Путь Волка: Становление Князя

Alex Coder

Путь Волка: Становление Князя

Глава 1. Огонь и Мед

Ночь дышала медом, дымом и мокрой от росы травой. На капище горели костры, их языки слизывали с неба мелкие, как брызги, звезды. Праздник Купалы смывал с людей усталость, пот и кровь недавних стычек с кочевниками. Сегодня все были равны: и воевода Светозар, могучий, как старый дуб, и последний смерд, чьи руки пахли землей.

Ратибор, сын воеводы, осушил очередную чашу с медовухой и рассмеялся, глядя, как девки с визгом прыгают через огонь. Ему было едва ли девятнадцать, и весь мир казался простым и понятным, как рукоять меча. Жизнь – это верная дружина, честь рода и улыбка Светланы, что сейчас сидела поодаль, сплетая венок.

– Пей, Ратибор, но голову не теряй, – пророкотал рядом отец. Светозар положил тяжелую ладонь ему на плечо. – Завтра снова думать придется.

– А сегодня пусть думают боги, отец. Мы свою дань им заплатили.

Рядом, прихлебывая из рога, сидел Всеслав, воевода соседнего городища. Старый, хитрый, с глазами, похожими на два мутных камешка на дне ручья. Он улыбался, морщины у глаз складывались в добрый узор.

– Правильно, сокол. Молодость для веселья, – проскрипел он. – Хорошо сидим, Светозар. Мирно. Крепко.

– Твоими бы устами мед пить, старый лис, – усмехнулся Светозар и обернулся, чтобы крикнуть что-то своим гридням.

И в этот миг тишину разорвал нечеловеческий крик. Он прилетел со стороны дозорной вышки. А следом – рев боевого рога, но не своего, знакомого, а чужого, пронзительного и дикого.

Из-за стены леса, с той стороны, где не ждали, хлынула темная волна. Печенеги. В свете костров блеснули кривые сабли. Ратибор видел, как первая стрела вонзилась в горло смеявшейся секунду назад девке. Праздник захлебнулся кровью.

Мужики, хмельные и безоружные, бросились к шатрам, где оставили мечи и щиты. Но было поздно. В ряды нападавших вклинились другие воины – рослые, в добротных доспехах. И Ратибор с ужасом узнал на их щитах знак Всеслава.

– Отец! – крикнул он, выхватывая свой меч.

Но Светозар уже все понял. Он стоял лицом к лицу с Всеславом, который перестал улыбаться. В руках старика был короткий боевой топор.

– За что, Всеслав? Мы же… клятву давали. На крови.

Всеслав сплюнул.

– Кровь смывается кровью, Светозар. Твой род слишком разросся. Пора проредить.

И прежде чем Светозар успел поднять свой меч, два дружинника Всеслава ударили его в спину. Копья вошли глубоко, с хрустом ломая ребра. Светозар упал на колени, глядя на сына с недоумением и болью. Ратибор видел, как из его рта хлынула темная кровь.

Глава 2. Глаза Предателя

Мир для Ратибора сузился до двух точек – мертвеющих глаз отца и ухмыляющегося лица Всеслава. Все остальное – крики, звон стали, запах горящей плоти – стало далеким фоном. Он не закричал. Он взревел, как раненый медведь.

Этот рев был единственным звуком, который он издал. Дальше говорили только мышцы и сталь. Он шагнул вперед, и меч в его руке стал продолжением ярости. Первый воин Всеслава попытался остановить его, но Ратибор не стал отбивать удар. Он просто шагнул в сторону и рубанул наотмашь, рассекая кожаный доспех и то, что было под ним. Второй получил рукоятью меча в лицо, хрустнула челюсть.

Он не думал о защите. Он не видел ничего, кроме цели. Каждый человек со знаком Всеслава на щите был для него просто препятствием. Он не чувствовал боли, когда печенежская сабля полоснула его по плечу. Он лишь развернулся и вонзил свой меч кочевнику в живот, провернув лезвие.

Всеслав отступал, выставив вперед своих лучших бойцов. Он не ожидал такой ярости от юнца.

– Взять его! Живым! – прохрипел он.

Два тяжелых дружинника с секирами бросились на Ратибора с двух сторон. Это должно было закончить бой. Но он прыгнул не назад, а вперед, прямо на одного из них. Он ударил его щитом в грудь, выбивая дух, и тут же, извернувшись, подставил его тело под удар секиры второго воина. Лезвие с глухим стуком вошло в спину соратника. А Ратибор, оттолкнув от себя мертвый щит, оказался лицом к лицу со вторым врагом. Их глаза встретились на мгновение. И в следующий миг меч Ратибора пронзил его горло.

Кровь хлестала, заливая ему лицо. Теплая, липкая. Он видел только глаза Всеслава. И он почти дошел. Оставалось шагов десять.

Но тут на него сбоку налетела Рогнеда, его подруга детства, дева-воительница.

– Безумец! Они тебя убьют! – прокричала она, оттаскивая его назад.

К ней присоединились двое верных отцовских гридней. Они буквально повалили его и потащили прочь от бойни, в спасительную тьму леса. Он рычал и вырывался, царапая землю пальцами.

– Пустите! Я убью его! Пустите!

Последнее, что он видел, прежде чем тьма леса поглотила его, – это как Всеслав спокойно вытер свой топор о волосы мертвого Светозара. И эта картина выжглась в его памяти огнем.

Глава 3. Пепел и Шепот

Они сидели в сыром овраге, заросшем папоротником. Ночь почти кончилась, на востоке небо начало седеть. От городища доносился треск догорающих срубов и пьяные крики победителей. Запах гари и смерти висел в воздухе.

Ратибор сидел, уставившись в одну точку. Ярость ушла, оставив после себя ледяную пустоту и пульсирующую боль в плече. Светлана, бледная, с заплаканными глазами, промывала его рану отваром, который успела прихватить, убегая. Ее руки дрожали.

– Молчишь, – тихо сказала она. – Скажи хоть что-нибудь, Ратибор. Прокляни. Ударь. Только не молчи так.

Он медленно повернул голову.

– Что говорить, Света? Все сказано. Там, на пепелище. Отцу моему сказано. Мечом в спину.

Он посмотрел на свои руки. Они были в запекшейся крови – своей и чужой.

– Ты когда-нибудь задумывался, почему у предательства такое лицо… знакомое? Почему самый страшный удар наносит тот, кто вчера делил с тобой хлеб? Потому что чужой не сможет подойти так близко. Он не знает, куда бить. А друг… друг знает. Он бьет точно в сердце, даже если целится в спину.

Он говорил это тихо, будто самому себе или кому-то невидимому, кто сидел рядом в этом овраге. Светлана коснулась его щеки.

– Ты ранен. Не только здесь, – она кивнула на его плечо. – Здесь, – ее палец коснулся его груди. – Но ты жив. Боги тебя сберегли.

– Боги? – горько усмехнулся Ратибор. – Какие боги, Светлана? Перун, что смотрел, как режут его людей на празднике? Или Велес, что позволил клятвопреступнику победить? Нет. Боги отвернулись. Или их вовсе нет. Есть только человек. И его меч.

– Не говори так, – прошептала она. – Это горе в тебе говорит. Оно пройдет.

– Не пройдет. Оно теперь часть меня. Как эта рана. Она заживет, останется шрам. И он будет напоминать мне о глазах Всеслава. Каждый день.

Глава 4. Меч или Дорога

Собралось их не больше тридцати воинов, да еще с полсотни женщин, стариков и детей, что успели сбежать. Они сидели вокруг крошечного, бездымного костра. Лица были серыми от горя и усталости.

– Мы должны вернуться, – сказал Боривой, старый дружинник отца, седой, как лунь. – Собрать тех, кто спрятался. И умереть с честью. Отомстить за воеводу.

– И нас перережут, как ягнят, – отрезала Рогнеда. Она стояла, прислонившись к дереву, и чистила свой меч от крови. Ее голос был резок и лишен всяких чувств. – У Всеслава сотня его головорезов, да еще печенеги. А у нас что? Тридцать уставших мужиков и ни одной целой стены за спиной. Смерть твоя будет бесчестной и бесполезной, Боривой.

– Лучше умереть в бою, чем бежать, как псы! – взревел другой воин.

Ратибор молчал, слушая их. Внутри него все еще кипела жажда вернуться и умереть, забрав с собой хотя бы Всеслава. Но слова Рогнеды были холодным ручьем на раскаленных углях.

– А ты что скажешь, Рогнеда? – спросил он наконец, поднимая на нее тяжелый взгляд. – Склонить головы? Просить пощады у убийцы?

Рогнеда подошла к нему и посмотрела прямо в глаза.

– Нет. Я скажу то, что сказал бы твой отец, будь он прагматиком, а не доверчивым добряком. Месть – это блюдо, которое подают не горячим от ярости, а холодным от расчета. Сейчас мы слабы. Если мы нападем – проиграем. Если останемся здесь – нас выследят и убьют. Если пойдем на юг – попадем в лапы другим князькам, которым мы не нужны.

– И что ты предлагаешь? – спросил Ратибор.

– Уходить. На север. Туда, где нет ни Всеслава, ни других псов, грызущихся за клочок земли. Туда, где земли дикие и пустые. На берега великого Варяжского моря, о котором рассказывали купцы.

В кругу воинов поднялся ропот.

– На север? К чуди и болотам? Там же гиблое место!

– Да мы с голоду помрем в первую же зиму!

– А здесь мы умрем завтра! – отрезала Рогнеда. Она обвела всех стальным взглядом. – Послушайте меня. Мы найдем там место. Построим свой острог. Станем сильными. Богатство не только в пашне. Богатство в пушнине, в торговле с варягами. Мы окрепнем, соберем силу, найдем союзников. И вот тогда, Ратибор, – она снова повернулась к нему, – ты вернешься сюда. Не как оборванный беглец с горсткой отчаянных, а как князь с дружиной. И возьмешь свою месть. Не умрешь за отца, а отомстишь за него. Есть разница.

Ратибор смотрел на нее. На ее жесткое, решительное лицо. Она была права. Ее слова были горьким, но нужным лекарством. Отец проиграл из-за чести и доверия. Значит, он, Ратибор, победит хитростью и терпением.

Он встал.

– Она права. Собирайте, что есть. На рассвете уходим на север.

Глава 5. Последний Взгляд

Туман лежал на земле густым, влажным саваном. Он крал звуки, превращая хруст ветки под ногой в глухой стук, а приглушенный плач женщины – в печальный вздох самого леса. Мир съежился до нескольких шагов вокруг, до силуэтов деревьев, похожих на скорбящих великанов. Под этим серым покровом горстка людей, все, что осталось от гордого рода Светозара, покидала землю своих предков. Они двигались молча, как тени, боясь нарушить предутреннюю тишину, которая казалась последним другом, укрывавшим их от врагов.

Ратибор шел впереди, но его шаги становились все медленнее. Что-то тянуло его, невидимая цепь, вросшая в эту землю, в эту выжженную поляну, что когда-то была его домом. Люди проходили мимо него, обтекая его фигуру, как река обтекает валун. Они не смели его торопить. Они понимали.

– Иди, Ратибор. Нам нельзя здесь оставаться, – Рогнеда положила руку ему на плечо. Ее голос, обычно резкий, был непривычно тихим.

Он молча высвободил плечо и, не говоря ни слова, свернул с тропы. Он начал подниматься на невысокий холм, что возвышался над их разоренным городищем. Склон был скользким от росы, ноги вязли в мокрой траве. Ему не нужно было видеть путь, он знал здесь каждую пядь земли. Тысячи раз он бегал здесь мальчишкой, играя в войну. Он и не думал, что однажды эта игра станет такой до ужаса настоящей.

На вершине холма туман был чуть реже. Ратибор остановился, и его дыхание вырвалось белым облачком. Отсюда было видно.

Внизу, в лощине, лежали руины его мира. Черные, обугленные остовы домов, похожие на скелеты доисторических чудовищ. Кое-где из-под завалов все еще лениво вился сизый дымок, смешиваясь с туманом. Не было больше ни смеха, ни стука топоров, ни запаха печеного хлеба. Только вонь гари, крови и смерти. И воронье, слетевшееся на пир. Их хриплое карканье было единственным звуком, нарушавшим мертвую тишину.

Он смотрел, и картина выжигалась на обратной стороне его век. Вот здесь был отцовский дом, самый большой, где он вырос. Теперь на его месте – груда почерневших бревен. Вон там, у колодца, они со Светланой впервые поцеловались, неумело и торопливо. Теперь колодезный сруб был сломан, а земля вокруг втоптана в грязь. А там, на месте капища, где еще позавчера горели купальские костры, теперь валялись тела, которые победители не удосужились даже убрать.

Ратибор не чувствовал ни боли, ни ярости. Все это сгорело в нем вчера. Остался только холод. Холод, который пробирал до самых костей, до самой души. Это был холод пустоты. Холод понимания, что все, что ты любил, все, что составляло твою жизнь, можно уничтожить за одну ночь.

"Странная штука – память, – подумал он, и эта мысль была отстраненной, чужой, будто не его. – Ты носишь в себе целый мир: лица, голоса, запахи. А потом приходит кто-то с огнем и мечом и превращает твой мир в горстку пепла. И все, что у тебя остается, – это призраки. Призраки, которые будут ходить за тобой по пятам, куда бы ты ни пошел".

Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Он не произнес ни слова. Клятвы, данные вслух, может услышать и смыть ветер. Настоящие клятвы рождаются в тишине. В тишине раздавленного сердца и холодной, как сталь, решимости.

Он клялся не богам. Боги отвернулись. Он клялся этому пеплу. Этим черным руинам. Этим безымянным могилам.

Он будет жить. Не ради жизни, а ради смерти. Смерти тех, кто это сделал.

Он уйдет. Не для того, чтобы спастись, а для того, чтобы набраться сил.

И он вернется.

Он не знал когда. Через год, через десять, через двадцать. Но он вернется. Он вернется на этот холм. И внизу, в лощине, будет гореть другой огонь. Огонь мести. И дым от городища Всеслава застелет небо.

Ратибор в последний раз обвел взглядом разоренный дом. Запомнил каждую деталь, каждую почерневшую балку. Он вбирал эту картину в себя, делал ее частью своей крови, своего дыхания. Этот пепел будет стучать в его сердце до тех пор, пока не превратится в пламя.

Затем он молча повернулся и начал спускаться с холма.

Когда он вернулся к своим людям, его лицо было как маска, вырезанная из камня. Они смотрели на него – и в его взгляде больше не было растерянного, яростного юнца. В его глазах отражался холодный дым сожженного дома.

Рогнеда молча кивнула. Она все поняла.

Ратибор-мальчишка умер на этом холме.

На тропу ступил Ратибор-вождь. И его путь вел на север. Путь домой лежал через долгую дорогу от него.

Глава 6. Голоса Духов

Когда последние следы их сожженного дома растворились в утреннем тумане, Заряна остановила маленькую процессию беглецов. Она остановилась у старого, покрытого мхом валуна, лежавшего у самой кромки леса. Камень был древним, из тех, что помнят, как по этим землям ходили ледники, а не люди.

– Подождите, – ее голос был тих, но в нем слышалась та особая власть, которую не дает меч или право рождения. Власть тех, кто говорит не от себя. – Мы не можем уйти просто так. Как воры. Не попрощавшись.

Мужики недовольно заворчали. Страх подгонял их, делал их сердца нетерпеливыми.

– Не время для обрядов, жрица, – пробурчал Боривой. – За нами погоня может быть.

– Тем более не время, – спокойно ответила Заряна, не глядя на него. – Уйти, не отдав долг, – значит навлечь беду на свой след. Земля-матушка нас вырастила. Поила, кормила. А мы оставляем ее в ранах, оскверненную кровью и огнем. Она держит души наших отцов. Если мы не попросим у нее отпустить нас, она будет тянуть нас назад. И эта ноша будет тяжелее любого мешка с добром.

Ратибор, стоявший поодаль, молча кивнул. Он не верил в ее духов так, как верила она. Его богом в эту ночь стала месть. Но он видел, как смотрели на Заряну женщины, как притихли дети. Этим людям, потерявшим все, сейчас нужна была не только его сталь, но и ее вера. Нужен был хоть какой-то смысл в их бегстве, кроме животного страха.

Заряна опустилась на колени перед валуном. Из своего скромного узелка она достала то немногое, что успела спасти: горсть зерна из разоренного амбара, кусочек вчерашнего хлеба и маленький глиняный кувшинчик с молоком, который какая-то сердобольная женщина сунула ей наспех. Это были не дары. Это были крохи. Все, что осталось от их былого достатка.

Она рассыпала зерно у подножия камня, положила хлеб. Затем открыла кувшинчик и тонкой струйкой вылила молоко на холодный, поросший мхом гранит.

– Земля-кормилица, – начала она свой шепот, который, казалось, был слышен только ей да камню. – Прости нас, детей твоих неразумных. Прости, что не уберегли твой покой. Прости за кровь, что впиталась в тебя. Прости за огонь, что лизал твою траву.

Она замолчала, прижавшись лбом к холодной поверхности валуна. Ее плечи дрожали. Она не просто проводила ритуал. Она прощалась. По-настоящему.

Люди стояли вокруг в почтительном молчании. В этом простом действии было нечто глубокое и настоящее. Это не было похоже на пышные обряды во время праздников. Это было отчаянное, искреннее прощание с домом, с корнями, с целым миром, который рухнул.

Заряна выпрямилась. Ее глаза были закрыты, лицо – бледное и сосредоточенное. Она больше не была здесь. Ее дух блуждал где-то на границе миров. Она начала говорить снова, но ее голос изменился. Он стал глуше, отстраненнее, будто шел из глубины самого камня.

– Я вижу… реку. Длинную, темную, как змея, ползущая на север. Вода в ней холодная и тяжелая. Берега – чужие. Леса молчат. Я вижу… небо. Серое, низкое. И солнце… оно светит, но не греет. Оно похоже на тусклую медную бляху. Безразличное.

Ее дыхание стало прерывистым.

– Я вижу боль. Холод. Голод. Дорога будет долгой. Она заберет слабых. Она испытает сильных. Духи той земли… они не наши. Они древние, суровые. Они не ждут гостей.

Она резко открыла глаза. Зрачки были расширены, в них плескался отголосок того, что она видела. Она посмотрела прямо на Ратибора.

– Путь будет тяжел, вождь, – сказала она уже своим голосом, но в нем все еще слышалось эхо видения. – Тяжелее, чем ты думаешь. Мы идем не в землю обетованную. Мы идем в пасть зимы.

Ратибор подошел к ней. Он смотрел на ее измученное лицо, на капельки пота, выступившие на лбу, несмотря на утренний холод.

– Ты видела, дойдем ли мы? – спросил он тихо, чтобы слышала только она. Вопрос вождя. Прагматичный и жестокий.

Заряна отвела взгляд.

– Я видела только дорогу. И великую, холодную воду в ее конце. Дорога никогда не показывает, кто дойдет до конца. Она лишь испытывает идущих. Каждого.

Она сделала паузу, а потом добавила, уже тише:

– Ты спрашиваешь, как воин, Ратибор. А нужно спросить, как жнец. Достаточно ли в нас зерен, чтобы засеять новое поле, пройдя через каменистую пустыню? Видение не дало мне ответа. Оно лишь показало, сколько камней будет на нашем пути.

Он понял. Она не давала ему надежды на легкий путь, но она и не отнимала ее совсем. Она давала ему правду. Суровую, неутешительную правду. И в этот момент он понял, что ее правда сейчас нужнее людям, чем его месть. Потому что месть греет только одного. А правда готовит к испытаниям всех.

– Хорошо, – сказал он, уже обращаясь ко всем. – Значит, путь будет тяжелым. Мы это слышали. Но мы – род Светозара. Мы не боимся трудных дорог. Мы оставляем здесь пепел. А на севере мы зажжем новый огонь. Теперь – в путь.

Люди двинулись. Обряд был закончен. Земля их отпустила. Но слова Заряны о холодной реке и безразличном солнце поселились в сердце каждого. Они уходили из ада. Но теперь они знали, что их путь не ведет в рай. Их путь лежал через чистилище.

Глава 7. Сборы

Они добрались до укромной заводи в нескольких верстах вниз по реке, где рыбаки держали свои лодки. Место, которое победители, упиваясь грабежом в городище, обошли стороной. Здесь, под прикрытием плакучих ив, их ждали три старые, просмоленные ладьи. Не боевые ушкуи, не гордые ладьи для торговли. Простые рабочие лошадки, пахнущие рыбой и речной сыростью. Их спасение. Их ковчег. И, возможно, их общая могила.

Пока мужчины осматривали лодки, латали дыры и укрепляли весла, женщины выложили на берегу все, что удалось унести.

Зрелище было жалкое.

Несколько мешков с зерном. Пара бочонков с солониной. Немного вяленого мяса. Моток веревки. Несколько топоров, дюжина мечей и копий. И ворох случайных вещей, выхваченных в панике: медный котелок, детский резной конек, вышитое полотенце, чей-то любимый гребень из кости. Это было все, что осталось от целого мира. Остатки кораблекрушения, выброшенные на берег.

Молодая женщина по имени Любава сидела, тупо глядя на сверток в своих руках. Она развернула его. Внутри был незаконченный свадебный наряд, который она шила для своей сестры. Белая ткань с искусной вышивкой. Сестра погибла этой ночью. Любава снова завернула ткань и начала раскачиваться из стороны в сторону, не издав ни звука. Ее горе было таким огромным, что для него не было слез.

К ней подошла пожилая женщина, Милолица, потерявшая мужа и двух сыновей. Она коснулась плеча Любавы.

– Брось, дочка, – сказала она хрипло. – Лишняя тяжесть. Теперь нам другие наряды шить придется. Из шкур да рогожи.

Любава подняла на нее глаза, полные какой-то отрешенной ярости.

– Это все, что от нее осталось, бабка. Понимаешь? Не тело, которое сожгли в доме. Не косы, которые они отрезали. А вот это. Ее мечта. И ты говоришь мне ее бросить?

Милолица вздохнула. Взгляд ее смягчился.

– Нет, дочка. Не понимаешь ты. Не бросить. А вплести. Возьми нитку из этой вышивки. И когда будешь латать рубаху своему живому мужу или пеленать своего будущего ребенка, вшей эту нитку в шов. Пусть ее мечта станет оберегом для живых. Мертвым наряды не нужны. Мертвым нужна память. А память должна быть легкой, чтобы ее можно было нести с собой, а не тяжелой, как камень, что тянет на дно.

Любава смотрела то на сверток, то на лицо старухи. Потом медленно кивнула. Она не выбросила наряд. Но отложила его в сторону, чтобы позже сделать так, как сказала Милолица.

***

Неподалеку двое дружинников, Горазд и Верен, проверяли оружие.

– Мой щит треснул, – сказал Верен, проводя пальцем по глубокой вмятине с трещиной. – Печенежская сабля. Еще бы чуть-чуть, и располовинила бы.

– А мой меч затупился о чьи-то кости, – пробормотал Горазд, пробуя лезвие. – И теперь этим тупым мечом нам, может, придется отбиваться от лесных тварей и всякой чуди. Хорош поход, нечего сказать. От огня да в полымя.

Верен посмотрел на реку, на серую, холодную воду.

– А я вот думаю… знаешь, о чем? – сказал он тихо. – В бою все просто. Вот ты. Вот враг. Либо ты его, либо он тебя. Все ясно, как божий день. А сейчас… что сейчас? Кто наш враг? Голод? Холод? Неведомые земли? Как с ними драться? У них нет ни глотки, которую можно перерезать, ни сердца, куда можно вонзить копье.

Горазд хмыкнул.

– Наш враг тот же, что и был, Верен. Страх. Он сидит в каждом из нас. Вон, посмотри на баб. На стариков. Их глаза пустые. Если мы дадим страху волю, он сожрет нас изнутри быстрее любого печенега.

"Забавно, – подумалось Ратибору, который стоял рядом и слышал их разговор, не подавая вида. – Мужи, что не дрогнули перед кривыми саблями, боятся тишины и неизвестности. Может, потому и придумывают люди себе богов и духов? Чтобы было кого винить в своих бедах. Чтобы было с кем сражаться, когда настоящий враг невидим и сидит в твоей собственной голове. Дать страху имя – это почти что победить его".

***

Он подошел к Рогнеде, которая распределяла скудные припасы, откладывая самое необходимое. Она делала это методично, без суеты, будто готовилась не к отчаянному бегству, а к обычному походу.

– Все не возьмем, – сказала она, не поднимая головы. – Лодки не выдержат. Зерно, мясо, оружие, топоры. Остальное – в реку.

– Люди… они цепляются за эти вещи, – тихо сказал Ратибор. – Это все, что у них есть.

Рогнеда наконец подняла на него свои ясные, холодные глаза.

– Нет. Все, что у них есть, – это их жизнь. Эти тряпки, горшки, безделушки… это якоря. Они тянут их назад, в прошлое, которого больше нет. А нам надо плыть вперед. И плыть налегке. Чтобы выжить, им придется научиться отпускать. Чем быстрее – тем лучше. Жестоко? Да. Но река, по которой мы пойдем, будет еще жесточе. Она не прощает лишнего груза.

Она взяла в руки ту самую детскую резную лошадку. Повертела ее.

– Кто-то из отцов вырезал ее для своего сына, – сказала она. Ее голос на мгновение смягчился. – Думал о будущем. А будущего не стало.

Она бросила лошадку в общую кучу вещей, которые останутся на берегу.

– На севере, – сказала она, снова становясь жесткой, – его сыну понадобится не игрушечная лошадка, а настоящий лук. И я его научу, как из него стрелять. Это все, что я могу сделать. Для него. И для тебя.

Ратибор смотрел на нее и понимал. Она была его якорем. Но якорем не прошлого, а будущего. Она не давала ему утонуть в жалости к себе и другим. Она заставляла его думать о выживании.

Их сборы были похожи на похороны. Похороны их прошлой жизни. Каждый узел, который они завязывали, каждый мешок, который они грузили в лодку, был прощанием. Они брали с собой не вещи. Они брали с собой только надежду. Хрупкую и почти невесомую, как паутинка в осеннем лесу. И каждый втайне молился, чтобы она не оборвалась на первом же повороте реки.