Путь Волка: Становление Князя

– Они сильнее нас! – выкрикнул кто-то из толпы. – Они у себя дома! Они знают каждую тропу, каждое дерево! А мы здесь как слепые котята!

Поднялся ропот. Страх, подавленный эйфорией, возвращался, обретая новую, конкретную форму. Враг перестал быть абстрактным. У него появились следы на иле. У него был свой бог.

"Вот он, настоящий враг, – думал Ратибор, глядя, как волна паники начинает захлестывать его людей. – Не те невидимые соседи, что прячутся в лесу. А этот. Тот, что сидит внутри каждого. Страх перед неизвестностью. Он гораздо хуже меча. Меч убивает тело. А страх убивает душу. Он парализует. Заставляет бежать, когда надо стоять. И кричать, когда нужно молчать".

Он дал им выговориться. Дал страху выплеснуться наружу. А потом поднял руку, призывая к тишине.

– Да, они знают эту землю лучше нас, – сказал он, когда ропот стих. – Да, мы не знаем, кто они и чего хотят. Все это правда. Но и они не знают, кто мы.

Он обвел их всех стальным взглядом.

– Они видели наши лодки. Они видели дым нашего костра. Но они не напали. Почему? Потому что они тоже боятся. Они не знают, сколько нас. Не знают, как мы вооружены. Они видят перед собой чужаков, которые пришли с оружием и огнем. Может быть, они боятся нас еще больше, чем мы их.

Он говорил медленно, чеканя каждое слово.

– Мы не будем нападать. Но и убегать мы не будем. Завтра утром мы перенесем лагерь на тот холм. И начнем строить острог. Крепкий, высокий, с дозорными вышками. Мы покажем им, что мы пришли сюда не на один день. Что мы пришли, чтобы остаться. И что мы умеем защищать свое. Пусть смотрят. Пусть видят, что мы не беззащитные овцы, которых можно зарезать. Пусть видят воинов. И тогда, может быть, они придут говорить. А не убивать.

Его слова не успокоили их полностью. Но они дали им цель. План действий. Страх остался. Но он перестал быть парализующим. Он превратился в острое, колючее чувство, которое заставляло чаще оглядываться, крепче сжимать рукоять топора, тише говорить у костра.

Этой ночью мало кто спал спокойно.

Каждый треск ветки в лесу, каждый крик ночной птицы казался знаком.

Люди смотрели на темную стену деревьев.

И им казалось, что из-за каждого ствола, из-за каждого куста, из глубокой, непроницаемой тьмы на них смотрят.

Сотни.

Невидимых.

Чужих.

Глаз.

Глава 39. Гнев Моря

Бессонная, тревожная ночь сменилась таким же тревожным утром. Но угроза пришла не из леса, откуда ее так напряженно ждали. Она пришла с другой стороны. С моря.

Началось это с перемены ветра. Он вдруг стих, и наступила странная, давящая тишина, какая бывает перед грозой. Воздух стал плотным, тяжелым, его было трудно вдыхать. Море, до этого сине-зеленое, живое, стало тусклым, свинцово-серым, похожим на застывший жир. Исчезли чайки. Их пронзительные крики, ставшие уже привычным фоном, смолкли, будто птицы заранее знали, что грядет нечто страшное.

А потом с запада, со стороны открытого моря, на горизонте появилась темная, почти черная полоса. Она стремительно росла, пожирая чистое небо, расползаясь по нему, как чернила по мокрой ткани.

– Буря, – прохрипел старый Боривой, который видел немало гроз на реках и озерах. Но даже он смотрел на чернеющее небо с суеверным ужасом. – Великая буря.

Небо почернело за считанные минуты. День превратился в глубокие сумерки. И вместе с тьмой пришел ветер.

Это был не тот ровный морской бриз, что они чувствовали раньше. Это был дикий, яростный вой. Он налетел на их лагерь, как стая невидимых демонов, швыряя в лицо песок, который сек кожу, как стеклянная крошка. Он рвал плохо закрепленные навесы из шкур, трепал волосы, забивался в легкие, не давая дышать. Звук его был многоголосым – он свистел, гудел, выл на разные лады, и в этом вое слышалась неприкрытая, злая мощь.

А следом за ветром проснулось море.

Оно вздыбилось. Та спокойная, дышащая гладь исчезла, будто ее и не было. Вода почернела. Волны, которые еще утром лениво лизали песок, превратились в огромные, косматые валы с грязными, пенными гребнями. Они рождались где-то там, во тьме, и с нарастающим, утробным ревом неслись на берег.

Удар.

Грохот, от которого содрогалась земля.

Шипение, когда тонны воды откатывались назад, утаскивая с собой гальку и песок.

И снова. Удар. Грохот. Шипение.

Этот ритм был гипнотическим и ужасающим. Море больше не дышало. Оно ревело. Оно было в ярости.

Люди в панике бросились спасать свои пожитки. Схватили лодки, которые еще вчера казались надежно вытащенными на берег, и потащили их выше, в дюны, подальше от наступающей воды. Волны уже не просто лизали песок. Они с ревом обрушивались на берег, перехлестывая через то место, где еще час назад стоял их лагерь. Холодная, соленая вода добиралась до самого кострища, шипела на еще теплых углях.

Это было не просто ненастье. Это был гнев. Гнев стихии. Гнев этого места.

"Ты думал, твой враг прячется в лесу? – кричал ветер прямо в уши Ратибору, пока он вместе с остальными, напрягая все жилы, тащил тяжелую ладью вверх по склону дюны. – Ты ждал удара от людей, от чужих богов? Какая наивность. Посмотри. Вот он, твой настоящий враг. Тот, кому не нужны ни копья, ни стрелы. Тот, кто может смыть тебя, твой народ, твой будущий город, как смывает след на песке. И он даже не заметит этого".

Они сгрудились в лощине между дюнами, прижавшись друг к другу. Ветер выл над их головами. Рев моря заглушал все. Казалось, мир рушится. Что сама земля сейчас треснет под ударами этой яростной воды.

Женщины плакали. Дети кричали от страха. Даже самые закаленные дружинники были бледны. Они были воинами. Их учили биться с людьми. Но как биться с морем? Как отразить удар волны, которая весит больше, чем весь их отряд?

В этом не было ничего личного. Просто первобытная, стихийная ярость. Или, может быть, это духи, о которых говорила Заряна, – духи камня, ветра и воды – показывали им, кто здесь настоящий хозяин? Показывали ничтожность их планов, их стен, их мечей перед лицом истинной, изначальной силы?

Начался первый шторм. Их первое боевое крещение на этой земле.

И врагом в этой битве была сама природа. Врагом, которого невозможно было ни победить, ни понять.

Можно было только пережить.

Или погибнуть.

Глава 40. Урок Природы

Ночь была адом, сотканным из рева, холода и летящего песка. Они не разводили огня – его бы мгновенно затушило ветром и брызгами. Они просто жались друг к другу в своей лощине, укрываясь шкурами и собственными телами. Ветер, казалось, пытался содрать с них кожу. Песок, смешанный с соленой водяной пылью, забивался в глаза, в нос, скрипел на зубах. Рев моря был таким оглушительным, что временами казалось – вот-вот лопнут барабанные перепонки.

В этом хаосе звуков не было места словам. Не было места даже мыслям. Остались только инстинкты. Держаться. Не отпускать своего ребенка. Прижиматься к спине товарища, чтобы согреться. Пережидать. Просто пережидать, как пережидают лесной пожар или чуму, надеясь, что смерть пройдет мимо.

Ратибор лежал вместе со всеми, пытаясь своим телом укрыть Светлану и маленького мальчика-сироту. Он чувствовал, как они дрожат – не столько от холода, сколько от ужаса. И он сам… он чувствовал то же самое. Всю его гордость вождя, всю его воинскую спесь сдуло этим ветром, как шелуху. Перед лицом этой стихии он был никем. Просто испуганным, замерзшим существом, вцепившимся в жизнь.

Самый страшный момент настал среди ночи. Над непрекращающимся ревом моря раздался новый звук – громкий, сухой треск, похожий на звук ломающегося хребта. Звук умирающего дерева.

Несколько мужчин, включая Ратибора, выползли на гребень дюны, чтобы посмотреть.

Картина была апокалиптической. В мутном, призрачном свете, который сочился сквозь рваные тучи, они увидели, как море добралось до их лодок. Несмотря на то, что они затащили их так высоко, как только могли. Одна из лодок, самая старая, измученная долгой дорогой по реке, не выдержала. Огромный, почти с саму дюну высотой, водяной вал подхватил ее, как щепку. На мгновение она взлетела, перевернулась в воздухе, а потом волна с чудовищной силой швырнула ее обратно на берег, на прибрежные камни, которые до этого скрывала вода.

Тот треск, что они слышали, был звуком ее ломающихся шпангоутов. Их ковчег, их единственная надежда на бегство, если бы оно понадобилось, был уничтожен.

Утром все стихло так же внезапно, как и началось. Ветер ушел. Море, хоть и было все еще неспокойным, перестало реветь, лишь тяжело и устало ворочало мутными, серыми волнами. Из-за туч выглянуло бледное, невыспавшееся солнце.

Люди выползли из своего укрытия. Замерзшие, измученные, покрытые слоем липкого песка.

И они пошли на берег.

То, что еще вчера было их лагерем, исчезло. Море слизало все: кострище, мелкие вещи, которые не успели унести. Берег был неузнаваем. Он был перепахан, усыпан горами свежих водорослей и мусора, который вынесло из морских глубин.

А на камнях, раскинув свои сломанные ребра, лежали обломки их лодки.

Они стояли и молчали, глядя на это печальное зрелище. Это была не просто потеря трети их транспорта и припасов. Это была потеря символа. Уничтожение их пути сюда. Словно море сказало им: "Вы пришли. Хорошо. Но обратной дороги для вас больше нет".

Ратибор смотрел на растерзанный остов лодки. В голове его было пусто. Все планы, все мысли о невидимых соседях, о строительстве крепости – все это казалось сейчас таким мелким, таким ничтожным.

"Ты думал, что главная битва будет с людьми, – говорил ему его внутренний, теперь уже совсем безжалостный голос. – Ты готовился к войне мечей. А оказалось, что настоящая война – вот она. Война с этим. С ветром, что может снести твой дом. С водой, что может разбить твои корабли. С землей, что может отказаться тебя кормить".

Он посмотрел на своих людей. На их осунувшиеся, измученные лица. Они были напуганы. Деморализованы. Они получили наглядный, жестокий урок.

Здесь хозяином была не сила меча, а сила природы.

Здесь правила устанавливал не вождь, а шторм.

Здесь выживал не тот, кто храбрее, а тот, кто сможет приспособиться, вжаться в землю, переждать.

И чтобы выжить, им придется научиться не покорять этого грозного и безжалостного бога. Не сражаться с ним.

А научиться его уважать. Слушать его дыхание. Угадывать его настроение. И строить свой дом не там, где хочется, а там, где он позволит.

Ратибор повернулся и посмотрел на холм, который они выбрали вчера. Холм у устья реки. Он стоял, незыблемый, и волны, даже самые большие, разбивались у его подножия, не в силах причинить ему вреда.

Теперь он понял.

Место было выбрано правильно.

Не его воинским чутьем.

А самой природой, которая только что показала им, где именно нужно прятаться от ее гнева.

Урок был жестоким.

Но, возможно, спасительным.

Глава 41. Решение

Утреннее солнце поднялось выше, но не принесло тепла. Его лучи лишь подчеркивали картину разрушения и безнадежности. Люди бесцельно бродили по разоренному берегу, собирая то, что пощадило море: промокшие мешки, какую-то утварь, обломки дерева, которые могли пригодиться для костра. Они двигались медленно, апатично, как люди, пережившие тяжелую болезнь. Шторм вымотал не только их тела. Он вымотал их души.

Ратибор смотрел на них, и в его сердце закипала холодная, бессильная ярость. Ярость на море, на свою собственную недальновидность, на ту хрупкость их положения, которую шторм так безжалостно обнажил. Он понял, что нельзя позволить этому оцепенению, этому параличу ужаса, овладеть ими. Нужен был толчок. Новое действие. Новая, ясная цель.

Он взобрался на гребень ближайшей дюны, чтобы его было видно и слышно всем. Он не стал кричать. Его голос прозвучал ровно, но с такой силой и уверенностью, что люди замерли и повернулись к нему.

– Мы не можем оставаться здесь, – сказал он, обводя рукой опустошенный берег. – На этом открытом, незащищенном песке. Море показало нам, чего стоит наша жизнь, если мы не укроемся от его гнева. Лес показал нам, что у него есть свои хозяева, которые следят за нами. Сидеть здесь и ждать – значит ждать смерти. Либо от следующей бури, либо от стрелы в спину.

Он сделал паузу, давая каждому прочувствовать вес его слов. Он не пытался их утешить. Он вбивал в них правду, как кузнец вбивает гвозди.

– Я обещал вам новый дом. И я нашел место для него.

Он указал на восток, туда, где в утренней дымке смутно виднелся темный силуэт мыса.

– Там, у устья реки, стоит высокий холм. С трех сторон его защищает вода и крутой обрыв. С четвертой – ровное поле. Это место создано, чтобы защищать. Чтобы в нем жить.

Его голос становился тверже, увереннее, изгоняя из душ людей остатки ночного ужаса.

– Мы переносим лагерь туда. Сегодня же. Там мы будем строить наш дом. Не временный шалаш из веток, который сдует первым же ветром. А настоящую крепость. С высоким частоколом, с крепкими воротами, с домами, которые выдержат любую зиму.

Он посмотрел на разбитую лодку. На лица своих людей, измученные и грязные.

– Эта земля показала нам свой нрав. Она сурова. Она жестока. Она не прощает ошибок, – говорил он. – Хорошо. Мы принимаем ее правила. Мы тоже будем суровыми. Мы тоже будем жестокими к своим слабостям. Мы вгрыземся в вершину того холма. Мы пустим в него корни из дерева и камня. Мы станем частью этой земли, ее самым острым и несгибаемым шипом. Море не смоет нас. Ветер не сдует. А люди… – он усмехнулся, и в этой усмешке было больше угрозы, чем в оскале волка, – …люди из леса сто раз подумают, прежде чем подойти к стенам, которые мы построим.

Он закончил. И в наступившей тишине было слышно только, как устало ворочается море.

Никто не возражал.

Ни один человек.

После шторма все всё понимали. Простая, жестокая логика его слов была очевидна. На открытом берегу они были жертвами. На холме у них появлялся шанс стать охотниками. Или, по крайней мере, перестать быть дичью.

Это был единственный путь. Единственный шанс выжить.

"Ты не можешь дать им уверенность в завтрашнем дне, – думал Ратибор, глядя, как люди, повинуясь его молчаливому взгляду, начинают собирать свои скудные пожитки. – Но ты можешь дать им работу на сегодня. Тяжелую, изнурительную, но понятную. Человек, который несет тяжелое бревно, чтобы построить стену своего дома, не думает о голоде или о смерти. Он думает только о том, как донести это бревно. А когда есть цель на один шаг вперед, ты можешь пройти тысячу верст".

Первым к нему подошел Боривой. Он ничего не сказал. Просто поднял с земли обломок мачты от разбитой лодки, взвалил на свое могучее плечо и, кивнув Ратибору, пошел. Пошел на восток, в сторону холма. За ним двинулись другие.

Молча. Сосредоточенно.

Их исход с этого негостеприимного берега начался. Это было не бегство, как в прошлый раз.

Это было осознанное, выстраданное движение к единственному месту, которое могло стать их спасением.

И их домом.

Глава 42. Здесь Будет Город

Переход был тяжелым, как и все в их новой жизни. Они шли по вязкому песку, потом продирались сквозь колючие заросли, неся на себе не только свои скудные пожитки, но и раненых духом детей и стариков. Каждый шаг давался с трудом. Ноги вязли, дыхание сбивалось, но никто не жаловался. Они шли не от чего-то. Они шли к чему-то. И эта простая перемена наполняла их тяжелый путь смыслом.

Холм, вблизи оказавшийся еще выше и неприступнее, встретил их молчанием и шумом ветра. К вечеру, измученные до предела, они перетащили наверх последнее. Лагерь разбили на самой вершине, на широкой, относительно ровной поляне, поросшей жесткой травой и вереском.

Солнце снова клонилось к закату, и его косые, длинные лучи заливали все вокруг мягким золотистым светом. Усталость валила с ног. Люди падали на землю там, где стояли, готовые уснуть мертвым сном. Но Ратибор знал, что этот день нужно закончить не так. Не стоном облегчения, а знаком. Символом, который врежется в память каждого.

Он взял свое копье. То самое, с которым выходил из пепелища родного дома. К его древку был привязан небольшой, потрепанный в пути, но все еще яркий стяг его рода – вышитая волчья голова с оскаленной пастью на красном, как кровь, фоне. Знак упрямства, ярости и верности стае.

Он поднялся на самую высокую точку холма, на скальный выступ, с которого открывался вид и на море, и на реку, и на бесконечный лес. И он со всей силой, вложив в этот удар всю свою боль, всю свою надежду, всю свою волю, вонзил копье в землю.

Древко содрогнулось, глубоко войдя в каменистую почву. Потрепанный стяг затрепетал, забился на ветру, как живое, раненое сердце.

Этот звук – звук вонзающегося в землю железа – заставил людей поднять головы. Они увидели его: одинокую, темную фигуру на фоне багрового заката. Его стяг, реющий на ветру. Их стяг.

– Здесь был лес! – крикнул он, и его голос, усиленный ветром, разнесся над холмом. В нем не было ни капли усталости. В нем звенел металл. – А будет наш дом!

Он повернулся лицом к темной стене леса, к тем невидимым соседям, которые, он знал, наблюдали за ними.

– Здесь была чужая земля! – крикнул он еще громче, бросая им вызов. – А будет наша родина!

И в этот момент что-то прорвалось в людях. Невероятная, накопившаяся за все эти дни и недели усталость, страх, боль, горе – все это нашло выход в одном, общем, всепоглощающем звуке.

Они взревели.

Не закричали "слава", не издали одобрительного гула. Они именно взревели.

Как стая, нашедшая свое логово.

Это был рев измученных, голодных, потерявших все людей. Но это был не рев отчаяния. Это был рев непокорности. Рев упрямства. Рев рождения чего-то нового.

Они смотрели на его фигуру, на трепещущий на ветру волчий оскал, и они видели не просто своего вождя. Они видели точку отсчета. Конец их бесконечного бегства и начало их новой, оседлой жизни.

"Что такое родина? – думал Ратибор, чувствуя, как этот рев наполняет его силой, проникает в каждую жилку. – Это не место, где ты родился. Это не земля твоих отцов. Это просто клочок земли, который ты однажды обвел взглядом и сказал: "Мое". Место, за которое ты готов умереть. Не потому, что оно свято. А потому, что ты сам, своей волей, своей кровью, своим упрямством сделал его святым. Воткнул в него свой стяг".

Он не знал, услышали ли его "соседи" в лесу. Наверное, да. Этот рев нельзя было не услышать. И если они его услышали, они поняли.

Эти пришельцы – не просто бродяги.

Они пришли сюда, чтобы остаться.

На этом холме, под этим кровавым стягом, сегодня, в этот закатный час, они перестали быть изгнанниками.

И началось рождение города.

Глава 43. Звон Топора

Рассвет следующего дня был другим. Вчерашнее изнеможение и робкая надежда сменились деловитой, почти яростной энергией. Ночью, укрывшись от ветра под склоном холма, люди спали крепко, как не спали уже давно. Решение было принято. Цель была ясна. Больше не было места сомнениям и страхам. Было только место для работы.

С первыми лучами солнца Ратибор разделил всех мужчин на артели. Одни, под присмотром Боривоя, остались на холме – готовить площадку под будущий острог, выкорчевывать кустарник и камни. Другие, самые сильные, вооружившись топорами, пошли за ним. В лес.

Они вошли под сень вековых сосен, в этот сумрачный, пахнущий хвоей и сыростью мир, уже не как напуганные гости. Они вошли в него как хозяева, пришедшие взять то, что им было нужно. Они не стали углубляться далеко, выбрали рощу, подступавшую к самому подножию холма. Деревья здесь были – мачтовые, прямые, как на подбор. Идеальный материал для стен.

Ратибор подошел к первой сосне. Она была огромной, в два обхвата, ее вершина терялась где-то в синеве неба. Он коснулся ее шершавой, теплой на ощупь коры.

– Прости, дед, – сказал он тихо, обращаясь не то к дереву, не то к духу этого леса. – Но нашим детям нужны стены.

И он ударил первым.

Топор, который до этого знал только плоть и кости, с сочным, глубоким звуком вошел в живое дерево. Брызнула смола, пахнущая солнцем и вечностью.

И вслед за его ударом, как эхо, раздались другие.

Тук. Тук-тук. ТУК.

Дружный, ритмичный стук топоров наполнил утренний лес. Эта музыка была громче любых песен и яростнее любых боевых кличей. Это была музыка рождения нового.

Мужики работали со звериной, голодной энергией. Даже те, кто привык держать только меч, чьи руки были созданы для тонкого искусства боя, сейчас неумело, но яростно вгрызались в древесину. Пот градом катился по их спинам, смешиваясь с древесной трухой, рубахи прилипли к телам. Они не разговаривали, лишь изредка перекидываясь гортанными командами. Вся их боль, вся их ненависть, все их отчаяние, до этого отравлявшие их изнутри, теперь находили выход. Они вкладывали их в каждый удар.

Это был созидательный, а не разрушительный труд. И он лечил.

О, как он лечил! Лучше любых отваров Заряны, лучше любых утешительных слов.

Разрушать легко. Ломать, жечь, убивать – это просто. И это оставляет в душе только пустоту и грязь. А создавать… создавать трудно. Это требует сил, терпения, умения. И это наполняет.

Каждый удар топора, от которого отлетала золотистая щепка, был маленькой победой. Каждая подсеченная сосна, которая с оглушительным треском валилась на землю, сотрясая окрестности, была отмщением. Они не просто валили деревья. Они отвоевывали у этого дикого, равнодушного мира место для себя. Они впечатывали свою волю, свой человеческий замысел в эту первозданную природу.

"Странная вещь – топор, – думал Ратибор, отступая, чтобы дать упасть подсеченному им дереву. Он тяжело дышал, мышцы горели огнем. – В руках разбойника он – орудие смерти. В руках плотника – орудие жизни. Все дело не в железе. А в руке, что его держит. И в замысле, что в голове. Мы рубим. Но мы рубим не для того, чтобы уничтожить. А для того, чтобы построить. И от этой простой мысли на душе становится… чисто".

Он смотрел на своих людей. На их сосредоточенные, покрытые потом и грязью лица. На их могучие спины. На горы бревен, которые росли у подножия холма.

Он видел, как из их глаз уходит мутный туман безнадеги.

Они больше не были жертвами.

Они были строителями.

И стук их топоров, разносившийся по этому древнему, молчаливому лесу, был не просто звуком работы.

Это был звук, которым их маленькое, упрямое племя заявляло о своем праве на жизнь.

Глава 44. Жертва Духу Леса

Они валили сосны и ели – деревья, которые шли на стены, прямые и смолистые. Но для ворот, для самых ответственных частей острога, нужен был дуб. Его древесина, твердая как камень, почти не гнила и могла выдержать удар тарана. В небольшой рощице у подножия холма стояло несколько таких гигантов, чьи корявые ветви были похожи на руки, воздетые к небу в вечной молитве.

Ратибор указал на самый могучий из них.

– Этот. На центральные ворота.

Два самых сильных дровосека, Горазд и Боривой, подошли, примериваясь, занося топоры. Но прежде чем они успели нанести первый удар, их остановил тихий, но властный голос.

– Стойте.

К ним подошла Заряна. Она не была на лесоповале, проведя утро в поисках целебных трав на склонах. Сейчас она стояла перед ними, хрупкая, в своей простой холщовой рубахе, и смотрела не на них, а на дуб. В ее глазах была не просьба, а требование.

Мужики замерли, недовольно переглядываясь. Их работа кипела, кровь была горячей, и эта заминка была им не по нутру.

Заряна, не обращая на них внимания, подошла к дереву. Она не коснулась его сразу. Она постояла мгновение, склонив голову, будто прислушиваясь. Потом медленно, почти с нежностью, положила ладонь на его морщинистую, потрескавшуюся кору.

– Прости, Дедушка, – прошептала она так тихо, что ее слова мог услышать, кажется, только сам дуб. – Прости, что тревожим твой сон. Что железом идем на твою плоть. Мы не со злым умыслом. Не из жадности. Нам нужна твоя сила. Нужна твоя защита. Мы хотим, чтобы ты стал не мертвым деревом, а стражем у наших ворот. Чтобы твоя мощь оберегала наших детей.

Ее шепот был похож на шелест листвы. Она говорила с ним, как с живым, как с мудрым, древним предком.

Затем она достала две вещи. Длинную, узкую ленту из ярко-красной ткани – кусок, который она, видимо, отпорола от своего единственного праздничного наряда. И маленькую деревянную миску. В ней на дне плескалось немного молока. Козьего молока, которого у них почти не было, и каждую каплю которого ценили на вес серебра.