Путь Волка: Становление Князя

– Нужно остановиться, – сказал Ратибору Боривой тем же утром. Лицо старого воина осунулось, кожа обтянула скулы. – Сделать дневку. Послать охотников. Может, хоть какого зверя подстрелим. На одной рыбе да траве ноги протянем.

Ратибор согласился. Они пристали к берегу в месте, где лес казался не таким непроходимым. Отобрали лучших охотников, пятерых самых зорких и выносливых. Возглавил их, разумеется, Боривой. Он был стар, но в лесу чувствовал себя лучше, чем в любом доме. Знал повадки любого зверя, мог часами сидеть в засаде, почти не дыша. Если кто и мог принести им мясо, то только он.

Они ушли на рассвете, растворившись в утреннем тумане. Легкие, без тяжелой брони, только с луками и копьями. Оставшиеся в лагере ждали. Ждали с надеждой. Дети то и дело спрашивали у матерей, будет ли сегодня мясо. И женщины отвечали "да", хотя в их собственных глазах плескалась тревога.

"Что такое надежда? – размышлял Ратибор, глядя, как медленно ползет по небу солнце. – Это самый сладкий и самый жестокий яд. Она дает тебе силы пережить сегодняшний день, рисуя в твоем воображении прекрасное завтра. Ты готов терпеть голод, потому что веришь, что вечером будет сытный ужин. Ты готов мерзнуть, потому что веришь, что однажды построишь теплый дом. Но что происходит, когда надежда обманывает тебя? Раз, другой, третий. Она перестает быть лекарством. Она становится мукой. Ты перестаешь верить. И тогда… тогда ты остаешься один на один с реальностью. А реальность – это почти всегда просто голод, холод и страх. И никакой надежды".

День тянулся мучительно долго. Оставшиеся в лагере занимались своими делами: чинили одежду, осматривали лодки, собирали ягоды у самой кромки леса. Но все это было лишь видимостью. На самом деле они просто ждали. Вслушивались. Не раздастся ли вдали победный крик? Не появится ли на тропе фигура охотника, несущего на плечах добычу? Но лес молчал.

Солнце коснулось верхушек деревьев, окрасив их в багровые тона. Сумерки начали сгущаться. Тревога в лагере нарастала. Неужели что-то случилось? Напал зверь? Или люди?

И вот они появились. Пять темных силуэтов, выходящих из лесного сумрака. Они шли тяжело, опустив плечи. С пустыми руками.

Надежда, весь день парившая над лагерем, лопнула, как мыльный пузырь.

Боривой подошел прямо к костру и с силой бросил на землю свой лук. Лицо его было серым от усталости и злым от разочарования. Он тяжело опустился на бревно и протянул руки к огню, будто пытаясь согреть не только тело, но и душу.

– Ну что? – спросил Ратибор, хотя и так все было ясно.

Боривой медленно поднял на него свои выцветшие, усталые глаза.

– Пусто, вождь, – сказал он хрипло. – Как вымели.

Он облизал пересохшие губы.

– Мы прошли верст двадцать, не меньше. По всем тропам, по всем приметам. Ни белки, ни зайца, ни кабаньего следа. Даже птицы молчат. Как будто мы тут одни. – Он помолчал, глядя в огонь. – Нет. Не одни. Такое чувство… что лес живой, но он затаился. Смотрит на нас из-за каждого дерева. Но не показывает себя. Словно мы ему не по нутру. Словно он спрятал от нас всю свою живность, как мать прячет детей от чужого, злого человека.

Он снова замолчал, и его слова повисли над костром. В них было что-то по-настоящему жуткое. Одно дело – неудачная охота. Совсем другое – когда сам лес, сама земля отказывают тебе в пропитании.

– Лес… он как вымер, – повторил Боривой, и теперь в его голосе слышался не просто гнев, а настоящий, первобытный страх. – Будто он неживой.

Ратибор посмотрел на Заряну. Она сидела, как всегда, немного в стороне. Она слышала все. И она не была удивлена. Она просто смотрела на темную стену леса со спокойной, печальной уверенностью. Будто она заранее знала, чем все закончится.

И ее молчаливое знание пугало Ратибора больше, чем пустые руки охотников. Они могли бороться с голодом. Но как бороться с лесом, который решил их уморить? С землей, которая не хотела их принимать? Это был враг, против которого бессильны любые мечи.

Глава 23. Глаза Голода

В тот вечер ужин был молчаливым и почти ритуальным. Едой это назвать было сложно. Похлебка из воды, щавеля и пары жалких рыбешек, которых удалось выловить с лодки. Она почти не имела ни вкуса, ни запаха. Она не насыщала. Она лишь дразнила пустой желудок, напоминала ему о настоящей еде – о жирном мясе, о теплом хлебе, о той жизни, которой больше не было.

Люди ели медленно, растягивая каждую ложку. Но даже эта скудная трапеза закончилась слишком быстро. Деревянные миски были выскребены до блеска. Дети, не понимая, почему так мало, капризничали и просили еще. И тогда началось самое страшное.

Ратибор сидел у своего места, лишь притронувшись к похлебке. Он видел все. Он видел, как Любава, молодая женщина, потерявшая сестру, отдала свою долю мальчику-сироте, которого взяла под опеку. Сама же она отошла в сторону и незаметно сунула в рот какой-то корень, который нашла в лесу, и начала жевать его с сосредоточенным, почти животным видом.

Он видел, как старая Милолица, отдав свой кусок хлеба – последний, который у них был, – внучке, отошла к реке и просто пила воду, наполняя желудок, чтобы обмануть голод.

Это была тихая, отчаянная жертвенность, от которой у Ратибора сводило скулы. Никто не жаловался. Никто не роптал. Они просто молча делились последним с теми, кто был слабее. И эта молчаливая стойкость была страшнее любых криков и упреков. Потому что она была на пределе.

Он чувствовал на себе взгляды.

Люди, сидя у костра, старались не смотреть на него прямо. Но он ощущал их взгляды кожей, затылком. Тяжелые, вопрошающие. В них еще не было открытого упрека. Еще не было ненависти. Пока. Но в них уже плескался страшный, немой вопрос, который сверлил его мозг.

"Куда ты нас привел, Ратибор?"

Этот вопрос был в потухших глазах Боривоя, который потерял свою уверенность вместе со следами зверя в лесу.

Этот вопрос был в усталом взгляде Светланы, которая баюкала чужого ребенка, чей отец никогда уже не споет ему колыбельную.

Этот вопрос был даже во взгляде Рогнеды, которая сидела, проверяя остроту своего меча с таким видом, будто этот кусок железа – единственное, чему в этом мире еще можно доверять.

Они все спрашивали его. Без слов.

"Ты обещал нам новый дом. Ты обещал нам месть. Ты зажег в нас огонь. И вот мы здесь. В пустом лесу. С пустыми желудками. На берегу реки, которая ведет в никуда. Что дальше, вождь? Какой твой следующий приказ? Умирать от голода? Ждать, пока лесные духи сжалятся над нами? Куда ты нас привел?"

"Есть разные виды тяжести, – думал он, ощущая, как эти взгляды давят на него, словно каменная плита. – Есть тяжесть меча в руке. Есть тяжесть щита. Есть тяжесть тела убитого тобой врага. К этой тяжести привыкаешь, она делает твои мышцы крепче. Но есть другая тяжесть. Тяжесть человеческой веры. Сотня душ, которые ты взвалил на свои плечи. И каждая из них весит больше, чем самый огромный валун. Они отдали тебе свои жизни. Не на поле боя. А просто так. Отдали в руки, поверив твоему слову. И когда ты ведешь их в никуда, когда не можешь дать им даже куска мяса, эта тяжесть… она ломает тебе хребет. Не сразу. Медленно. Позвонок за позвонком".

Он встал. Он больше не мог выносить этих взглядов, этого молчания. Он отошел от костра и пошел в темноту, на самый край их маленького островка света. Он посмотрел в черную, непроницаемую стену леса. Лес молчал. Он смотрел на него так же, как и его люди. Равнодушно и вопрошающе.

"И что ты им ответишь, вождь? – шептал он сам себе. – Что у тебя нет ответов? Что ты такой же потерянный и голодный, как они? Что ты впервые в жизни не знаешь, что делать дальше?"

Нет. Этого сказать было нельзя.

Он мог разделить с ними последнюю краюху хлеба. Но он никогда не сможет разделить с ними свою собственную растерянность. Потому что вождь, который признался в своем бессилии, – это уже не вождь. Это просто человек.

А просто человек не сможет их спасти.

Впервые за все это время они легли спать почти голодными. Дети плакали, пока не уснули. Взрослые долго ворочались, пытаясь усмирить сосущую пустоту в животах. И Ратибор долго сидел один в темноте, чувствуя, как холодок настоящего, липкого страха – страха не за себя, а за них, – впервые пробирается под кожу и добирается до самого сердца.

Глава 24. Веретено Судьбы

Ночь была холодной и ясной. После душного, тяжелого дня воздух стал чистым и прозрачным, как родниковая вода. Лагерь спал тревожным, голодным сном. Тишину нарушали лишь редкий треск углей в догорающем костре да далекий, почти призрачный крик ночной птицы.

Ратибор не мог уснуть. Он сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу сосны, и смотрел в небо. Оно здесь, на севере, было другим. Темнее, глубже. И звезды… их было несметное, пугающее множество. Не такие, как дома – уютные, знакомые. Эти были яркими, колкими, как осколки льда, рассыпанные по черному бархату. Они не подмигивали. Они просто смотрели. Древние, холодные, безразличные глаза вечности.

Он смотрел на них, и ему казалось, что он видит не просто звезды. Он видит нити. Мириады серебряных нитей, сплетающихся в гигантский, непостижимый узором. И каждая звезда – это узелок на одной из нитей. Узелок судьбы. Чьей-то жизни. Чьей-то смерти.

Его внутренний голос, этот безмолвный собеседник, который стал его единственным настоящим доверенным лицом, заговорил с ним. Он не звучал в ушах. Он рождался где-то в глубине его черепа, в самой сердцевине его усталого сознания.

"Ты смотришь на них, и тебе хочется верить, что твоя звезда – самая яркая. Та, что указывает путь. Ты думаешь, что ведешь их, этих спящих, доверчивых людей. Думаешь, что это ты решаешь, куда повернуть, где остановиться, когда идти в бой, а когда отступить. Ты носишь на себе их взгляды, их надежды. Ты – Вождь. Ты – их Судьба".

Он горько усмехнулся в темноту. Усмешка получилась беззвучной, простое подергивание уголка губ.

"Какая самонадеянная ложь.

Ты не ведешь. Тебя ведут.

Ты не решаешь. За тебя уже все решено.

Посмотри внимательно. Ты не звезда. Ты даже не нить. Ты всего лишь крошечная, почти невидимая щепка в огромной реке времени. Она несет тебя. У нее свое течение, свои омуты, свои пороги. И все, что ты можешь, – это отчаянно работать веслом. Не для того, чтобы выбрать путь. Нет. А просто для того, чтобы не перевернуться. Чтобы тебя не закрутило в водовороте, не вынесло на камни".

Он провел рукой по лицу. Щетина, отросшая за последние дни, неприятно царапнула ладонь. Он чувствовал себя старым. Не на девятнадцать лет. А на все сто.

"Вся твоя хваленая власть… вся твоя воля, которой ты так гордишься… это всего лишь напряжение мышц на весле. Ты видишь перед собой камень и думаешь: "Я решил его обойти". Какая глупость. Это течение помогло тебе его обойти. А через мгновение оно же швырнет тебя на другой камень, которого ты даже не заметил. И все, что останется от твоей воли и твоей власти, – это обломки, кружащиеся в воде".

Он поднял взгляд обратно к небу. К этому гигантскому, безмолвному веретену судьбы.

"Может быть, в этом и есть вся суть? Вся жестокая ирония власти? Она дается не тем, кто выбирает путь. Она дается тем, кто оказывается достаточно сильным и упрямым, чтобы просто удержать свою маленькую, хрупкую лодку на плаву, пока река несет ее сквозь мрак и хаос. Твоя задача – не проложить маршрут. Твоя задача – не дать им всем утонуть по дороге. Не дать им сожрать друг друга от голода и страха. Залатать очередную пробоину. Отчерпнуть воду. Подставить свою спину под очередной удар волны. И просто грести. Грести, стиснув зубы".

Мысль была страшной в своей простоте. Она лишала его гордости. Лишала его ощущения собственной значимости. Но вместе с этим… она приносила странное, горькое облегчение.

Если он просто щепка в реке, значит, он не несет ответственности за само течение. За то, что оно привело их в этот пустой, голодный лес. За то, что старик Миролюб умер. Это просто река. Она не бывает доброй или злой. Она просто есть.

Его задача была меньше и одновременно во сто крат больше, чем он думал.

Не быть богом для своего народа.

А просто быть самым упрямым гребцом в их лодке.

Он посмотрел на спящих людей. На их измученные, беззащитные во сне лица.

Река несла их всех. Но он сидел на корме. И пока в его руках было правящее весло, он будет бороться за каждый дюйм, за каждый поворот. Не для того, чтобы обмануть судьбу.

А для того, чтобы посмотреть ей в лицо без стыда, когда она наконец вынесет их к морю.

Или разобьет о камни.

Глава 25. Запах Соли

Еще два дня река испытывала их на прочность. Она стала шире, течение замедлилось, превратившись в вязкую, почти стоячую воду, которая неохотно несла их лодки. Берега стали низкими, заболоченными. Воздух наполнился тяжелым запахом гниющей растительности и тучами злого, ненасытного гнуса.

Надежда, тот хрупкий огонек, что Ратибор сумел зажечь в людях, почти иссякла. Она утонула в этом однообразии, в этой серой, бескрайней тоске. Люди гребли молча, автоматически. Их движения стали вялыми, а глаза – тусклыми. Они больше не ждали ничего хорошего. Они просто существовали, подчиняясь инерции. Их топливом была последняя горсть вяленого мяса, которое уже начало портиться, отдавая горечью, да упрямство, которое почти кончилось.

Ратибор смотрел на своих людей и видел, что предел близок. Еще день, два такой дороги – и они начнут ломаться. По-настоящему. Болезни, которые до этого дремали в их измученных телах, поднимут голову. Начнутся ссоры. Отчаяние поглотит их.

"Что самое страшное в долгом пути? – думал он, механически работая веслом. – Не внезапные опасности. Не пороги и не враги. К ним ты готовишься, собираешь волю в кулак. Самое страшное – это монотонность. Эта серая, бесконечная паутина однообразных дней. Она усыпляет твою волю. Она нашёптывает тебе, что конца нет и не будет. Что ты будешь вот так грести вечно, по этой унылой воде, пока не сгниешь заживо. И ты начинаешь в это верить. Ты перестаешь бороться. Ты просто плывешь. А это – начало конца".

Он и сам чувствовал, как эта серая пыль безнадеги оседает на его душе. Но он гнал ее. Он заставлял себя думать о лице Всеслава, о клятве на пепелище. Ненависть была единственным, что не тускнело в этом сером мире.

И вдруг, на исходе третьего дня, когда казалось, что этот унылый пейзаж будет длиться вечно, случилось нечто.

Горазд, молодой и сильный дружинник, сидевший на веслах впереди, вдруг замер. Он перестал грести и поднял голову, как гончая, прихватившая след. Его ноздри раздувались.

– Тихо, – пробормотал он.

Верен, сидевший рядом, толкнул его.

– Чего встал? Греби, медведь.

– Да тихо, говорю! – огрызнулся Горазд. Он закрыл глаза и глубоко, шумно втянул воздух. – Чуете?

Все замерли. Скрип уключин прекратился. И в наступившей тишине они почувствовали это.

Ветер, который лениво дул им в спину, изменился. Он стал свежее, влажнее. И он принес с собой новый, абсолютно незнакомый им запах.

Он не был похож ни на запах леса, ни на запах речной сырости. Он был резким, острым, будоражащим. В нем была горечь и чистота. Запах огромной, живой воды, простора и чего-то еще… чего-то, чему они не знали названия. Соль.

– Что это? – прошептала Любава, прижимая к себе ребенка.

Никто не ответил. Все вслушивались, вдыхали этот новый воздух, пытаясь понять. А Ратибор уже знал. Он слышал рассказы купцов. Варягов. Он знал, чем пахнет Варяжское море.

– Гребите, – сказал он, и его голос, хриплый от усталости, дрогнул. – Гребите! Все!

И они налегли на весла. Не как раньше – вяло и безвольно. А с новой, отчаянной силой. Забыв про голод, про усталость. Их гнал вперед этот запах. Запах надежды. Запах конца их мучительного речного пути.

Река сделала последний, широкий, ленивый изгиб. Лес по берегам внезапно поредел, уступив место низкому кустарнику и песчаным дюнам.

И они увидели.

Впереди, насколько хватало глаз, не было другого берега. Не было привычной стены леса.

Было только небо, огромное, свинцово-серое. И вода. Уходящая до самого горизонта, сливающаяся с этим небом в одну бесконечную, серую линию.

Они пришли.

В тот момент, когда нос их головной лодки выскользнул из тесного речного устья и качнулся на первой, ленивой, соленой волне, время для них остановилось. Они сидели, оглушенные, ошеломленные.

За спиной осталась река, их тюрьма и дорога. Их прошлое.

А впереди лежала Великая Вода.

Их неизвестность.

Их судьба.

Их будущее.

Глава 26. Бездна

Есть вещи, к которым человеческий разум не готов. Можно представить себе большое поле, высокий холм, даже очень широкую реку. Но то, что открылось их взорам, не укладывалось ни в какие мерки. Это было за гранью. За гранью опыта, за гранью слов.

Их утлые лодчонки вынесло из речного устья, и они замерли, покачиваясь на плавной, ленивой зыби. Ветер, тот самый, что нес запах соли, теперь ударил им в лица – свободный, сильный, ничем не сдерживаемый. Он пах так густо, что, казалось, его можно пить. Пах водорослями, сырым песком, рыбой и чем-то еще, первобытным и могучим. Свободой. И смертью.

Никто не греб. Никто не говорил. Они просто смотрели.

Впереди была Она. Великая Вода. Море.

Для людей, чьим миром всегда были лес и река, чья вселенная ограничивалась деревьями на том берегу, это была не просто вода. Это была Бездна. Перевернутое небо. Край мира, за которым, как говорили старики, нет ничего, только туман и чертоги морского змея.

Оно дышало. Не метафорически. По-настоящему. Водная гладь медленно, ритмично вздымалась и опадала, словно грудь спящего чудовища исполинских размеров. Длинные, пологие волны рождались где-то там, на невидимом горизонте, и неторопливо, с несокрушимой силой катились к берегу, чтобы с ленивым, протяжным шипением умереть на мокром песке. Этот звук – вздох и шипение – был похож на дыхание. Он был древнее любого языка, он говорил напрямую с той частью души, что еще помнила, как ее предки были рыбами.

Вода до горизонта. Небо до горизонта. Ничего больше. Ни клочка земли, ни островка, ни единого деревца на той стороне, потому что "той стороны" просто не существовало. Это было страшнее любой бури, любого порога. Потому что там была ярость, с которой можно было бороться. А здесь была лишь бесконечность. Спокойная, могучая, абсолютно безразличная к их крошечным лодкам, к их еще более крошечным жизням.

Первыми не выдержали дети. Маленькая девочка, до этого молча сидевшая всю дорогу, вдруг посмотрела на это бескрайнее пространство, и ее личико исказилось от ужаса. Она заплакала – тонко, пронзительно, как плачут от первобытного страха перед темнотой. Ее плач подхватили другие дети. Этот звук, полный животного ужаса, нарушил благоговейную тишину.

Женщины начали креститься. Не тем крестом, что приносили редкие купцы с юга. А старым, языческим знаком, проводя рукой ото лба к сердцу, а потом к плечам, очерчивая обережный круг. Они шептали молитвы – не громкие, а тихие, испуганные, обращенные к Макоши, к Роду, к любым богам, которые могли бы защитить их от этого водяного хаоса.

Мужчины молчали. Суровые, бородатые воины, которые смотрели в лицо смерти, не моргнув, сейчас были похожи на растерянных мальчишек. Они просто сидели, вцепившись в борта своих лодок, и их глаза были широко раскрыты. Взгляд человека, который вдруг понял, насколько он мал и ничтожен. Вся их сила, все их мечи, вся их ярость – что они значили перед лицом этой равнодушной, дышащей Бездны? Пыль. Капля пресной воды в соленом океане.

"Что чувствует муравей, впервые выползший из своего муравейника на дорогу, по которой ходят великаны? – Ратибор тоже был придавлен этим величием, этой нечеловеческой мощью. – Наверное, то же самое. Всю жизнь ты думаешь, что твой мир – это хвоя, веточки и другие муравьи. Ты знаешь его правила, его опасности. А потом ты видишь другое. То, что не укладывается в твою муравьиную голову. И ты понимаешь, что ты не просто мал. Тебя, по сути, нет. Один шаг великана, один удар волны – и все твои войны, вся твоя любовь, вся твоя ненависть исчезнут без следа. Никто и не заметит".

Он видел, как на лице Боривоя отражается не просто страх. А настоящий религиозный ужас. Старый воин верил в землю. Твердую, понятную. А это было ее отрицание. Это была стихия хаоса, из которой, по преданиям, был сотворен мир. И они заглянули в эту самую колыбель. И эта колыбель могла стать их могилой.

– Это и есть то место, куда ты нас вел? – прохрипел рядом Горазд. Его голос был полон трепета. – Край света?

Ратибор медленно повернул голову. Он посмотрел на перепуганные, восторженные, потрясенные лица своих людей.

И, несмотря на собственный страх, он почувствовал, как внутри него зарождается что-то новое. Не восторг. А предчувствие.

Здесь не было границ. Не было соседей. Не было чужих межевых дубов.

Только простор. Бесконечный простор, который давал либо смерть, либо безграничные возможности.

– Нет, – ответил он Горазду, и его голос прозвучал на удивление твердо и спокойно, перекрывая детский плач и шум волн. – Это не край света.

Он обвел взглядом бесконечную воду.

– Это его начало.

Глава 27. Восторг и Ужас

Первый шок прошел, схлынул, как волна, обнажив то, что было под ним. Ратибор увидел, как начали меняться лица его людей.

Детский плач постепенно стих, сменившись испуганным любопытством. Женщины перестали шептать молитвы и начали с опаской, но уже без ужаса, разглядывать невиданный простор. А в глазах мужчин… в глазах мужчин страх начал уступать место чему-то совершенно другому. Чему-то дикому, жадному, первобытному.

Верен, молодой дружинник, вдруг рассмеялся. Не весело. А громко, отчаянно, почти истерично.

– Так вот ты какое, Варяжское море, – выкрикнул он, обращаясь к волнам. – Ну, здравствуй, стерва!

Горазд, оправившись от оцепенения, подхватил его настроение. Он встал в лодке во весь рост, раскинул руки, словно пытаясь обнять эту бесконечность.

– Слышишь, Всеслав, тварь! – заорал он в сторону юга, откуда они приплыли. – Смотри! Мы на краю света! А ты сидишь в своей норе и трясешься за свой клочок земли! Подавись им!

Это было безумие. Радостное, пьянящее безумие людей, вырвавшихся из тюрьмы. Их тюрьмой была не только земля Всеслава. Их тюрьмой была река, ее узкие, однообразные берега, ее монотонное течение. Они были заперты в ней, как в кишке. И вот их выплюнуло на свободу.

На смену подавляющему ужасу пришел дикий восторг. Это было оно! Конец пути. Цель, к которой они шли через голод, страх и смерть. Это место не было похоже на рай. Оно было суровым, холодным, пахнущим солью и тленом. Но оно было другим. Это была черта, перейдя которую они перестали быть беглецами и стали… кем-то новым. Первопроходцами. Основателями.

– К берегу! – скомандовал Ратибор, и его голос подхватил это общее, лихорадочное настроение.

Они налегли на весла, и их утлые лодчонки ткнулись носами в широкий песчаный берег. Люди начали выпрыгивать в холодную, по щиколотку, воду, не обращая внимания на холод. Они вытаскивали лодки выше, подальше от ленивого прибоя.

А потом они просто стояли.

Стояли на этом бескрайнем берегу, задрав головы, и дышали.

Ратибор чувствовал то же самое. Он сделал глубокий вдох. Воздух был чистым, соленым и пьянящим. Он наполнял легкие, казалось, до самого дна, вымывая всю усталость, всю речную сырость и тоску. Здесь, на этом берегу, можно было дышать полной грудью.

Здесь не было стен. Не было чужих частоколов, враждебных взглядов, дозорных вышек. За спиной не стоял враг. Ты был виден со всех сторон. И одновременно был защищен этой открытостью.

Только простор.

"Ты всю жизнь растешь в лесу, – думал он, глядя, как волна накатывает на его сапоги. – Твой мир состоит из деревьев. Они – твои стены, твое укрытие, твоя тюрьма. Ты привыкаешь смотреть не дальше следующего ствола. Твой взгляд становится коротким, осторожным. А потом ты выходишь в чистое поле. Или вот сюда. На берег. И твой взгляд, не встречая преград, летит. Летит до самого горизонта. И твоя душа, запертая до этого в тесной клетке твоего лесного мира, расправляет крылья вслед за ним. И это чувство… оно одновременно и страшное, и пьянящее. Ты вдруг понимаешь, как огромен мир. И как ничтожны были твои лесные проблемы".

Рядом с ним стояла Рогнеда. Она смотрела не на море. Она смотрела на него.

– Так вот куда ты нас привел, – сказала она. В ее голосе не было ни вопроса, ни упрека. Только констатация факта.