КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой!

Тимошенко угрюмо молчал. Затем он, натянуто улыбнувшись, поднялся и  уже совершенно миролюбиво положил Бычу руку на плечо:

– Не сердись, Бычок! Тут мы с тобою – нихто! Заартачишся – шлепнуть, как шавку, та и… Сыграешь барыню… Ты… Ты бабу  хочешь? Есть пара сестричек, вроде как нетронутые… Бери любую. Дарю.

И, просунув голову в проем двери, зычно крикнул:

-Терещенко!

        Быч выбрал себе Ксению, младшую из сестер – близняшек.

Ввалившись всей своей громадной фигурой в полутемный предбанник внезапно, он тут же указал Терещенке на ту, что при виде мужчин завизжала и заметалась в одном дамском белье:

– Энту давай! Видать, нетронутая!

Терещенко, намотав подсохшие волнистые волосы Ксении на мощный свой кулак, поволок ее к дверям, на ходу отвесив удар по голове бросившейся на выручку сестре старшей, Наталье. Та отлетела к бревенчатой стене и утихла.

Оценивающе осмотрев Ольгу, у которой слегка выпирал живот, Терещенко присвистнул:

– А ить с довеском  барышня…

Потом, когда Наталья пришла в себя, он уволок и ее со словами:

– Ну што ты кобенишься, с-су-ка! Такой человек тя… Требуеть!.. Большой человек!! Благодарить ишшо будешь, кур-рва!

            Керосинка вдруг замигала и потухла. Ольга, оцепенев от ужаса и переживаний за сестер, в полной темени сидела, обхватив голые колени, дрожа всем телом и сжавшись в углу. Осмелевшая крыса вновь черной тенью медленно перебежала вдоль бревенчатой стены.

За дверью в сенях изредка переговаривались между собой охранники и Ольга порой слышала их разговоры. Впрочем, все время нудно растягивая слова, медленно  говорил один, временами давясь от тягучего влажного кашля:

– А што ноне…  Беда-а-а… Раньше мы по тридцать  пудов с десятины сымали… А теперя… Озимки мало посеено, да и те слабые под снега ушли… Батяня вона  давеча написал, на нашу заимку так за всю осень ни разу и не капнуло. Сушь! А тот же сыпец некому возить, да и не на чем… Лошадей всех подчистую клятая Конармия … Рек… рекви…зиро-вала, землица родить не хочет. Амбары все до дна продотряды выскребли… Лютують!.. Голод… Мыши, и те с голодухи повымерли… А што сеять будем, один Бог ево знаеть… Власть, ети ее… Голод будет…

                Вдруг она пришла в себя. От наступившей в сенях тишины. Страх, до того крепко державший ее за горло, тут же ушел, отступил в темные сырые углы предбанника.

Осторожно толкнула она дверь и в тускло освещенном коридоре не увидела никого. Только свалены были в угол парующие мокрые шинели. Да стояли чьи-то сильно разношенные яловые сапоги.

Где-то за стенкой плакала лениво одинокая фисгармонь. Да висел в прокуренных сенях густой кислый запах лука.

Она рывком схватила первую попавшуюся шинель, влезла в сапоги и тенью выскользнула за дверь, в холодную метельную ночь.

Уже далеко за околицей вдруг гулко ударила ей вслед пулеметная очередь. В морозном воздухе где-то высоко над головой весело просвистели пули. Счастливо оскалившись в зловещей улыбке, Ольга по-лисьи метнулась в засыпанный снегом овраг.

Огромная желтая луна предательски вышла из-за туч. На девственном снегу в голубом лунном свете четко отпечатались многие заячьи следы, сливавшиеся в тропинку, петлявшую по дну оврага. Ее след тоже теперь отчетливо выделялся. Полой шинели она стала лихорадочно заметать его.

Луна вскоре снова ушла за низко летящие лиловые тучи. По оврагу и по заячьим следам Ольга и пошла. Знала – они точно выведут к овинам и жилью. Вскоре сапоги, хоть и разношенные, стали натирать ступни. Она отодрала от шинели край бязевой подкладки, туго намотала заместо портянок на зябнущие на морозе ноги и пошла дальше, заметая свой след и порой проваливаясь в снежные заносы по самый пояс.

– …Тех молодок… Начдив уж роздал… А энту…  Хе-хе-хе… Терещенко не велел покуда трогать. С начинкою девочка. На любителя.

 Голубев, старший заступившего караула, усмехнувшись, кивнул на банную дверь и черными заскорузлыми пальцами  ловко скрутил «баранью ножку», тщательно прослюнявил ее и  чиркнул спичкой.

Предыдущий караул, изнуренный многодневными боями, мокрый и злой, не дождавшись смены, давно рассосался по ближайшим хатам. Из раздавшейся темноты проступило заросшее трехдневной щетиной осунувшееся рябое лицо Маслова, пулеметчика второй роты.

– С чем-чем?..

– С начинкой, говорю. Брюхатая! – выпустивши клубы сизого дыма, загадочно усмехнулся Голубев и сделал неприличный жест ладонями.

Маслов, морща узкий лоб и раздумывая о чем-то своем, с минуту попыхтел и, резко отбросив окурок,  зловеще оскалился в подобие улыбки:

– Брюхатая, говоришь… От ахвицерика, небось, какова… С-сука, контра-а… Белая косточка… А што мене твой… Терещенка… Не указ… Как мою Феклу жгли… Ее хто пожалел?! Тоже брюхатая была!.., – он сочно шмыгнул носом, вытер рукавом шинели сухие глаза, – и… Я щас ее и… опростаю… С-суку.

Он резко поднялся, сделал было шаг к двери, но тут же повернулся, взял из козлов винтовку, примкнул штык, злобно схаркнул в затоптанный пол  и ударом приклада распахнул заскорузлую дверь бани.

Крыса, отряхнув с себя осевшую влагу,  черной тенью лениво прошмыгнула в угол. Дверь со скрипом широко растворилась. Слабый луч желтого света от керосинки упал в темноту бани.

В бане  никого не было.

                Ее ноги, почти босые, в растоптанных сапогах, начинал колко прожигать мороз. Проваливаясь в глубокий снег,  Ольга все плотнее куталась в просторную, но тяжелую от влаги шинель. Но острые язычки лютого холода беспощадно прорывались к телу то по спине, то по животу, то по плечам.

Ночной ленивый ветерок прогнал тучи и стало светло, как днем. Громадная полная луна равнодушно ползла вслед. Ольга брела по снежной равнине все медленнее и ее усталые ноги, пальцы которых она переставала уже ощущать, слушались ее все меньше.

Вдруг ее заставило очнуться какое-то движение впереди, какие-то неясные длинные тени метнулись и пропали. Ей послышался вроде как отдаленный визг. Она увидела, что уже идет вовсе не по ровной пустой степи, а между какими-то покрытыми снегом бугорками, одни из них были поменьше, другие побольше. В иных местах их было много-много, а в других, напротив, мало. В голубом лунном свете эти бугорки отбрасывали четкие и длинные, темные тени.

Вдруг колючий холодок пробежал по ее спине и какое-то тревожное чувство заставило ее оглянуться.

За нею следом, метрах в десяти, медленно шла большая серая волчица. Ее желтые глаза, не мигая, смотрели прямо в Ольгу. Когда та остановилась, остановилась, поведя заиндевевшими ушами и насторожившись,  и волчица.

И тут Ольга с ужасом поняла, что идет она по полю вчерашнего боя и что эти бугорки есть не что иное, как прикрытые ночным снегопадом трупы людей и лошадей. Взяв себя в руки, она внимательно осмотрелась. Невдалеке, матово отсвечивая вороненым стволом, скособочившись, стояло припорошенное снегом  трехдюймовое орудие  на одном колесе.

Не отводя взгляда от своей серой спутницы, она медленно двинулась к пушке. Волчица пошла следом, не приближаясь, но и не отставая.

С тыльной стороны лафета, густо посеченного осколками, склонив на грудь уже обглоданное лисицами лицо, прислонился к орудию припорошенный снегом труп артиллериста. В его правой руке Ольга с радостью увидела кавалерийский карабин.

Закоченевшая рука артиллериста все не разжималась, намертво вцепившись в ружейное цевье. Оглянувшись, Ольга с ужасом увидела волчицу уже совсем близко. Ее рот хищно оскалился, обнажив ряды крупных желтых зубов, голубоватый загривок вздыбился, она присела, перебирая передними громадными лапами и готовясь к прыжку. И тогда Ольга, машинально передернув затвор и  ухватив карабин своей ладонью повыше ладони мертвеца, нажала на спусковой крючок.

Выстрел гулким эхом ушел в ночное небо. Множество теней вокруг с визгом метнулось в разные стороны, растворяясь в темени. Исчезла и волчица.

Ольга, наконец, высвободила оружие. Выведенная из окоченения рука артиллериста безвольно опустилась в снег. В магазине карабина оказался еще один патрон, последний. Но осмотревшись, поодаль Ольга увидела винтовку с примкнутым штыком, воткнутую в такой же белый бугорок. Она разгребла снег и сняла с ремня убитого два подсумка с патронами, тут же коченеющими пальцами зарядила магазин карабина. Тревожно оглядываясь, поминутно крестясь и шепча одними губами упокойную, держа оружие на весу, пошла дальше, стараясь поскорей покинуть это скорбное место.

Ноги ее окоченели уже до лодыжек. Как ни закутывалась, а холод пробирал до костей. Выбиваясь из сил, шла она и шла, понимая, что если упадет, то уже не будет сил подняться. Карабин на спине становился все тяжелее и тяжелее.

Ветер усилился и по голубой равнине степи весело потянулась робкая предзоревая поземка. Силы уже совсем оставляли ее, когда впереди едва различимо затемнелся вроде как стог.

Возблагодарив Богородицу за столь неожиданное спасение, поминутно оглядываясь, вырыла она слабеющими руками себе кубло, вползла в  него, чуть пригревшись, забросала себя прелой соломой, оставив лишь небольшую щелку для обзора. Передернула затвор, карабин положила по правую руку. Пахло мышами и сухой гнилью. Тепло медленно и лениво стало растекаться по ее жилам, веки  сами сомкнулись и Ольга впала в глубокое забытье.

Метель, завывая,  разбиралась снаружи ее убежища, но во власти глубокого сна она уже ничего не слышала. Она парила над блестящей белой равниной, не ощущая себя, свое тело, и не дыша… Потом все перевернулось, все запестрело и засвистало тысячами птичьих голосов и благодатное  томное тепло побежало по жилам, елеем растекаясь по ее уставшему телу…

      …Она увидела себя идущей по усыпанной душистым разноцветьем поляне, под ее босыми ногами текут тонкие голубые ручейки, а вода в них чистая-пречистая. Ольга смеется и на душе у нее легко-легко. Вокруг розовые холмы, так же усыпанные никогда не виданными ею огромными цветами. За спиной у нее темно-лиловая низкая туча, а впереди – зовущее ее нежно-голубое сияние. В этом сиянии все идут и идут мимо нее и куда-то в неведомую даль. Идет много-много тоже совсем белых, как присыпанных молодым снегом, солдат и офицеров, ровно колышутся их стройные ряды, пропадая в туманной дымке. Вот один из них вышел из строя и легкими жестами машет ей, словно зовет к себе. Всмотревшись, вздрогнув,  видит  она в нем до боли знакомые отцовские черты… Она идет, все быстрее, быстрее – туда, к нему, к родному человеку, не оборачиваясь и ей так хорошо! Так легко!.. И вот видит она перед собою всего в трех шагах идет рядышком высокий и седой, как лунь, старик и с радостью узнает Ольга в нем старого Игната. И хочется ей броситься к нему, обнять своего прошлогоднего спасителя, да только делает она шажок-другой, а старик отдаляется. Она ускоряет шаг – старик  еще быстрее удаляется… Он медленно поворачивается, на его белом-белом  лице блуждает добрая и так ей знакомая улыбка. И Ольга явственно слышит такой знакомый голос старого Игната, но гулкий, неземной, идущий как-бы из глубокого бездонного колодца:

– Доброго тебе здоровьечка, душечка моя! Иди дальше, душечка, иди – и придешь! А  тебе и вот – ему рано еще сюда! Ой, как рано, родненькая ты моя! Рано… Рано… Рано…,– стихает, быстро удаляясь, пропадая в темных глубинах колодца, голос старого Игната.

Ольга поворачивает голову, опускает глаза и видит в своей ладони маленькую теплую ладошку мальчика, совсем голенького, который идет с ней рядом, беззубо  улыбаясь чистой светлой улыбкою и быстро перебирая по теплой изумрудной траве пухлыми босыми ножками.

Сердце ее так и рвется, так и трепещет, как птичка в клетке! И по ее груди разливается истомою такое тепло, такая благодать…

Она подымает голову, нетерпеливо протягивает руку… А  вокруг уже и нет никого, только чуть колышется немая белая-белая, такая  пустая и бескрайняя равнина. Откуда-то издалека, с черного и холодного неба, едва слышится ей уже другой, совсем незнакомый голос:

– Сестра! Сестра…

Глава четвертая

       Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России генерал Антон Иванович Деникин,  наконец оставшись совершенно один в просторном и оттого совершенно пустом кабинете с высоченными окнами, наглухо зашторенными тяжелыми синими гардинами, устало опустился в глубокое кресло. В углу массивные напольные часы гулко пробили полночь.

Генерал свел кончики пальцев обеих ладоней, уткнулся в них лицом и глубоко задумался. В последние месяцы отступления с каждым днем, с каждой новой неудачей многопудовый камень сомнений на его душе становился все тяжелее и тяжелее.

Большевики научились умело использовать все их противоречия. Но этого было бы мало для достижения ими успеха. Они брали жестокостью, крайней бесчеловечностью.  При этом цинично сопровождая все свои беззакония ласкающими слух простого мужика вполне справедливыми лозунгами и призывами.

Набирая мобилизованных крестьян из самых голодных губерний, они сознательно выставляли такие части на направлениях наступления против богатых и сытых областей. Официально не разрешая мародерство и открытый грабеж местного населения, насилие и прочие беззакония, они закрывали глаза на массовые реквизиции своих войск: грабь награбленное! Тряхнем буржуев! И таким образом, только попавши в Красную Армию, многие, если не подавляющее большинство мобилизованных, хоть начинали питаться-то по-людски, не говоря уже про барахло…

Если в  корпусах Мамантова, Павлова, Барбовича или даже у Краснова в «волчьих сотнях» действует  строгая дисциплина, не позволяющая и жестко наказывающая любые грабежи или насилие, то в аналогичных корпусах у красных, того же Буденного или Думенко, на такие дела смотрят сквозь пальцы, отдавая красноармейцам на разграбление на несколько дней  все крупные, занимаемые ими  города и станицы. Как в чужой стране ведут себя большевики, как  оккупанты…

Неужели красное командование не понимает  всю опасность такой вольницы? Ведь попустительство грабежу действует на войска разлагающе, превращая боевую единицу в элементарную вооруженную банду, непредсказуемую банду…

Антон Иванович тяжко вздохнул.

При всеобщей, и у них и у красных,  усталости от почти пяти лет войны, нищеты и лишений… Конечно, у красных служить предпочтительнее. А что? Заняли город – гуляй, ребята! Тряси буржуев! Кроме того, масса так называемых «красных казаков», конечно, оказавшись вдали от дома, занятого Белой армией, стремится в родные места, идя впереди и увлекая за собой свои части. И напротив, у нас те же казаки, оторвавшись от родных мест, стали вдруг, не дойдя до Москвы каких-то двести верст, вначале единицами, а затем все больше и больше попросту возвращаться назад, на Дон, в родные станицы, бросая свои, и так обескровленные наступлением части… Не помогли никакие трибуналы, что только не делали с дезертирами…

Жаль, не сбылось. Осенью большевики в Москве  уже приступили к эвакуации и, как говорят, опять готовились уйти в подполье… На  Донбассе местные банкиры установили приз в миллион тому полку, который первым ворвется в красную столицу. Но – увы, не судьба!

А ныне… Окрепла ВЧК, ее агенты пронизали равно как свою армию, так и ВСЮР. Простые пехотные части у них давно под двойным контролем и комиссаров, и чекистов. В ныне еще пока бандитствующих конных корпусах ситуация пока иная, но большевики, явно чувствуя здесь опасность измены, которой они уже сыты по горло, взять тех же Миронова или Григорьева, постараются уже до летней кампании навести и тут порядок. Железной рукой… Комиссары уже имеются при каждом комсвокоре и Буденный, говорят, уже и сам стал большевиком. Воевать у него ума маловато, но зато какой политический нюх! Говорят, ему сам Сталин дал рекомендацию в партию…

В кабинете тепло, тихо и спокойно. Деникин, резко поднявшись,  подошел вновь к огромной стратегической карте, у которой еще полчаса назад велись непростые дискуссии о дальнейших действиях.

Если удастся удержать Новочеркасск и Ростов до весенней распутицы, то можно будет говорить о развертывании широкого наступления, лишь подсохнут дороги. В этих городах удастся отремонтировать бронепоезда, набрать по мобилизации новые части и доукомплектовать действующие, сильно потрепанные. В тылу же у Красной Армии неизбежны массовые восстания, вызванные зверствами продотрядов, жестоким расказачиванием, тифом  и голодом. Да-да, в первую очередь – голодом!.. Разольются реки и их восьмая, девятая, десятая и одиннадцатая армии, в том числе все войска Буденного и Думенко окажутся в естественной ловушке… Большая надежда на техническую помощь союзников.

А если нет?

А если Ростов и Новочеркасск они возьмут уже этой зимой? Ведь и Буденный и Думенко одинаково сулят своим частям отдать эти города на растерзание. Близится Рождество, захотят малость покуражиться мужички в купеческих-то  хоромах…

Что ж… Тогда придется отойти на рубежи Кубани, как и в восемнадцатом. Тихорецк – запасная ставка. А там, если подымется на защиту своей земли местное казачество, то война  снова повернется вспять, теперь уже окончательно. Этот год будет решающим. Усталость… Усталость…

      …А если не подымутся? Не может того быть! Небось, тоже наслышаны про все прелести расказачивания, продразверстки и в целом их «Военного коммунизма»…

Директивой от пятнадцатого декабря войска Кавказской армии отодвинуты за линию реки Сал для прикрытия Ставропольского и Тихорецкого направления. Донская и Добровольческая стали между Миусом и Северским Донцом, прикрывая Ростов и Новочеркасск с северо-запада. Кроме того, группа генерала Топоркова занимает ближайший к Ростову плацдарм. Группа слабая, одна конная дивизия, две бригады да пришлось снять две офицерские школы. А что делать, людские резервы на исходе.

Генерал отошел от карты, устало присел в кресло, откинулся на спину, прикрыл глаза. Его исхудавшее за последние недели сплошных неудач лицо временами безжалостно передергивал легкий тик. Нижние веки синеватыми мешками повисли над впалыми щеками.

    …И все-таки они наступают. По всем законам войны они давно должны были остановиться, выдохнуться… Колоссальные жертвы от страшной эпидемии тифа, чудовищные потери при наступлении и массовое дезертирство уже давно должны были выкосить их ряды. У Красной Армии на сегодня совсем нет никакого тыла, железные дороги разрушены, нет никакой возможности ни подвезти пополнения, ни продовольствие, ни эвакуировать раненых… Они оторвались от баз снабжения верст на четыреста, если не больше. И все-таки они наступают… Передовые части предоставлены сами себе и  живут исключительно реквизициями да откровенным грабежом местного населения. Банды, а не армия… Нет, все же восстания в их тылу неизбежны… Да-да, восстания…

     Хотя и в нашем тылу хватает повстанческой борьбы и просто – бандитизма. Один совершенно непредсказуемый Махно чего стоит. Сегодня Романовский определил местоположение банд Махно между частями советской Четырнадцатой армии, давящей на корпус Слащева, обороняющий Крым. А где Махно будет завтра, это одному Господу-богу известно. Во всяком случае, большевики наверняка постараются убрать его подальше от нас, как от вероятного союзника. Может быть, перебросят против поляков.

И повсюду измены, предательство, малодушие… Командиры стали все чаще уклоняться от боя. До введения мобилизаций дисциплина была гораздо крепче. Где же ты теперь, овеянная романтизмом бескорыстного служения Родине,  былая Добровольческая Армия? А ныне? Мобилизованные крестьяне при первой же опасности расстреливают офицеров и толпами перебегают к противнику. Впрочем, у красных то же самое. Но там они под постоянным прицелом ЧеКа и политкомов.

«Мобилизация погубит Деникина…», – сказал как-то Ульянов. Может быть… За насильно загнанным в окопы мобилизованным бойцом надо зорко следить! Но у нас нет и… Не может быть никакого Че-Ка! Отменить мобилизацию? Но где тогда брать пополнения?

Часы ударили час ночи. Генерал вздрогнул, открыл глаза, поднялся, подошел к небольшому окну, отдернул шторку и задумчиво смотрел на редкие мерцающие огоньки. Ростов  как вымер. И не комендантский час тому виной. Город, как беспомощный кролик, оцепенел перед кровавой мордой злобного шакала. Она уже маячит среди степей, оскаляя свою безжалостную, кроваво-красную пасть… Люди напуганы известиями об успехах конницы Думенко и Буденного.

– Николай Ильич! – вызвал он ординарца и когда тот вошел, как всегда подтянутый и бодрый, не поворачиваясь от окна, попросил:

-Будьте любезны, полковник, пригласите сюда тотчас генерала Романовского. Скажите, по вопросу действий нашей контрразведки. И, немного подумав, добавил:

– В тылах красных Конных корпусов.

Когда Романовский, как всегда свежий и подтянутый, кратко изложил обстановку, Главнокомандующий, неторопливо обойдя громадный прямоугольный стол, занимающий почти полкабинета, жестом предложил ему сесть.

 Сам же продолжал медленно двигаться вдоль стола, о чем-то глубоко размышляя. Наконец он остановился напротив карты и, внимательно рассматривая район Новочеркасска, тихо сказал:

– Вот что, дорогой Иван Павлович. В последние недели боев опять особенно блестяще показала себя у красных конная группа Думенко. Но все же, по ранее полученным данным, командование Южного фронта весьма недовольно вахмистром, его независимым поведением… К тому же, говорят, что он серьезно перессорился с комиссарами. Над ним уже заносится карающая рука  ЧеКа. Особенно старается Белобородов, ну, тот самый, что… В Екатеринбурге расстрелял царя.

Антон Иванович ненадолго замолчал, а потом уже тверже спросил:

– А… Может быть, стоит переманить его… К нам? Он, говорят, весьма неглупый человек.

– Я, Ваше Превосходительство, позволил себе пригласить сюда полковника Крестинского, он вплотную занимается этими Конными группами и как раз только вчера прибыл из района станицы Константиновской. Разрешите вызвать?

– Подождите. Вот что.

Командующий подошел к Романовскому вплотную, снизу внимательно вглядываясь в его лицо:

– Известно ли Вам, Иван Павлович о неких… Контактах генералов Сидорина и Кельчевского с Комсвокором Думенко? Разведке Троцкого удалось выявить эту… Интригу в Новочеркасске. Ну, а уж от них… Получили информацию и мы.

Романовский был явно смущен и не скрывал этого. Казалось, вопрос Деникина застал его  врасплох. Подумав, он ответил вопросом на вопрос:

– А что же, Ваше Превосходительство, может быть между ними общего? Два года дерутся… По разные стороны фронта. Между ними есть только ненависть. И все.

– Э-э-э, батенька, – Деникин, сощурившись в едва заметной улыбке,  слегка взялся за рукав кителя Начштаба, – даже рядовые солдаты, еще вчера рвавшие друг друга на куски в рукопашной схватке,  сегодня могут взять и побрататься… И мы с Вами знаем массу подобных примеров и с этой, и с той, Великой войны. Идея, Иван Павлович, общая идея и цель может свести в союз кого угодно… Помните у Пушкина? « …Они сошлись. Волна и камень. Стихи и проза, лед и пламень  не столь различны меж собой…» Сидорин, Сидорин… Кто нам его рекомендовал-то?… Ах да, Богаевский.

– Но у Кельчевского большевики два года тому назад расстреляли сына… Неужели…

– Тем не менее, господин генерал. Кельчевский, разочаровавшийся в «Белой идее» и в последнее время постоянно  болтающий в своем штабе о какой-то «казачьей демократии», « казачьем государстве», вполне может предложить Думенко, над которым ЧеКа уже занесла свой топор, объединить свои войска для создания здесь, на Юге России свободного и от нас и от большевиков некоего казачьего государства. Ведь на сегодня это отвечает желаниям большинства казаков, не так ли? А сама такая идея живет уже триста лет?

– Обстановку в Донской армии хорошо знает полковник Крестинский и я полагаю…

– Что ж, пригласите его.

Когда, едва  прихрамывая, Владимир вошел в кабинет Командующего, оба генералы отметили про себя его измученный вид и крайнюю усталость. Но он старался держаться бодро, даже попробовал слегка улыбнуться.

Полковник кратко доложил  о положении дел в рядах Донской армии, которую прорывом рубежа Анна- Ребриковская – река Тихая Конно-сводный корпус Думенко расколол на части и фактически рассеял. Пришлось спешно собирать ее разбитые и раздерганные полки по рубежу Северский Донец – Константиновская.

– Большие надежды мы возлагаем на Миллеровский укрепрайон, нельзя отдать врагу станцию Лихая, иначе прервется всякое сообщение Добровольческой армии с Новочеркасском. А на них здорово напирает Буденный.