Путь Волка: Становление Князя

– Мы расставляли силки, – продолжил Боривой, протягивая к огню замерзшие руки. – В тех местах, где летом видели заячьи лежки. На переходах, где должна ходить лиса. Мы оставили их на два дня. Сегодня проверяли. – Он сделал паузу, посмотрел на Ратибора. – Пусто. Снег вокруг них – гладкий, нетронутый. Будто вся живность, что была в этом лесу, просто исчезла. Испарилась.

Это было странно. И страшно. Одно дело, когда охотник не может выследить зверя. Совсем другое – когда зверя нет в принципе.

Рядом с ними сидел старый Микула, один из смоленских стариков. Он всю жизнь прожил в лесу и понимал в нем толк. Он слушал, кивал своей бороде, а потом произнес тихо, почти шепотом, глядя в огонь:

– Лес спит.

Все обернулись к нему.

– Что ты имеешь в виду, дед? – спросил Ратибор.

Микула вздохнул, и его вздох был похож на шелест сухой листвы.

– Так бывает. Редко, но бывает. В самые лютые зимы. Когда сама земля замерзает до самого сердца, лес засыпает глубоким сном. Зверь уходит далеко, в самые непроходимые чащобы, или зарывается в глубокие норы и не выходит до самой весны. Птица улетает. – Он посмотрел на встревоженные лица. – Он не умер. Он просто спит. И он не любит, когда тревожат его сон.

"Лес спит, – эта фраза эхом отдавалась в голове Ратибора. – Как поэтично. И как страшно. Это значит, что мы остались один на один с нашими скудными запасами. Мы заперты в крепости посреди пустыни. Белой, снежной пустыни, в которой нет жизни. Ничего нет. Только мы и холод".

– Или не спит, – вдруг добавил Микула, и его голос стал еще тише, полным суеверного ужаса. Он покосился на Заряну, дремавшую в углу.

– Или не хочет нас кормить.

Эти слова повисли в тишине общинного дома, холодные и тяжелые.

Одно дело – сражаться с зимой. Со стихией. Другое – с чьей-то волей.

Не просто спящий лес. А лес, который сознательно, по воле своего неведомого Хозяина, отказал им в пище. Спрятал своих зверей. Заморил их голодом.

Люди переглядывались. В их глазах снова начал разгораться тот самый страх, который Ратибор так старался погасить. Страх перед невидимым. Перед чужой, враждебной силой, против которой бессильны и лук, и меч.

Ратибор ничего не сказал. Он просто встал и подошел к Светлане, которая ведала припасами.

– С завтрашнего дня, – сказал он тихо, чтобы слышала только она, – пайки урезать. Еще наполовину.

Она молча кивнула, понимая все без слов.

Битва за выживание переходила в новую, еще более страшную фазу.

Они были в осаде. И теперь они знали, что помощи ждать неоткуда.

Даже от леса.

Глава 68. Первый Кашель

Это началось почти незаметно, как и все самые страшные беды. С простого, едва слышного покашливания.

В тесном, спертом воздухе общинного дома, где постоянно висела сизая дымка от очага и смешивались запахи пота, мокрой одежды и скудной еды, кашель был обычным делом. Никто не обратил внимания, когда маленький Миша, сын одной из вдов, начал кашлять. Ему было года четыре, худенький, большеглазый мальчик. Подумаешь, надышался дымом. Или простыл, когда выбегал наружу.

Но через день его кашель изменился.

Он перестал быть влажным, отхаркивающим. Он стал сухим, лающим, мучительным. Он шел не из горла, а откуда-то из самой глубины его маленькой груди. Каждый приступ кашля сотрясал его тельце, заставляя сгибаться пополам. Лицо его краснело, глаза наполнялись слезами. А между приступами он лежал на своей подстилке из шкур, вялый, горячий, как печной уголек, и тяжело, со свистом, дышал.

Его мать, Олёна, не отходила от него ни на шаг. Она поила его отварами, которые давала Заряна, обтирала его горячий лобик холодной тряпкой. Но жар не спадал. А кашель становился только хуже.

И тогда страх, который до этого был общим, смутным, обрел новое, конкретное лицо.

Люди, проходившие мимо их угла, ускоряли шаг. Матери крепче прижимали к себе своих детей, бросая испуганные, косые взгляды на больного мальчика. Взрослые перестали кашлять в открытую, прикрывая рот рукой, будто стыдясь самого звука, который мог выдать в них носителя той же хвори.

"Нет ничего более заразного, чем страх, – Ратибор наблюдал за этой тихой, ползучей паникой. – Он передается быстрее любой лихорадки. Через взгляд, через шепот, через молчание. Люди могут сидеть плечом к плечу, делить одну миску, но в душе они уже отгородились друг от друга невидимыми стенами. Болезнь не просто убивает тело. Она разрушает стаю. Заставляет каждого думать только о себе, о своем ребенке, о своей шкуре".

А через два дня заболела и Олёна, его мать. Сначала ее начал бить озноб. Она куталась в шкуры, но не могла согреться у самого огня. А потом и у нее начался тот же самый сухой, рвущий кашель. Ослабленная голодом и бессонными ночами у постели сына, она сгорела почти мгновенно.

Заряна и Светлана делали все, что могли. Они растирали больных жиром, поили их едкими, горькими настоями из коры и хвои. Но их знания, почерпнутые из мирной, сытой жизни, пасовали перед этой новой, северной болезнью. Хворью, рожденной из холода, голода и отчаяния.

– Жар съедает их изнутри, – сказала Заряна Ратибору одной из ночей. Они стояли на улице, вдыхая чистый морозный воздух после удушающей атмосферы барака. Лицо жрицы было изможденным, под глазами залегли темные тени. – Мои травы не помогают. Они сбивают жар на час, на два, а потом он возвращается с новой силой. Это… это не просто болезнь тела. Будто что-то цепляется за их душу и высасывает жизнь.

И болезнь поползла дальше.

Как тень.

Тихо. Неумолимо.

Заболел еще один ребенок. Потом старик Микула, тот, что говорил о спящем лесе. Его кашель был страшным, глухим, будто из бочки. Казалось, вот-вот он выкашляет свои старые, измученные легкие.

Они оказались заперты в своей крепости. Заперты с невидимым врагом, который был среди них. Который сидел в их общем воздухе, в их общем дыхании.

Острог, их убежище, их защита, превратился в ловушку. В лазарет.

А скоро, если ничего не изменится, он мог превратиться в общую могилу.

И от этого врага не было стен. Не было мечей. Не было заговоров.

Оставалась только надежда на то, что у твоего тела хватит сил выстоять.

Или на то, что эта тень, выбрав свою жертву, пройдет мимо тебя.

Пока что.

Глава 69. Шепот Заряны

Ночь была особенно тяжелой. Кашель больного мальчика стал тише, но это не было добрым знаком. Он просто слабел, и у него уже не хватало сил, чтобы сотрясать свое маленькое тело. Жар не спадал. Ратибор видел, как Светлана, сидевшая рядом с его матерью, обмакнула тряпицу в воду, но та зашипела, коснувшись его лба, и тут же высохла.

Люди старались не смотреть в тот угол, где умирал ребенок. Они делали вид, что спят, отвернувшись к стенам, но Ратибор знал – не спал почти никто. Все слушали. Слушали это тихое, свистящее дыхание, отсчитывая последние удары маленького сердца. Это было похоже на пытку.

Когда он вышел на мороз, чтобы хоть на миг глотнуть чистого воздуха, Заряна вышла за ним. Она была похожа на тень. Ее лицо, в призрачном свете луны, казалось почти прозрачным, а глаза были огромными, темными, полными тяжелого, нечеловеческого знания.

Она подошла и встала рядом, глядя на темную, заснеженную стену леса.

– Он не доживет до утра, – сказала она. Это был не прогноз знахарки. Это был приговор.

Ратибор молча сжал кулаки. Бессилие. Вот что он чувствовал. Бессилие, которое было для него, воина и вождя, хуже любой раны, унизительнее любого поражения.

– Я сделал все, что мог, – прохрипел он. – Мы построили стены. Мы топим очаг…

– Ты защитил их тела от холода, – перебила она, не повышая голоса. – Но ты не защитил их души от гнева.

Он резко повернулся к ней.

– О чем ты говоришь, Заряна? Какой гнев? Это хворь, мор…

– Нет, – твердо сказала она. – Это не просто болезнь. Ты что, не видишь? Это гнев. Мы пришли сюда. Мы вторглись. Мы взяли у леса слишком много и не спросили разрешения.

Ее голос стал тише, почти превратился в обвиняющий шепот.

– Помнишь тот ручей, где мы брали воду в первые дни? Возле него росли старые, могучие ели. Косматые, почти до земли. Я говорила тебе, я просила – не трогать их. Я чувствовала – это место было… особенным. Священным.

– Нам нужны были бревна для барака! – раздраженно бросил он. – Крепкие, прямые бревна для матицы!

– И вы срубили их, – кивнула она. – Вы срубили священные ели Хозяина леса. И даже не попросили прощения. Не принесли требу. Вы просто взяли. Как разбойники. Я говорила тебе, Ратибор. Я предупреждала. Леший не прощает такого.

Она посмотрела на него в упор, и ее взгляд был тяжелым, как могильный камень.

– И что теперь? Зверя в лесу нет. Хворь пришла в наш дом. Он отвернул от нас зверя, чтобы мы голодали. И наслал хворь, чтобы мы умирали. Это его месть. Медленная, жестокая.

Ратибор не выдержал. Его прагматичный разум, его вера в сталь и камень, взбунтовались против этого мистического, первобытного ужаса.

– Ерунда! – отмахнулся он. – Какие лешие? Какие священные ели? Это все бабьи сказки! Люди болеют от холода, от голода, от того, что сидят в тесноте и дышат одной заразой!

Ее губы тронула слабая, горькая усмешка.

– Ты прав. Они болеют от холода и голода. Но ответь мне, вождь, – ее голос стал острым, как игла, – а голод откуда? Он от пустого леса. А почему лес пуст?

Он молчал, и она ответила за него.

– Все связано, Ратибор. В этом мире все связано. Корень дерева и звезда в небе. Полет птицы и судьба человека. Твоя ошибка и болезнь этого ребенка. Ты видишь только то, что можешь потрогать. Стену, меч, больное тело. А самое главное и самое страшное – оно всегда невидимо. Оно в дыхании ветра. В молчании леса. В гневе того, кого ты оскорбил.

Она подошла к нему совсем близко, и он увидел в ее темных глазах отражение безжалостных, ледяных звезд.

– Ты можешь построить самые высокие стены, Ратибор. Но ты никогда не построишь стену от гнева этой земли. Пока ты не поймешь ее законов. И не начнешь их уважать.

Она повернулась и ушла обратно, в теплый, пахнущий смертью дом.

А он остался стоять один на морозе. Ее слова, ее уверенность, ее логика, которая была безумием и в то же время пугающе стройной, – все это пробило броню его прагматизма.

Он посмотрел на темный, безмолвный лес.

И ему впервые стало по-настоящему страшно.

Потому что он впервые всерьез допустил мысль, что она может быть права.

А это означало, что они сражались не с той войной. И их настоящий враг был не просто невидим.

Он был везде.

Глава 70. Дележ Зерна

Мальчик умер на рассвете. Тихо, без мучений. Просто перестал дышать. Его смерть не вызвала громких причитаний. Горе людей было тихим, глухим, загнанным внутрь. Смерть становилась привычной. И это было самое страшное.

После этого события напряжение в общинном доме достигло предела. К болезни и страху перед невидимым гневом духов добавился новый, самый древний и самый страшный враг – Голод. Не призрак голода, а он сам. Настоящий, сосущий под ложечкой, заставляющий желудок сводить болезненной судорогой.

Запасы таяли, как снег на ладони. Светлана, отвечавшая за припасы, подошла к Ратибору с неутешительными вестями. Муки и вяленого мяса почти не осталось. Оставалось только семенное зерно. Их надежда на будущий урожай. Их будущее.

И Ратибор понял, что отступать больше некуда.

Вечером, во время раздачи еды, он встал перед всеми. В руках у Светланы была мерка – маленький деревянный ковшик.

– С сегодняшнего дня, – сказал Ратибор громко и четко, чтобы слышал каждый, – мы начинаем есть семенное зерно. Но пайки урезаются.

Он сделал паузу.

– Эта мерка, – он указал на ковшик, – одна на человека. На каждого.

Люди замерли.

– И на воина, что стоит на стене. И на ребенка, что лежит в люльке. И на женщину, что прядет у огня. Всем поровну. Без исключений.

И тогда терпение, истончившееся за последние дни, лопнуло.

Поднялся ропот. Сначала тихий, недовольный. А потом громче. Люди не осмеливались кричать на вождя, но их гнев и чувство несправедливости выплеснулись наружу.

– Это как так?! – раздался громкий, возмущенный голос. Это был Горазд, молодой и сильный дружинник, чье тело требовало больше еды, чем тело ребенка. Он всегда был на переднем крае, всегда брался за самую тяжелую работу. Он чувствовал, что его обделяют.

– Мы на стенах в мороз задницы морозим! Мы в лес по пояс в снегу ходим! Мы силы тратим! А получать будем столько же, сколько бабы, что сидят в тепле у очага? Да это нечестно!

Его поддержали другие воины.

– Он прав!

– Воину нужно больше еды, чтобы были силы! Иначе кто вас защищать будет?

– Почему я должен голодать, пока другие сидят без дела?

Этот ропот был опасен. Это был бунт. Бунт сытых желудков против пустых. Ратибор не стал кричать в ответ. Он медленно, не спеша, прошел сквозь толпу и остановился прямо перед Гораздом. Он не смотрел на него сверху вниз. Он смотрел ему прямо в глаза. Спокойно. И твердо.

– Ты считаешь это нечестным, Горазд? – спросил он тихо, но так, что его услышали все.

– Да, считаю! – дерзко ответил дружинник, чувствуя за спиной поддержку товарищей.

– Хорошо. Давай подумаем вместе, что такое "честно", – Ратибор не отводил взгляда. – Честно, что ты сильный, а вон тот ребенок, что сегодня умер, был слаб? Честно, что ты можешь стоять на стене с мечом, а его мать может только плакать и молиться? Это честно?

Горазд смешался, не зная, что ответить.

– Нет в нашей жизни никакой "честности", Горазд, – продолжил Ратибор, и его голос набрал силу. – Есть только одно. Мы. Все мы. Вместе. В одной норе.

Он шагнул еще ближе.

– Ты говоришь, ты мерзнешь на стене. Это правда. Ты тратишь силы. И это правда. Но подумай вот о чем. Та баба, что "сидит в тепле у очага", как ты говоришь… если она сегодня умрет с голоду, завтра ее ребенок, которого она согревала своим телом, замерзнет. А если замерзнет ребенок – наш род прервется. И все. Конец.

Он обвел взглядом всех, кто роптал.

– И тогда какая, к черту, разница, на какой стене ты так доблестно стоял, Горазд? Какая разница, как остро заточен твой меч, если через десять лет здесь останутся только твои старые кости и ни одного живого человека, который вспомнит твое имя? Если защищать будет уже некого?

Он замолчал, и в наступившей тишине его слова звучали как приговор.

– Мы все в одной лодке, Горазд. Все до единого. Старики, бабы, дети, воины. И если в этой лодке пробоина, то тонут все. И те, кто гребет, и те, кто просто сидит. И тот, кто попытается вычерпать воду только из-под своей лавки, утопит всех, включая себя. Эта мерка, – он снова указал на ковшик, – это не просто еда. Это наша общая кровь. И мы либо делим ее поровну и выживаем все вместе. Либо начинаем грызться за лишний глоток и дохнем поодиночке. Выбирайте.

Он повернулся и пошел обратно на свое место.

Больше никто не произнес ни слова.

Горазд стоял, опустив голову. Его право сильного столкнулось с неоспоримым правом стаи на жизнь. И проиграло.

В тот вечер все молча брали свою равную, ничтожно малую долю.

Они поняли.

Их единственным шансом было не право каждого.

А общая беда.

Глава 71. Уход в Лес

Еще через несколько дней умерла Олёна, мать первого заболевшего мальчика. Острог превращался в тихое, заснеженное кладбище. Апатия и голод сковали людей крепче любого мороза. Даже у самых сильных воинов в глазах появилось тоскливое, покорное выражение – выражение овцы, ждущей ножа. Они делали то, что им приказывали, – несли дозор, рубили дрова, – но делали это уже без огня, без надежды.

Ратибор чувствовал, как нити, которыми он с таким трудом связал свой народ, истончаются и вот-вот лопнут. Его приказы, его угрозы, его обещания – все это разбивалось о глухую стену безнадеги. Он мог заставить их работать. Но он не мог заставить их хотеть жить.

И вот, в один из таких серых, безрадостных рассветов, когда мир казался выцветшей, монохромной картиной, он увидел, как Заряна идет к воротам.

Она была одета не как обычно. На ней была самая теплая одежда, что у нее была – подбитый мехом кожушок, меховая шапка, на ногах – добротные сапоги. В руке она держала небольшой узелок. Она двигалась тихо, стараясь никого не разбудить. Она собиралась уйти.

Ратибор перехватил ее у самых ворот, когда она уже пыталась отодвинуть тяжелый засов.

– Куда ты? – его голос прозвучал резко в утренней тишине.

Она медленно обернулась. Ее лицо было спокойным, сосредоточенным. Не было ни страха, ни отчаяния. Только твердая, холодная решимость.

– Туда, где я нужна, – ответила она просто.

– Что это значит? – он подошел ближе, преграждая ей путь. – Охотники ушли час назад. С больными сидит Светлана. Куда ты собралась одна?

Она посмотрела на него в упор, и ее темные, глубокие глаза, казалось, смотрели сквозь него.

– Я иду туда, где твои мечи бессильны, Ратибор. И туда, где мои травы уже не помогают. Говорить.

– Говорить? С кем?! С деревьями? С волками? Ты сошла с ума от голода?

– Я иду говорить с Хозяином леса, – сказала она. И в ее голосе не было ни капли безумия. Только тяжелая, непреложная уверенность. – Тот, кого мы оскорбили. Тот, кто морит нас голодом и насылает хворь. Ваши топоры разозлили его. Ваши мечи не напугают его. С ним можно только говорить. Или принести жертву, которую он примет.

У Ратибора все похолодело внутри.

– Я не пущу тебя! – прорычал он. Он схватил ее за плечо, его пальцы впились в мех кожушка. – Ты же понимаешь, что это верная смерть! Ты замерзнешь в этом лесу за несколько часов! Или тебя сожрут волки! Это безумие!

Она не попыталась вырваться. Она просто смотрела на него. Спокойно. Почти с жалостью.

– А то, что происходит здесь, – это не безумие? – спросила она тихо. – Смотреть, как дети умирают от кашля, а воины – от тоски? Ждать, пока последний из нас не сможет подняться, чтобы подбросить дров в очаг? Это разумно, по-твоему?

Он молчал, не находя ответа.

– Если я не пойду, погибнем мы все, – сказала она. Теперь в ее голосе прозвучала сталь. – Это лишь вопрос времени. Мой путь – это хотя бы шанс. Маленький, почти призрачный. Но он есть. А твой путь сейчас – это просто ожидание конца.

"Она была права. И это было самое страшное. Ее безумие было логичнее его здравого смысла. Ее самоубийственный поход давал больше надежды, чем его выверенные, но бесполезные приказы. Потому что она шла сражаться с истинной причиной их бед. Не с голодом и болезнью. А с тем, что их породило. С гневом этого мира".

– Я пойду с тобой, – сказал он. – Или пошлю воинов.

– Нет, – отрезала она. – С ним не говорят толпой. К нему приходят с поклоном, а не с дружиной. С открытым сердцем, а не с мечом за пазухой. – Она осторожно сняла его руку со своего плеча. – Ты командуешь людьми, Ратибор. Это твой долг и твое право. Не пытайся командовать духами. У них свои законы. И свои вожди.

Она посмотрела ему в глаза в последний раз.

– Это моя битва, – сказала она. – Не твоя.

Не дожидаясь ответа, она повернулась, с трудом отодвинула тяжелый засов ровно настолько, чтобы протиснуться в щель, и вышла наружу.

Он остался стоять, глядя ей вслед. Ее маленькая, одинокая фигурка в меховой одежде медленно удалялась, растворяясь в серой утренней дымке, среди заснеженных деревьев. Она не оглянулась.

Он хотел крикнуть. Хотел побежать за ней, остановить, силой затащить обратно в тепло.

Но не смог.

Потому что в глубине своей прагматичной, воинской души он понимал – она была их последней надеждой.

Он, вождь, мог только наблюдать, как их последняя надежда уходит в пасть к голодному, белому зверю по имени Лес.

Одна.

Глава 72. Следы на Снегу

Ратибор не мог просто стоять и ждать. Это было выше его сил, противно всей его натуре. Чувство вины и тревоги грызло его, как стая голодных псов. Он послал ее на верную смерть. Одну.

Как только рассвело достаточно, чтобы можно было различать следы, он позвал к себе двоих. Старого карела Онтрея, который родился и вырос в этих лесах и умел читать их как книгу. И молодого дружинника Верена, зоркого и легкого на ногу.

– Идите за ней, – приказал он. Его голос был хриплым и жестким. – По следу. Не приближайтесь, не показывайтесь. Просто идите следом. На расстоянии. Чтобы знать, что с ней. Если нападет зверь – помогите. Если наткнется на людей – вернитесь и доложите. Просто… присмотрите за ней. И вернитесь до заката.

Двое молча кивнули, нацепили снегоступы, взяли луки и копья и скрылись за воротами, уйдя по той же тропе, что и Заряна.

День тянулся мучительно. Ратибор не находил себе места. Он то поднимался на стену, всматриваясь в неподвижное, белое море леса, то спускался в общинный дом, где тишина, прерываемая лишь кашлем больных, казалась оглушающей. Он чувствовал на себе взгляды. В них не было упрека. В них был немой вопрос: "Где она? Где наша последняя надежда?". Он не мог ответить на этот вопрос.