КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой!

– Да ты никак… Кузнец?

– Ы-ых!.. Как же… Кузнец… Сын, Гриша…, – выдохнул Панкрат Кузьмич и почти зашептал не своим, каким-то уже чужим и осипшим голосом, – в молотобоях был… При мне. А ноне он… У Думенки… Служить… Правая рука!.. И к нам… Заглядывали. А как же-с!.. А… А мне-то… Как без молотобоя? Вот я и…

– Иди ты!.. У самого товарища Думенки?! – вдруг оживился пожилой красноармеец, его глаза сощурились, потеплели, он обернулся к своему напарнику, – слыхал, Соломин? У ево сын при самом товарище Думенке, а мы, стервецы, ево стрельнуть хотели!.. – и, усмехнувшись, он чуть нагнулся к подрагивающему всем телом Кузьмичу, положил ладонь на плечо старика, хитровато усмехаясь в степь:

– А ты часом не врешь, дядя?! Докажи! Раз к тебе сам Думенко заглядывал. Как, к примеру, у товарища Думенки… Зовется евонная гнедая кобыла? – он подмигнул напарнику и заулыбался, присаживаясь на подсохшую сурчиную нору, не спеша раскуривая свой самокрут. Выпустив клубы терпкого дыма, сплюнул и деловито предложил:

– Вот ежели скажешь… Вот те хрест святой – отпущу, как есть! – он сдернул с головы разношенную папаху и картинно швырнул ее оземь, – ну, а не скажешь… Э-хе-хе… Играй барыню! У меня, дядя, твой патрон уже в патроннике, – и ласково погладил матовый ствол карабина.

Панкрат Кузьмич, возведя к небу полные слез глаза, с минуту шевелил растрескавшимися губами, обливаясь потом и все силясь вспомнить ту клятую кличку думенковской кобылы, как ее назвал мимоходом Гришка месяц назад, за столом, да все никак не мог припомнить…

– Што ты, дед, все шепочешь… Никак сам себе отходную читаешь? – Соломин растянул в легкой улыбке тонкие губы, повернулся к Крюкову, – он уже с Господом-богом беседуеть, а ты ево все пытаешь про какую-то гнедую кобылу!

И расхохотался чистым смехом, скаля ровные ряды желтоватых молодых зубов.

– Гриша… Гришка сказывал… Пано… Пано…, – Кузьмич обвел безумным взглядом своих конвоиров и вдруг глухо выдавил:

– Пано-рама?!… На пушке! Бес ей в задницу! – и вдруг, стянутыми проволокой обеими руками перекрестился и тихо заплакал, уткнувшись лицом в рукав.

Крюков вдруг подскочил, как ошпаренный, и вытаращив глаза, уставился на Кузьмича:

– Вот те р-раз!.. Ну, дя-дя-я…, – накинув на плечо карабин, он принялся осторожно раскручивать проволоку с тонких запястий старика, качая головой и возбужденно бормоча:

– А я вот с колпаковцами… В разведке, аккурат, до самого ранения… Марк Колпаков, может, слыхал? Комсвокора родный племянник? Так я с ним, да с хлопцами… От самой Астрахани… Как узнали, што наш Мокеич… Опосля ранения… Да новый корпус формируеть… Мно-о-гие побегли! А я… Эх, досада! Зацепило… А ноне вот… При обозе кошуюсь… Э-эх! Чуть было не взял греха на душу! Прости ты нас, батя!..

Выстрелив пару раз в воздух и взявши с немного ожившего Кузьмича клятвенное обещание впредь держаться подальше от военных эшелонов, красноармейцы, наказав при случае передавать поклон товарищу Думенке, ушли.

Стало подмораживать. Закоптив быстро вечереющее мартовское небо тяжелыми клочьями косматого дыма, со станции тихо двинулся длиннющий состав. Кузьмич, отыскавши глазами темный силуэт водокачки, опасливо озираясь, скоро направился на босых и все еще ватных ногах на знакомое подворье.

«… Эх, жалко кожух! Хороший кожух… был, – сокрушался он, переводя дух и греясь спиной у печи, пока вдовица с раскрасневшимся и довольным лицом разжаривала на сковороде привезенную им свежую баранину с картошкой, – а сапоги? Ить новые ж почти… Были сапоги. Ой, старый дурак! Так дурак…, – тяжко вздыхал Кузьмич и чесал затылок, – што люди скажут? Пошел за шерстью, а возвернулся – обстрижен!.. Ду-ра-а-ак…»

– Што же, Меланья.., – Панкрат Кузьмич, уже окончательно придя в себя, оглянулся по сторонам, невольно задержавши взгляд на разопревшем заду молодицы, – детишков твоих не видать-то? Был же вроде у тебя… Хлопчик?

Та насупилась, отвела глаза, смолчала. Только повернулась в угол комнаты и слабо перекрестилась на икону Богородицы. Высморкалась в край платка. Больше Кузьмич не расспрашивал.

Ночью под свистки паровозов на близкой станции ворочался-ворочался, а заснуть никак не мог. «Ой, дурак, ну и дурак!.. Каков же ш кожух бы-ыл… Вот возвернуся назавтре… Голый да босой… Смех один, да и срам-то какой!.. Э-эх!» Потом садился на лежаке, впадал в горькую думку и вдруг опять начинало его трусить, как при лихорадке:

– Матерь божия, царица небесная… А ить… могли ж… И шлепнуть, соколики!.. Уже с Апостолом Павлом бы калякал. Надо, надо энтому… Думенке… За здравие… Поставить трехфунтовую…