё разок, – умолял он. – Последний. Я чувствую, сейчас повезёт.

– Всегда везёт, – ухмылялся Миша. – В последний раз. Как в песне – «последний раз дают «Cвободу» по третьей программе». Только свободы не будет. Будет рабство. Долговое.

Сергей отвернулся. Не его дело. У каждого своя дорога в ад. Кто-то через карты, кто-то через водку, кто-то через условный срок, который неизбежно станет реальным.

Катран гудел, как улей обречённых. Молодость Свердловска собралась здесь, чтобы забыться, обмануть себя, притвориться свободными. На несколько часов. Потом – обратно в серую реальность, где завтра хуже, чем вчера, а послезавтра хуже, чем завтра.

Но пока – музыка, дым, карты, иллюзия жизни. В бомбоубежище, которое стало убежищем от бомбы замедленного действия под названием СССР.

И каждый здесь знал: бомба рано или поздно взорвётся. Вопрос только – доживём ли мы до взрыва или сдохнем раньше от безысходности.

Ставки сделаны. Игра началась. Только в этой игре нет победителей – все проигрывают. Просто с разной скоростью.

Свердловск, семьдесят девятый. До распада империи – двенадцать лет. До личного распада каждого из присутствующих – гораздо меньше.

Но они ещё не знали этого. Ещё надеялись. Дураки.

Надежда в СССР – это последнее, что умирает. Обычно вместе с носителем.

Кража

Три часа ночи. Время, когда совесть спит крепче всего, а душа готова на любую подлость. Свердловск, окраина – там, где город кончается и начинается пустота. Минус пятнадцать, снег скрипит под ногами, как хрящи в суставах покойника. Операция «Прожектор» – название придумал Витёк, дурак романтичный. Будто они партизаны, а не обычные воры.

Стройка торчала из земли, как кости из могилы, которую не докопали. Девятиэтажка в лесах – скелет будущего человейника, где люди будут жить, как тараканы в коробке, и думать, что это счастье. Квартира от государства – мечта советского человека. Своя клетка в общем курятнике.

Забор вокруг стройки – формальность, как презерватив с дыркой. Вроде защита есть, а толку ноль. Сторож Петрович – алкоголик в терминальной стадии, человек-функция: делает вид, что сторожит, начальство делает вид, что платит. Симулякр охраны в стране-симулякре.

Трое теней у забора – Андрей, Витёк и Коля. В чёрном, лица обмотаны шарфами. Жалкая пародия на ниндзя. Ниндзя убивают за честь. Они воруют за копейки. Разница принципиальная, но в СССР все различия стёрты – все воры, просто у одних есть мандат от партии.

– Там, за углом, – Витёк тыкал пальцем в темноту. – Двадцать прожекторов. С прошлой зимы валяются. Никому не нужны.

Двадцать прожекторов под снегом – символ советской экономики. Произвели, привезли, бросили. План выполнен, премии получены, а то, что добро гниёт – это уже детали. В стране, где дефицит всего, всё валяется и ржавеет. Парадокс? Нет, система.

– Десяток берём, – Андрей считал в уме. Каждый прожектор – это риск. Каждый риск – это шаг к зоне. А зона уже ждёт, разинув пасть. – Больше – палево.

Пролезли через дыру в заборе. Как крысы в амбар. Впрочем, вся страна – амбар, где крысы делят зерно, пока хозяин спит пьяный.

Прожектора лежали под брезентом – ПЖ-45, по тридцать кило железа каждый. Сделаны, чтобы пережить ядерную войну. Иронично – война не случилась, а страна всё равно развалится. Но прожектора переживут и её развал. Будут ржаветь при капитализме так же, как ржавели при социализме.

– Твою мать, – Витёк пытался поднять один. – Это не прожектор, это гроб металлический.

Гроб. Точное слово. Они воруют гробы для света. Чтобы устроить светопреставление в подвале, где молодёжь пытается забыть, что живёт в стране-кладбище.

Таскали молча. Каждый думал своё. Витёк – что на вырученные деньги купит джинсы. Коля – что починит мотоцикл. Андрей – что проваливается в яму, из которой нет выхода. Первая кража – это как первая доза. Говоришь себе: только раз. А потом ещё раз. И ещё. Пока не становишься тем, кем стал.

К третьему рейсу взмокли, пот застывал на лице ледяной коркой. Как слёзы, которые некому выплакать.

– Хватит, – Андрей остановился. Девять прожекторов в «буханке». Хлебный фургон, гружёный краденым светом. Символично до тошноты.

– Там кабель, – Коля кивнул в темноту. – Без него прожектора – металлолом.

Полезли за кабелем. И тут сработал главный закон СССР: если что-то может пойти не так – оно пойдёт хуже, чем ты предполагал.

Витёк грохнулся. Арматура ударила по железу – звук разнёсся по стройке, как набат. В сторожке зажёгся свет. Мутный, жёлтый, как глаз умирающего.

– Валим!

Бежали к забору, волоча кабель. Пятьдесят метров меди – это не кабель, это петля на шее. Но бросить нельзя – без него вся операция бессмысленна.

– Стоять, суки! – Петрович вывалился из сторожки с фонарём. Пьяный в дрова, но инстинкт сторожевого пса ещё работал. – Менты вас найдут!

Менты. Волшебное слово советской действительности. Все боятся ментов. Даже менты боятся ментов. Потому что сегодня ты мент, а завтра – зэк. Грань тонкая, как лезвие.

Кабель застрял. Дёргали втроём – бесполезно. Как бесполезно дёргаться в этой стране. Чем больше дёргаешься, тем крепче затягивается петля.

– Режь!

Витёк перекусил кабель. Пятьдесят метров вытащили. Половина – но в СССР все живут на половине. Полуправда, полужизнь, полусвобода.

Рванули в ночь. «Буханка» взвыла, не желая заводиться на морозе. Как всё советское – работает через раз, и то неохотно.

– Я вас запомнил! – орал Петрович вслед. – Всех запомнил!

Запомнил. К утру забудет. Водка – лучший ластик для памяти. А память в СССР – это обуза. Лучше не помнить, легче жить.

В кузове грохотали прожектора. Каждый удар по кочке – как удар судьбы. Ты думаешь, что управляешь ситуацией, а на самом деле тебя трясёт, как прожектор в кузове. И ты не знаешь, доедешь ли до места или развалишься по дороге.

К утру прожектора стояли в подвале «Катрана». Накрыли декорациями от самодеятельности – фанерные берёзки от спектакля «А зори здесь тихие». Берёзки, символ России, прикрывают краденое. Всё как всегда.

Через неделю клуб засиял. Разноцветные лучи резали темноту, как скальпель – плоть. Молодёжь ломилась. Платили рубль за вход и радовались, как дети. Дети, которым дали погреметь блестящей погремушкой.

Сергей стоял у пульта. В руках – переключатели света. Во власти – управлять настроением толпы. Опасная иллюзия власти. Он думал, что дирижирует светом. На самом деле свет уже дирижировал им. Вёл в темноту, из которой не возвращаются.

– Красота! – Олег хлопнул по плечу. – Как в Москве!

Как в Москве. Высшая похвала для провинциала. Быть как в Москве – мечта. Не понимают, дураки, что Москва – это та же дыра, только с подсветкой.

Первый успех. Первые деньги. Первый шаг в пропасть. Сергей ещё не знал, что каждый украденный прожектор – это год будущего срока. Девять прожекторов – девять лет. Арифметика простая, как тюремная баланда.

Но это потом. А сейчас – музыка, свет, иллюзия счастья. В подвале, в бывшем бомбоубежище, в городе, который сам как бомбоубежище от жизни.

И никто не знал, что через десять лет империя рухнет. А прожектора будут работать. Железо переживёт идеологию. Свет переживёт тьму.

Но не людей. Людей не переживёт ничто. Особенно в Свердловске, где даже выжить – это уже подвиг.

Пропуск на концерт

УПИ. Уральский политехнический – фабрика по штамповке инженеров для умирающей империи. Коридор главного корпуса вонял хлоркой и безысходностью – стандартный букет советского образования. Хлорка убивала микробы, безысходность убивала души. Работали одинаково эффективно.

На стенах – кладбище амбиций. Фотографии передовиков учёбы смотрели с выцветших стендов, как покойники с надгробий. Все эти отличники давно спились или сдохли от инфаркта в сорок лет, пытаясь выполнить план. Расписание лекций на миллиметровке – последняя попытка внести порядок в хаос. «Собрание комсомольского актива» – обязательная процедура самооскопления. С апельсинами на столе президиума и неизбежным докладом о международном отношении.

Сергей шёл по коридору, как по минному полю. Сопромат прогулял третий раз – плевать. Формулы сопротивления материалов не помогут, когда сама жизнь трещит по швам. Из аудиторий неслось бормотание преподавателей – старых, уставших людей, читающих лекции, в которые сами не верят. «Диалектический материализм» – философия для рабов, придуманная рабами.

У окна маячила фигура. Длинные волосы – вызов системе, где даже бакенбарды считались экстремизмом. Джинсы-клёш, майка с «The Who» – нарисованная маркером, жалкая попытка прикоснуться к недостижимому Западу. Александр Пантыкин. Человек, который думал, что музыка может что-то изменить. Наивный идиот. Но талантливый идиот – а это уже кое-что в стране, где бездарность возведена в норму.

– Серёга? – Пантыкин отлип от стены, как плесень от сырого угла. Протянул руку – мозолистую от струн, но всё ещё живую. Не все руки в Свердловске живые. У большинства – протезы души. – Слышал про твой «Катран». Говорят, устроил филиал ада с подсветкой.

– Преувеличивают, – Сергей знал: в СССР любой успех нужно преуменьшать. Зависть убивает быстрее пули.

– Да ладно скромничать. Я мимо проходил – у вас там эпилептикам вход воспрещён. Такие вспышки, что глаза выжигает. Но народу нравится. Хлеба нет – дайте зрелищ.

Уборщица тётя Клава в конце коридора возила шваброй – размазывала грязь философски равномерно. Вся советская уборка – не убрать грязь, а распределить её социально справедливо.

– Короче, мутится тема, – Пантыкин понизил голос, хотя подслушивать было некому. Паранойя – профессиональная болезнь советского человека. – Концерт. Большой. Настоящий рок, не комсомольская самодеятельность с гармошкой.

– Где? В актовом зале института? – Сергей усмехнулся. – Там после девяти даже дышать нельзя.

– ДК железнодорожников. Директор – алкоголик с пониманием. За процент от кассы готов душу дьяволу продать. Хотя какая у него душа – одни метастазы.

«Беломор» дымил в руках Пантыкина, как кадило на отпевании. Они курили, глядя в окно на первокурсников, марширующих на военной кафедре. Будущее пушечное мясо для войны, которая не случится. Но они будут маршировать до пенсии. Потом научат маршировать своих детей. Круговорот идиотизма в природе.

– Состав какой? – Сергей считал в уме. Музыканты – это риск. Каждый со своими тараканами, амбициями, страхами.

– «Урфин Джюс» – мы. «Трек» – они жёсткие, играют так, что штукатурка осыпается. «Автограф» хотим, но они уже звёзды. Звёзды в СССР – это те, кому разрешили светить. Тусклым светом, по расписанию, но светить.

– И что от меня надо?

– Свет. Настоящий. Твои прожектора. – Пантыкин смотрел в глаза, проверяя реакцию. – Не спрашиваю, откуда они. В этой стране у всего криминальная биография. Главное – они есть.

Информация утекла. Сергей это понял. В Свердловске секретов не бывает – город маленький, все друг друга знают, все друг друга продают.

– Допустим. Какие условия?

– Двадцать пять процентов от сборов. Зал на четыреста мест, но впихнём восемьсот. Как сельдей в бочку. По два рубля билет – считай сам.

Тысяча шестьсот. Минус расходы – восемьсот. Четверть – двести. За вечер. Месячная зарплата инженера за одну ночь. В стране, где инженеры получают меньше грузчиков, это почти революция.

– Тридцать процентов, – Сергей торговался автоматически. В СССР все торгуются – за место в очереди, за справку в поликлинике, за право дышать.

– Двадцать пять. Но ты становишься постоянным светооператором. У нас планы. Официальный рок-клуб. Первый в стране.

– Официальный рок-клуб в СССР? – Сергей чуть не рассмеялся. – Это как официальный бордель в монастыре.

– Времена меняются. Брежнев подыхает. Андропов… он умный. Понимает: лучше пусть молодёжь на концертах прыгает, чем баррикады строит.

Наивность. Трогательная, самоубийственная наивность. Андропов не даст прыгать. Он посадит всех, кто прыгает не в такт. Но Пантыкин этого ещё не знал. Ещё верил.

– Ладно, по рукам.

Пожали руки. Сделка. Ещё один шаг в пропасть, которая называется «нелегальный бизнес в СССР». Каждая сделка – гвоздь в крышку будущего гроба.

– Через две недели, суббота. ДК железнодорожников. Приезжай с утра – настраивать будем.

– Приеду.

Пантыкин умчался – репетиция, подготовка, вечная война с системой, которая не любит тех, кто высовывается. Сергей остался у окна. Смотрел на доску объявлений внизу. «Создаётся рок-группа. Энтузиазм обязателен, талант желателен». Энтузиазм. В стране, где энтузиазм – это психическое расстройство.

Вышел на улицу. Октябрьский Свердловск – серый, холодный, пахнущий химическими выбросами. Город-завод, город-тюрьма, город-морг. И где-то в этом морге готовился концерт. Попытка оживить мертвеца электрошоком.

Двести рублей за вечер. Хорошие деньги. Но Сергей уже знал – в СССР за хорошие деньги платят плохой судьбой. Чем больше заработаешь, тем больше срок. Арифметика простая, как тюремная параша.