КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой!

– Почему ты… Босой? Ты что… Тоже из… Казаков?  А впрочем… Я тебя узнал, старик. Ты – лазутчик! Ты под Касторной в прошлом году выдал нашу разведку… Часовой! Расстрелять… Сволочь!.. – и снова уткнулся в чтение.

И, едва Кузьмич раскрыл мигом пересохший рот, его тут же  грубо вытолкнули из помещения и, скрутив проволокой  руки, грубо подталкивая и покалывая штыками, двое красноармейцев повели вдоль гудящего перрона. Перейдя пути, возле одинокого хилого деревца свернули в степь. Стаи развеселившихся на мартовском солнце ворон галдели высоко в небе. Один из конвоиров, слегка прихрамывающий, лет сорока, повесив карабин  на спину, приостановился,  стал медленно, оценивающе поглядывая на Кузьмича, сворачивать самокрут, смачно слюнявя клочок пожелтевшей газеты.

– Ну и… Куды ево, Крюков? – другой, помоложе, растерянно озирался по сторонам, – хучь бы балочка какая… Иль кустики… Не хорошо. Не на бугре ж ево… Кончать.

У Кузьмича при этих словах вдруг сами подкосились ватные ноги, он опустился на колени и, всхлипывая, совсем как тот сопливый  мальчишка, взмолился:

– Ребяты… Ребятки… Христа ради… Та я ж… Та какой же я вам… Лазутчик? Сроду в энтой… Кас…, Касторке…, – он истово крестился и размазывал по щекам вдруг ручьем хлынувшие слезы, – не бывал я… Вот вам Хрест! Будь она проклята!.. Помилуйте! У мене на плечах… Детки… Мне ить… молотобой нужон, я за ним… Прибывал, думал, што… Выкуплю. А тут… моряк один… Пощадите, сынки-и… соколики-и-и…, – и, склонив седую голову, повалился на сухую траву, царапая землю жилистыми ладонями и силясь обнять запыленные сапоги одного из конвоиров.

Тот, что постарше, наконец склеил самокрутку, бережно заткнул ее за обшлаг разношенной папахи, подошел сзади вплотную и, приставив к черно-бронзовому, усыпанному крапинками въевшегося угля затылку разом притихшего Кузьмича дуло карабина, передернул затвор. На мгновение замешкался, сплюнул в сторону, отвел оружие:

– Да ты никак… Кузнец?

– Ы-ых!.. Как же…  Кузнец… Сын, Гриша…, – выдохнул Панкрат Кузьмич и почти зашептал не своим, каким-то  уже чужим и осипшим голосом, –  в молотобоях был… При мне. А ноне он… У Думенки… Служить… Правая рука!.. И к нам… Заглядывали. А как же-с!.. А… А мне-то… Как без молотобоя? Вот я и…

– Иди ты!.. У самого товарища Думенки?! – вдруг оживился пожилой красноармеец, его глаза сощурились, потеплели, он обернулся к своему напарнику, – слыхал, Соломин? У ево сын при самом товарище Думенке, а мы, стервецы,  ево стрельнуть хотели!.. – и, усмехнувшись,  он чуть нагнулся к подрагивающему всем телом Кузьмичу, положил ладонь на плечо старика, хитровато усмехаясь в степь:

– А ты часом не врешь, дядя?! Докажи! Раз к тебе сам Думенко заглядывал. Как, к примеру, у товарища Думенки… Зовется евонная  гнедая кобыла? – он подмигнул напарнику и заулыбался, присаживаясь на подсохшую сурчиную нору, не спеша раскуривая свой самокрут. Выпустив клубы терпкого дыма, сплюнул и деловито предложил:

– Вот ежели скажешь… Вот те хрест святой – отпущу, как есть! – он сдернул с головы разношенную папаху и картинно швырнул ее оземь, – ну, а не скажешь… Э-хе-хе… Играй барыню! У меня, дядя, твой патрон уже в патроннике, – и ласково погладил матовый ствол карабина.

Панкрат Кузьмич, возведя к небу полные слез глаза,  с минуту шевелил растрескавшимися губами, обливаясь потом и все силясь вспомнить ту клятую кличку думенковской кобылы, как ее назвал мимоходом Гришка месяц назад, за столом, да все никак не мог припомнить…

– Што ты, дед, все шепочешь… Никак сам себе отходную читаешь? – Соломин растянул в легкой улыбке тонкие губы, повернулся к  Крюкову, – он уже с Господом-богом беседуеть, а ты ево все пытаешь про какую-то гнедую кобылу!

И расхохотался чистым смехом, скаля ровные ряды желтоватых молодых зубов.

– Гриша… Гришка сказывал… Пано… Пано…, – Кузьмич обвел безумным взглядом своих конвоиров и вдруг глухо выдавил:

– Пано-рама?!… На пушке! Бес ей в задницу! – и вдруг, стянутыми проволокой обеими руками перекрестился и тихо заплакал, уткнувшись лицом в рукав.

Крюков вдруг подскочил, как ошпаренный, и вытаращив глаза, уставился на Кузьмича:

– Вот те р-раз!.. Ну, дя-дя-я…, – накинув на плечо карабин, он принялся осторожно раскручивать проволоку с тонких запястий старика, качая головой и возбужденно бормоча:

– А я вот с колпаковцами… В разведке, аккурат, до самого ранения… Марк Колпаков, может, слыхал? Комсвокора родный племянник? Так я с ним, да с хлопцами… От самой Астрахани… Как узнали, што наш Мокеич… Опосля ранения… Да новый корпус формируеть… Мно-о-гие побегли! А я… Эх, досада! Зацепило… А ноне вот… При обозе кошуюсь… Э-эх! Чуть было не взял греха на душу! Прости ты нас, батя!..

          Выстрелив пару раз в воздух и взявши с немного ожившего Кузьмича клятвенное обещание впредь держаться подальше от военных эшелонов, красноармейцы, наказав при случае передавать поклон товарищу Думенке, ушли.

Стало подмораживать. Закоптив быстро вечереющее мартовское небо  тяжелыми клочьями косматого дыма, со станции тихо двинулся длиннющий состав. Кузьмич, отыскавши глазами темный силуэт водокачки, опасливо озираясь, скоро направился на босых и все еще ватных ногах на знакомое подворье.