КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой!

Приказ от Крестинского был прост ой,  да…

Тихо пристрелить ненавидимого всем корпусом,  недавно присланного комиссара, которому и без Гришки было опасно появляться в иных бригадах в одиночку даже днем, особого  труда не составляло. Но зачем? Чем этот добродушный грузин так опасен… Крестинскому? Не-ет! Тут они явно… под Мокеича копають!

В сгустившихся вечерних  сумерках вдруг забрехали где-то впереди собаки, приветливо замерцали желтые огоньки,  Воронок, почуявши чужие стойла, настороженно повел ушами. Уже подняв было плеть, Гришка вяло опустил руку. «Хто там?.., – стучало в висках, – свои аль чужие?..Нарвешся еще, как на грех…» Оглядевшись, заприметил невдалеке укрытый тяжелой снеговой шапкой покосившийся стог. Подъехал поближе, постоял, всматриваясь и вслушиваясь. «Хорошее место для дозора, и коней  укрыть можно…»

Вынув револьвер, спешился и, прикрываясь корпусом Воронка, медленно обошел стог. Никого. С под – ветра вырыл себе кубло, зарылся, как волк, угрелся, задремал, намотавши на левое запястье повод, в правой руке держа на весу револьвер.

Воронок, отфыркиваясь, мерно жевал преловатое прошлогоднее сено, изредка подымая голову на редкий недалекий брех хуторских собак.

   Едва мирно запели в сумерках зари ленивые  петухи, оглашая морозный воздух звонким  роскриком, тронулся дальше. Оставалось, до Зверево, по всем приметам,  верст десять.

Уже на станции, неожиданно вынырнув из-за грохочущего скопища вагонов и платформ,  вдруг окружили его шестеро конных с винтами наготове. Один из них красномордый в потертой кожаной тужурке хмуро приказал:

– За нами, Григорий Остапенко. И – не балуй!..

В незнакомом штабном вагоне было тепло и чисто, не в пример ихнему штабу. У Гришки со словами: «Прости, товарищ, порядок есть порядок!» –забрали все оружие и втолкнули в узкий проем купейной двери.

« – Сигану в окошко, коли што, – мелькнуло в голове при виде шевелящейся под утренним студеным ветерком занавески, -а нет, так…» – и он плечом сжал рукоятку дамского «Браунинга», который всегда таскал на кожаном шнурке высоко под левой мышкой.

– Я Смилга, – негромко и хрипловато раздалось из темного угла, – а ты, боец,  не бойся.

«Смилга… Смилга…», -Гришка вдруг вспомнил, как Мокеич когда-то со смехом рассказывал, как он, шутки ради, встречал какого-то Смилгу в золотопогонном мундире поручика старой армии и который приезжал в штаб сводного корпуса с целью склонить его к троцкистам. И как он запросто выпроводил того эмиссара восвояси.

Из тьмы широкого генеральского купе выплыла высокая мышастая фигура во френче. Длинное лицо, мятая фуражка, маленькие круглые очки на прямом носу, высокий, с залысинами лоб, интеллигентная бородка клинышком.

-Год назад! – с легким прибалтийским акцентом возвысил голос Смилга, обращаясь куда-то в темноту,  -не далее…, как год назад, прошлой зимой…, атаман Григорьев фактически положил Украину под ноги Советской власти!.. Своей изменой Директории!..– он на минуту умолк, задумался, – и… что могла, что могла одна наша девятая дивизия против полумиллиона войск Директории? – он наконец устремил свой взгляд на опешившего и ничего не понимающего  Гришку, презрительно смерив его сверху до низу и обратно, -да ничего!! Так, пшик! Но Григорьев повернул штыки обратно, а за ним все эти… Качуры, Зеленые, Поповы и Мазуренки… И вот! Большое государство Восточной Европы вмиг стало… нашим, социалистическим!.. Далее –и это неизбежно! последуют Польша, Германия…, -он поднял взгляд куда-то вверх, крестом сложил на груди руки и молитвенно закрыл глаза.

Установилась мертвая тишина. Из темени через распахнутое окно раздался резкий свисток приближающегося паровоза.

Он вдруг резко ухватил Гришку за отвороты полушубка, притянул к своему лицу и, внимательно всматриваясь в его вытаращенные глаза, прошипел низким басом:

– Вот так и вы… Ваш комсвокор… Думенко… Вот-вот положит Дон к ногам Деникина!.. А за ним и вся эта партизанская шать-брать: Буденный, Шевкопляс, Жлоба, ну и… Мятеж! Крах!..

Он разжал пальцы, оттолкнул Гришку  и отошел в дальний угол, стал снова невидим.

Гришка оторопело стоял молча, опустив руки, только мелко тряслись поджилки.

– Наша Советская власть только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. Так сказал великий Ленин. Но! Помиловав Миронова, ВЦИК сам…, са-ам – поставил себя в глупое положение, – он осекся, прокашлялся, глотнул из стоящего на столике стакана  и продолжил уже заметно тише:

– Буденный пока… не так опасен. Он не дурак и умеет подчинить себе солдатскую стихию… Во всяком случае, в этом уверен Коба… Гм… А вот Думенко… Он весь уже во власти этой стихии!.. И ты, Григорий Остапенко, как верный Революции боец, выполнишь теперь  ее приказ… Ты… убьешь его!!– прошипел из черной темноты, как с того света, Смилга.

– Ду… Ду-менку?..– глухо вырвалось у Гришки, – у ево прошлым годом беляки женку замучили, на сносях была, отце ево они… Никуда он не…

Смилга расхохотался в истерике. В этот момент по встречному пути проходил локомотив и его огни зловеще запрыгали, заметались  по купе, выхватывая из темноты искаженное гримасой смеха лицо Смилги, драпированные стены, предметы и… Гришка заметил, что они не одни, в дальнем углу купе молча сидит еще один человек.

– Кого?! Первую шашку Республики? Орденоносца!… Да… Тут же поднимется его корпус!.. И вся буденовская шайка, повесивши Сеню на первой же березе,  тут же примкнет… к ним!.. – Смилга снова очутился глаза в глаза с Гришкой, – нет, Григорий! Ты уберешь пока … Человека, очень близкого Комсвокору. Например, э-э, военкома… Микеладзе! Его туда прислал Коба, чтобы помирить Думенку с Советской властью… Уговорить его вступить в партию. А они его взяли и… Самое время! – он воскликнул это, уже обращаясь в темный угол к молча сидящему там силуэту, – этот душа-грузин…, – он скрипнул зубами, – так и не уговорил Думенку… вступать в партию. Не выполнил приказ партии! У – бьешь комиссара, а Думенко и задумается! А?..

Послышался прощальный свисток удаляющегося куда-то в темноту состава. В открытое окно купе пахнуло теплым шлаком. « Как в нашей кузне… Э-эх, контрразведка, твою мамашу!– подумалось Гришке, -сватають агента, а окошко-то  закрыть позабыли…»

– За такую услугу, Григорий, могу тебе обещать одно, – уже иным голосом и потише проговорил Смилга, удобно усаживаясь в драпированное кресло, – когда штаб Второго сводного конкорпуса всем кагалом… поволокут… в расход… Тебя там не будет! Ты меня понимаешь? Только не вздумай играть с нами!.. В топке вот этого паровоза и… сгоришь! – буднично закончил он.

                …Едва сдавши отощавшего Воронка в кончасть, на ватных ногах приближался Гришка к штабу  своего комсвокора-два. Жить не хотелось. Углем калилось нутро. Думки путались. « И што ж ты за человек… такой, Мокеич? Тем поперек горла стал… Оно и понятно, они – беляки, враги Советской власти… Ты ж их сотнями… в капусту… Ан, теперя выходить…, што… и энтим… Дорогу перешел? Да как же так, а?! Э-эх! Жисть… Война проклятая! Да когда ж ты уже кровушки нашей, мужичьей-то напьешься?..» И так привез Гриня комсвокору вести скорбные из Веселого, куда, едва по слухам откатились беляки от Маныча, послал его Мокеич разузнать, как его родные, жена с детишками, отец? Смогли ли выжить, не погублены? А оказалось… Одна дочь, Машенька, только и уцелела! Отца, Мокея Анисимовича, красновская контрразведка связанного и босого водили по всему  по селу, били жестко, теперь в тюрьме, вроде, а где, ежели живой? Жена, Марфа, запытана, замучена насмерть, даром, что на сносях, на последних месяцах уже была…! С-суки!  Не! Не-не, хватить!.. Напьюся, выложу все Мокеичу! И застрелюсь!..Твою мать и… на всю дивизию…»

                Глава  вторая

                «Черный ворон, што ты вьешься

Над моею головой!

Ты добычи не добьешься,

Черный ворон, я не твой…

Ты добычи не добьешься,

Черный ворон, я не твой!

Э – эх!»,

– тягучие переливы фисгармонии, глухие и тоскливые едва долетают из-за неплотно прикрытой двери и висят в полутемном пространстве комнаты Комсвокора. В узеньком окошке едва сереет скупая зимняя зоря. На припечке жарко пылающей печи развалился хозяйский кот, лениво поводит единственным своим целым глазом, сладко жмуря его и довольно мурча. Одной передней лапки у него нет и он все время держит мохнатую засосанную культю на весу, перед своим драным носом, словно показывая ее всем приходящим к  командиру.

« … передай платок кровавый

Милой любушке моей.

Скажи ей, вояка бравый

Там женился на другой…»

– Гришка! Григорий, твою мать!.. – голос гармонии резко обрывается, слышно, как ее грубо сложили и поставили на табурет. Гриня, кривя тонкие губы в чуть заметной ухмылочке,  возникает в проеме двери, застыв вразвалочку.

-Та тута я… Тут! Слухаю, Борис Мокеич!

– Вот што… – Комсвокор украдкой, чтоб часом ординарец не заметил, смахивает носовым платком кровавую юшку с углов сухих  подрагивающих губ, аккуратно складывает платок и прячет его в боковой карман новенького английского френча, – скоро должон прибыть Сенька Буденный… Приберитесь тут, а то развели срач… Я подремаю малость, а ты, как Семен заявится, свистни… И прекратите там эту тоску играть… И так душа свербит, как старый устюк в глазу.

Только, согнувшись,  отвернулся к стене, за окошком раздался тупой топот многих конских копыт по мерзлой земле и приветливое фырканье лошадей, почуявших жилье, стойло и сено.

Сел на кровати, кривясь и скрипя зубами.

«Э-эх!! …Яб-ло-чко!

Да на тарелочке!

На-доела мне жена,

Пой-ду к де-воч-ке!

Ха-ха-ха!.. Эх!

…Эх! Яб-лоч-ко, куда ты ко-о-о-тишь-ся!

В Вэ-че-ка по-па-дешь!

Не воро-о-тишь-ся-я!» -лихо засмеялся  за дверями кто-то другой, не Гриня.

– Гришка! Мать твою… На всю дивизию!

– Да тута я, Мокеич, тута!  – Гриня бережно накидывает на узкие плечи Комсвокора теплый английский бушлат, – я-то  им што… Рот гранатой рази  заткнуть… Тоскують, сволочи!..

– Ты мне молодку… Обещался к вечеру… раздобыть, – Мокеич отвернулся к набеленной стене, – для сугреву… Души и тела?..

Гришка хитро щурит глубокие узкие глаза, его широкие татарские скулы чуть играют, как бы перетирая мысли:

– Так… Тело распрекрасно и спиртиком… Отогреть можно, Мокеич, гы-гы-гы… А молодую бабенку…, хм,  я тебе раздобыл уже, не мочалкой деланный, – он присаживается на ободранный  пол рядом, вытягивает длинные в серых высоких валенках ноги, кладет на них красные  жилистые руки и сладко зевает:

– Вот послухай… Тока вступили мы с нашим  Штакором  в станичку,  я, памятуя твое указание, хе-хе-хе, – он усмехается, грозит пальцем и качает низколобой головой, – так и шныр-ряю, так и ползаю по той станичке, как клоп по мотне. Гляжу, вышел один… Одноногий да горбатый из крайней хатенки. Прислонил костыль к стенке, присел на скамью. Ну, думаю, наш, фронтовик. Подкатываю: здоров, служивый! Ба-ла-ба-ла, ба-ла-ла-ла… А имеется ли, спрашиваю,   у вас тута где молодка, красивая да нестрогая, нам, гвардейцам, подходящая? Даю ему папироску французскую, у ево и зенки на лоб от такой щедрости… С ерманского плену таковых не куривал, говорить. Да-а… А вдовица имеется, а как-же-с… Дочка волостного землемера, сам папашка-то убег с беляками, а у ей пацанчик на руках, трехлеток… Мается, бедная! Сама-то, говорить, баба справная, не шалава кака-нибудь, но хорошему щедрому человеку себя завсегда… Предоставить могеть…

– Могеть? – Мокеич поднял серые глаза, сощурился в первый раз за день в робкой вымученной улыбке.

– А то! – оживился Гришка, – кругом ишшо стрельба идеть, а я тут же – рысью к ей. Пару ящиков тушенки в обе руки. Головку сахару. Так и так, мамзель, прослышал один мой товарищ… Командир из офицеров старой армии, полный бант… Да про Ваши немыслимые бедствия… А так же про Ваши коварные прелести… Хочеть, мол, к Вам, мадам, на постой… Гляжу, она сразу же и засочилася…

– Ох, ты и плут! Собою-то  хоть… Не дура?

– Ну-у, Мокеич, первый раз што ль? Я твои антиресы знаю… Не рябая… Сисяс-тая!.. А так – худоба. А с чего ж ей преть-то?.. На все согласная.

– Согласная? А… Сам ты хоть не залез… На нее… Ненароком? – темнея лицом, нахмурился Мокеич, отодвинув цветастую занавеску и всматриваясь в темень за окном. В сенях затопотали, загалдели многие голоса.

– Я поперед батьки… Со своим… Не лезу, – сочно зашмыгал носом Гриня, изображая обиду, – так, привести, што ль?

– Погодь. Сеня уберется, тогда скажу… Ты… Выдь-ка  пока.

              В комнату с клубами морозного пара ввалился своей невысокой и громадной в черном волчьем тулупе фигурой Семен. Сам. Плотно прикрыл крашенную дверь, сбросил на пол закомевший на морозе тулуп, поводя плечами, прошел к столу, сел молча. На мрачном широком смуглом лице – ни кровинки. Поставил на стол тут же вспотевший полуштоф. Поднял густые, мокрые с мороза брови:

– Я к тебе ноне как к другу… Пришел, Борис. Как к боевому… Товарищу. Дело спешное… У мене к тебе. Касаемо твоей… Жизни. И… И моей… Тоже.

Думенко молча поднялся, подошел к печи, отодвинувши конфорку, здоровой левой рукой пошурудил в ее гудящем нутре кайлом, придвинул на огонь старый чайник, прокашлялся:

– Ты, Сеня, што, никак  Ростов думаешь брать?..

Буденный выпрямился, выпятил маленькие круглые глаза, подобрал под табурет ноги в новеньких яловых сапогах, усмехнулся в густые усы:

– А што… Небось, Сокольников  первым влезеть? Не дам! Нехай мои хлопцы… Малось согреються…

– А ежели крепко по зубам… Там получишь?

– От ково?  Да тамочки, ну, может, юнкерок какой… Свою бабу с пулеметом… Будет оборонять. А так… Их конные корпуса в Батайске давно. Буду тихонько занимать квартал за кварталом… Глядишь, оно  и сладится.

Думенко выглянул в окно, задумчиво смотрел, как многочисленная охрана Буденного, смеясь и переругиваясь,  спешивается с горячих танцующих коней, а те жадно хватают темными губами ослепительный на закатном солнышке свежий снежок. На приторочке у четырех лошадей матово поблескивают черными стволами новенькие английские пулеметы. « Вона как за свою жизню Сенька опасается…» Развернулся, в упор взглянул на старого товарища:

-Ты, Сеня, мозгами пошевели… Хоть р-раз! – он подошел к гостю вплотную и, наклонившись, пристально посмотрел ему прямо в красное небритое лицо:

– В городе замечены английские танки. Не выведут они их в поле против нас… Не дураки. Поперек улиц поставят! Ты, Семен… В Нахичевань не лезь пока. Вдоль Дона иди! По Александровской слободке! Там надо ударить. Снизу! И отсечь им пути к переправам. Они ж спешились… Кончасть-то действительно, в Батайске. А сами… Даже… Штабы пока в городе!.. Уходить под Рождество они и не думають! Рассредоточились, огневые точки… И будут теперя… Валить твоих из каждого окна! У них же новенький «Льюис» на каждые три винта! Ты понял? Это только кончасть у них на Батайск отошла! Фуражиры! А твои… Мобилизованные мужички против ихних кадровых офицеров в городе… Как ягнята! Ты понял? – Борис отошел от окна, резко задернувши грязную занавеску. Подумав, добавил тихо:

– А вот когда они поймут, што отрезаны от переправ… Сами тебе город поднесут!

Семен опустил голову и сидел, красный, задумавшись, неслышно скрипя зубами. «Ну, вот… Опять учить меня… А то и не знает, што жить-то ему, дураку,  осталося…»

Он резко поднял голову, его глаза остро сверкнули:

– Мы ихних танков не боимся… А Ростов… Оно под Рождество еще и сподручнее… Я токо свистну… И мои хлопцы на рысях их… Теплыми заберуть! Да рази у них охранение? Тьфу!..– Буденный  смачно высморкался, вздохнул глубоко, усмехнулся, – они, небось, гулять будут… А мои хлопцы…

– Твои… хлопцы? – Борис слегка ухмыльнулся.

– А твои, Боря, уже усе к тебе перебегли! Када ты затеялся с этим своим… Вторым сводным корпусом! – с нескрываемой обидой в голосе пробубнил под нос Семен, – у мене теперя… Одни мои осталися!– он вдруг резко хлопнул широкой мужицкой ладонью по замшевой скатерти стола, – а я не за твоими наущениями прибыл, Боря! Ну, положу сотни три-четыре при занятии города… Так на то и война!.. Ты сам тута поглядай, што б тебя самого Сидорин не отделал… Ты вот… послухай, што скажу.

Он вдруг понизил голос и, крадучись подойдя к двери, поплотнее прикрыл ее.

Думенко тем временем спокойно приподнял кипящий чайник и стал наливать кипяток в широкие нарядные довоенные чашки. Его исхудавшее лицо было мрачно и строго. Семен, торопливо разливая водку по мутным граненым стаканам,  продолжал:

– Я, Боря… Ты не думай! Обид никаких не имею… Супротив тебе! Што было… то было, а хто старое помянеть… Эх! А я… я ить  спасти тебе хочу!

– Вот как? – Думенко слегка усмехнулся горькой улыбкой, устало присел на смятую кровать, – от чего спасти? Ну, говори, коли так.

– Ты, Боря… Послухай! Вот как ты сам себе думаешь… От тебя… Того же Качалова, на кой забрали, а? Што, плохой Начштакор был?

Думенко нахмурил брови, на миг задумался, ссутуля худые плечи. Когда на прошлой неделе неожиданно пришел приказ из штаба фронта о переводе Качалова в другую часть, он пытался оставить его при себе, связывался и с Шориным и с Начштаба фронта, но тщетно.

Вздохнул, тяжело проговорил:

– Этого я не знаю, Сенька… Сам думаю… Пришел приказ от самого  Шорина… М-да… Володя Качалов… Хороший Наштакор был…Честный. Умный.  Я теперь Абрамову…

– Так вот и… знай! – Буденный, придвинувшись на стуле поближе, и, резко жестикулируя, вдруг с жаром заговорил хриплым полушепотом:

– У твоего Качалова баба… В Питере! Племянница самого Бонча! Бруевича! Смекаешь? От  тебя, Боря, как от сбесившегося пса нынче аккуратно отбивают тех, кого надо оставить… В живых! Ты понимаешь мене?.. Вас скоро тута всех… Скопом в расход! Весь твой штаб! Троцкий со Сми… Смилгой , – он с силой стукнул по столу кулаком, запнулся на полуслове, проглотил слюну и уже спокойнее продолжал:

– Езжай в Москву, Боря, просю тебе, как друга, все брось и езжай! – Семен весь дрожал, его голос все время сбивался, он раскраснелся и его широкое скуластое лицо покрылось мелкими каплями пота:

– Там прямо к Сталину, чуешь?! Там тебя… в обиду не дадуть. В Академию там… Или положуть  в госпиталь… Пересидишь грозу, а там…

– А там Лейба Бронштейн прикажет положить меня на операцию и… Зарезать? Как твово поросенка?! – Думенко грустно усмехнулся, качнул головой:

– Нет, Семен! Слабоват пока твой  Сталин… Супротив самого товарища Троцкого… А ему и Ильич теперь не указ. Он и Ильича уже… Окружил своими… Наркомами.

Семен вздохнул тяжко, вытянул ноги, любуясь новенькими высокими  остроносыми сапогами со шпорами, сладко, по-кошачьи прикрыл глаза:

– Зря ты, Боря… Эх, зря! И дюже рано ты… Убег от свово доктора, энтого…, Спасо…, Спасо…, тьфу, холер-ра!

– Спасокукотского. Спасокукотский меня в строй вернул.

– Во! От ево… Уконтрапупять они тебя, ой чует мое сердце, уконтрапупять!.. Ты на кой на Троцкого грозился? Смилгу, как шкодливого кота  из штаба выпроводил… С коммунистами, Борис,  ноне шутки плохие…

Борис вздохнул тяжко, расстегнул до конца ворот гимнастерки, потер вспотевшую тонкую шею, с прищуром усмехнулся в глаза Семену:

– Как-как ты… Сказал? У – контра… пу-пят? Слово-то подобрал… Какое, матросское…, – он поморщил лоб, вытер капли пота, грустно усмехнулся:

– Помнишь морячка… Леву Червонца? Под Верхнежировкой… Убило. Прошлым летом. Так это все ево словечки…

– А што мене слова подбирать, Борька! – забасил обиженно Буденный, – слова нехай мои хлопцы подбирають, кады будуть ростовских барышень на спину укладывать, ха-ха-ха-э-эх! – лихо закрутил длинный черный ус, сощурившись и вертя крупной головой:

– Ты на што орденок-то  свой в угол швырял, да Троцкого всячески обзывал? « От жида получил, от жида получил…» Твои крысы тут же и донесли, куды следовает! А тем обида черная! «Георгия», небось, не кинул бы…

Думенко грустно поднял большие глаза на друга, ответил тут же:

– Да не бросал я никакой орден. Брешуть… Он мне кровью достался… Это все политкомовские брехни… Ты ж сам… Сам, Сеня…, на жидов попер… Ты ж в… Старом Осколе сам… Чуть Пятакова в расход не пустил?! Пя-та-ко-ва!.. Када он тебя с твоими курвами… Застукал…

Семен обиженно поджал толстые губы, насупился. Помолчал, глядя куда-то в сторону, обиженно сопя, как дитя. Выдавил уже другим голосом, с заметной ехидцей:

– Я, Боря, кады тово еврейчика, Пятакова то – ись, пугнул малость… маузерком, хм, хм, ты не боись! Я – то  хорошо знал, што у ево свой человечек коло Ильича примостился… Товарищ Троцкий ево звать, – он самодовольно заулыбался в густые, уже распушившиеся в тепле усы, – да тока и я не пальцем деланный! Ево человек коло товарища Ленина слева сиживает, а мой – справа крепко уселся! Ты не гляди… Это сейчас наш… Коба тихий, вроде как в тенечке, да на вторых ролях, погодь малость! Случись што с Ильичем, – он перешел на громкий хрипловатый шепот, – и он с еврейчиками, што твои мухи обсевшими нашего дорогого Вождя, да с ихней дур-р-рой – Мировой революцией – оч-чень скоро разделается! У ево стержень – ого! Любого через колено перегнеть, тока косточки хрустнуть!

Он помолчал, потом сухо добавил:

– А вот ты полез в драку, никого за спиной не имея! В штабе у тебя – одни бывшие офицеры… Отсель и недоверие к вам. И сам ты… Как воюешь –наскоком, так и политикуешь… Без особых хитростев… Без тылов! – он понизил голос, склонился к сгорбатившемуся Борису, приобнял того за худые плечи:

– К нам… давай!.. В обиду не дадим! Задавим контру, водрузим знамя нашей  революции на…

– Стой! – вдруг перебил его Думенко, тяжело разгибаясь,  – стой!.. – он по-школьному сложил на столе руки и, слегка иронично улыбаясь, внимательно всматривался в лицо Семена, тихо и внятно говоря:

– Ты теперь как-то… так, по-газетному… Говоришь… Ну какая такая… она наша революция, Сеня? А?.. Да ежели б тогда, позапрошлой зимой, атаман Попов сдуру по нашим зимовникам не поше-е-л… Ведь для чего хлопцев-то собирали, и я и ты, Сеня! И другие? А … На станцию Куберлю… Мы с тобой на кой поперлися? В мартовский морозец да пургу… Никак за коммунию… биться?! – Борис поднялся и, упершись кулаками в крышку стола, с усмешкой наклонил голову, – или, может быть,   мировую революцию делать? Припомни, што тогда делалося в Ильинке, Семен! Сколь народу сбежалося! И што творили по хуторам казаки поповские… Да мы ж просто, пошли под прикрытие бронепоездов Гришки Шевкопляса…  Иначе нас с нашим.. Балаганом… Казачки в голой степи…– он задохнулся на полуслове, – болтались бы мы с тобою на первом же тутовнике!.. – он отчего-то бросил быстрый взгляд в угол хаты, где задернутая потемневшей цветастой занавеской виднелась большая икона.

Помолчали. В печи весело трещали дрова, за дверью, наглухо обитой толстой драной повстиной, то и дело слышалась какая-то возня, вскрики, дружный смех многих глоток. В степи разбиралась пурга и тонкое ее пение уже струилось в хату из-под старой соломенной крыши.

Буденный молча вдруг рывком опрокинул стакан себе в рот. Кивнул Борису, давай. Мол и ты!

– Не, не буду. Доктора строго не велят. А может, ты уже и в коммунистах состоишь, Семен?!

Буденный виновато поджал под табурет ноги в новеньких, вспотевших в жаркой комнате, яловых сапогах. Пробасил в усы:

– Правильно… Самооборона. Оно гуртом как-то спокойнее… тады… було. А в коммунисты ты мене, Боря, покуда не записывай… К жидам… Я волю люблю. Не того я поля ягода! – возвысил он голос.

– Вот! Я ж тебя знаю, как облупленного!.. Ты ж ни слухом… Ни духом, -Борис вдруг тяжело и мучительно закашлялся, зло  схаркнул в платок, скомкав, быстро бросил его в поддувайло печи, – и не собирался в ихнюю коммунию… Я ж помню…Ты ж до войны… Собственный конный заводик… Ставить собирался, – он поднялся, встал позади Буденного, положивши тонкие сухие руки ему на широкие плечи, – офицерам  в Питере скакунов гонял, рублик к рублику откладывал… Глядишь, и могло  быть, стал бы ты рано или поздно и коннозаводчиком и милли-он-щиком, а, Сеня? Скакунов бы по выставкам возил… Господа, господа-а-а!… А какого конного завода сей жеребец? А Буденновского завода, мадам! Делайте ставку!.. – съязвил Борис, слегка улыбаясь тонкими бледными губами, – ежели бы, к примеру, не ихний переворот в Питере… А? И денежки твои тю-тю-ю… Не пропали в банке?

Буденный тяжко вздохнул, задумался, поминутно хмурясь, морща широкий лоб в каких-то своих мыслях. Что правда, то правда. Хотелось в люди выйти, ой, как хотелось! Да и, едва вернувшись с фронта в позапрошлом году, тут же сделался земельным комиссаром в управе с той же целью, от общественных земель отхватить себе под конзавод землицы побольше да пожирнее!