КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ Черный ворон, я не твой!

Деникин все это время задумчиво стоял у окна, сутуля острые плечи и всматриваясь в темноту. В полумраке золото на его генеральских погонах едва светилось, как дотлевающие угли в потухающем камине.

– В каком состоянии теперь генерал Сидорин? Что говорит… Кельчевский? А впрочем… Вы, Владимир, э-э… Николаевич, кажется, еще в прошлом году, а именно после взятия нами Великокняжеской… Обещали нам вывести из строя этого… Вахмистра Думенко? Или я ошибаюсь?

– Так точно, Ваше Превосходительство! – Крестинский склонил голову, но тут же продолжал:

– В конце мая месяца прошлого года, как Вам известно, Думенко и так надолго выбыл из строя по тяжелому ранению на реке Сал.  На два месяца. Никто не сомневался, исходя из прогноза профессора Спасокукотского, что на фронте он больше не появится. И мы… Несколько приостановили те специальные мероприятия, которые вели в его отношении. Но он уже в начале сентября  снова появился на передовой! В штабе Десятой армии, у Клюева.  Буденного, который к тому времени прочно занял его место в командовании его Первым Конным корпусом, крепко подружился с Ворошиловым и Сталиным, трогать не стали… И Думенко тут же принялся  очень энергично  формировать новый Конный корпус из кавалерийских бригад  тридцать седьмой и тридцать восьмой стрелковых дивизий. По аналогии с Первым Конным корпусом, который, как известно, они с Буденным создали еще в прошлом году и в противовес нашим корпусам Улагая, Павлова  и Шатилова.

– Ну, о последних успехах Думенко мы уже порядком… Наслышаны, – в голосе Командующего послышались слабые раздражительные нотки, – что Вы предлагаете делать… С ним далее? Надо срочно убирать его… Из рядов Красной Армии. Иначе, он очень скоро заберет у нас не только Лихую, но и сам Новочеркасск! Может быть, попробовать его… Перекупить? Говорят, он попал в опалу  у… Троцкого.

– Ваше Превосходительство! – Крестинский несколько возвысил голос и очень твердо продолжал:

– Думенко, скорее всего, ни за что не пойдет на предательство. Не тот он человек! Хотя, согласись он на переход на нашу сторону, он увел бы с собой и свой корпус, и большую часть Первой Конной Буденного, в которой он имеет очень высокий авторитет. Известно, что когда Думенко начал формирование Второго сводного, многие лучшие конники,  оставив свои части у Буденного, тут же переметнулись к любимому командиру.

– Отчего же так?

– Для них Думенко остается авторитетом номер один в кавалерии Красной армии. Вместе начинали борьбу. В восемнадцатом и до лета девятнадцатого года про Буденного в краснопартизанских войсках никто и не слыхал особо, он ходил только в заместителях у Думенко. А тот ценил его, как отменного знатока лошади… Да и просто, шансов уцелеть на войне под началом Думенко куда больше, чем под Буденным…

Но дело в том, что за Думенко, который очень независим и даже дерзок, уже неотступно следят люди ЧеКа и ему стоит только дернуться, как его тут же просто пристрелят. И это тоже он понимает. С другой стороны… А нам-то зачем нужен этот своевольный, весьма харизматичный и совершенно непредсказуемый… Тип?

Мы его, допустим, возьмем на службу, определим ему участок фронта… А ему завтра что-то не понравится и он со своими молодцами с удовольствием ударит по нам же… Я бы не стал так рисковать, Ваше Превосходительство!

Владимир достал из планшета тонкую сшитую пачку бумаг, с розовой  обложкой и скрепленных сургучной печатью, положил ее на стол перед Командующим:

– Нами разработана и уже форсированно проводится операция по физическому устранению Думенко руками самой ЧеКа. С учетом той самой опалы, в которую он попал и не только у Троцкого. Ключевая роль в ней принадлежит Белобородову, ибо именно он давно настаивает перед ЦК об аресте и суде над  Думенко, так как считает его совершенно неуправляемым командиром. Который может в любой момент изменить Москве. Исподтишка способствует этому и Буденный, но этот просто завидует славе и престижу Думенко. Да и пока просто побаивается его. Суть операции, вернее, ее заключительного этапа,  такова: в настоящий момент в Конный сводный корпус – два нейтральным в этом противостоянии Сталиным прислан новый политком, некто  Микеладзе. Очень умный человек. Большевик, кажется, с пятого года. Ему уже удалось подружиться с  Думенко, удалить из корпуса многих его недоброжелателей, перетрясти Особый отдел.  Мы отдали приказ нашему агенту на скорейшую ликвидацию этого Микеладзе. Я считаю, что этот факт станет той каплей, которая переполнит чашу терпения его врагов и отвернет от Думенко его малочисленных сторонников в Реввоенсовете. И его арест станет уже неизбежным. Что вполне возможно, может подтолкнуть его к переходу на нашу сторону. Впрочем, исход будет зависеть  от энергичности тех, кто придет арестовать  Думенко…

Крестинский умолк. Часы в углу кабинета мерно тикали, гулко отбивая неумолимо уносящиеся в прошлое секунды.

– Когда же ваш… Человек сможет убрать этого Ми… Ми…, – Командующий вплотную приблизился и внимательно посмотрел в глаза Крестинского. Тот не отвел взгляда.

– Микеладзе, Ваше Превосходительство. Трудно сказать, они теперь с Думенко все время вместе. Но думаю, что очень скоро. Этот – сможет!

– А надежен ли агент? Не перекупили бы его красные.

– Надежен. При вербовке запросто застрелил своего комполка при свидетелях. Кроме того, нам хорошо известно местопребывание его семьи и он это осознает. И… Он хорошо оплачивается.

Деникин задумался. Романовский, напротив, был оживлен, ему видимо план контрразведки понравился. Еще бы! Докажи такой агент свою преданность, он еще много чего может натворить  в недрах Красной Армии в будущем.

– А Вы, Иван Павлович, считаете, что у Красной Армии есть… Будущее? – глаза Командующего потемнели и сузились, он ладонью нервно шарил по толстому сукну стола, словно ища что-то.

– Я этого не исключаю, Ваше Превосходительство. Хоть и понимаю, что будущее может быть только у одной из сторон: или мы, или… они! Но борьба при этом все равно не закончится, я уверен.

– Да-а-а… Тут вам Россия, батенька. Борьба, конечно,  не прекратится. Борьба, она теперь очень надолго… На два, три, на четыре поколения вперед… Господа, я вас утомил нынче.

Антон Иванович открыл створку небольшого шкафчика, доставая оттуда небольшую бутылку коньяка:

– А ведь сегодня у моей покойной матушки как раз день Ангела, царствие ей небесное, – он осенил себя и откупорил коньяк, – в детстве мы с братом всегда с трепетом ждали этот день, ибо обыкновенно маменька собственноручно готовила по случаю своих  же именин наивкуснейшие пирожки с тыквою и яблочным повидлом, да-да…

 Разливая чарки, Антон Иванович вдруг поднял глаза на Владимира:

– Как Ваши поиски? Удалось отыскать супругу? Я слышал, что она… Пропала в районе Новочеркасска…

Крестинский  смутился. Он никак не ожидал, что Командующему известно и то, что Ольга…

– К сожалению, нет… Не нашел. Никаких следов. Простите, Ваше Превосходительство.

– Ничего. Бог милостив. В любом случае, это делает ей честь. Ведь могла бы…

– Она с пятнадцатого года по госпиталям, Антон Иванович, – негромко вмешался Романовский,– сколько нашего брата перенянчила…

В кабинете повисла неловкая тишина. Наконец, Командующий, будто бы очнувшись, предложил выпить за Отечество.

– Пафосно? Отнюдь! Вот сколько за все эти годы передумал, а все никак не могу понять, как же мы…, – он  только слегка пригубил коньяк и поставил на стол, его глаза блеснули, губы дрогнули, – как же она… Матушка – Россия оказалась-то  в такой трагедии, в таком великом несчастье? Ведь после пятого года, когда вроде бы все успокоилось… Ничто и не предвещало беды. Мне все-таки кажется, доведи покойный Столыпин свои, не скрою – не всем понятные реформы, до логического конца, то и не было бы никакой… Революции. Если бы в русской деревне вырос обширный класс зажиточного середняка. Эх!.. А ведь… Красная армия ведь нынче на восемьдесят процентов состоит из беднейшего русского мужика. Которого как раз Столыпин и намеревался свести к минимуму…

– А война опять всех разорила! Да просто не стоило царю Николаю ввязываться в европейскую драку. С голой, простите, задницей! – равнодушно парировал Романовский.

Деникин устало присел, откинулся на спинку глубокого кожаного кресла, тяжко вздохнул:

– И пустой башкой. Его, когда в восьмом году Австро-Венгрия аннексировала Боснию и эту…, Герцеговину, от вступления в войну едва отговорил тот же Столыпин. Хотя Государь, как вам известно, господа, все же успел отдать приказ о мобилизации западных округов. А вот в четырнадцатом Столыпина уже не было… Я вот начинал служить Родине еще при Александре. Но тогда это была… Держава! Какая мощь! Вы знаете, господа, если сказать одной фразою… То, как мне представляется, покойный батюшка нашего последнего царя так разогнал паровоз России, что сынок просто не удержался и… Выпал из этого поезда! А все остальное… Только лишь последствия, трагические, непоправимые последствия… И ведь как же правильно говорил про Николая его отцу, императору Александру, умница Драгомиров: « Сидеть на троне может. Управлять державою Российскою не способен!» Да-а-а… Драгомиров, Драгомиров… «Русский Мольтке», как  писали о нем немецкие газеты. Талантище! – Командующий высоко поднял указательный палец и потряс им в воздухе, – поклонник учения Суворова… А вот сын у него – полная противоположность отца, бестолковый тип. Его вина в Галицийском разгроме наших армий, господа, в мае-июне пятнадцатого года весьма и весьма немалая… Господи-и, сколько солдатиков тогда положили… Почем зря! Эх, да что там!..

Он поднял голову, голос его переменился:

– Иван Павлович, Владимир Николаевич, жду в самое ближайшее время от вас только утешительных новостей. Вы свободны, господа офицеры.

Несколько задержавшись в дверях, Романовский вдруг обернулся и взволнованно – тихо сказал, глядя отчего-то в упор на красную скатерть стола Командующего:

– Антон Иванович! Ну не будет Думенко сходиться с … Кельчевским! Не будет! Он нас гонит, а не мы его… Да и… Нечего делать его иногородним мужикам в наших Конных корпусах, где весь костяк состоит из ихних исконных врагов – казаков. Нельзя их мешать! Уж простите за прямоту, Ваше Превосходительство!

И, едва заметно кивнув, вышел из кабинета.

В коридоре его  поджидал Владимир:

– Иван Павлович, а… едемте в Дворянское собрание? Там сегодня выступают московские поэты.  Саша Вертинский… Помните:

 «Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть… не-дрожащей рукой…»?

Романовский как-то виновато коротко взглянул в лицо Крестинскому, опустил плечи и потупил взгляд:

– Н-нет… Вы знаете…, н-не поеду. Эти строчки, когда их поет сам Саша Вертинский… Они меня пробирают до костей. Дело в том, что… Я был тогда в Москве, когда полегли эти мальчики-юнкера. И нас, боевых, матер-р-ых, – его голос нервно возвысился, стал груб, – и вооруженных до зубов фронтовых офицеров тогда по Москве – семьдесят тысяч! Было! Да мы бы размазали по мостовой этих красных запасников вместе с их вожаком… Фрунзе!.. Но…, – он вдруг перешел на хрипловатый полушепот, – никто ж не вышел, кроме этих воспитанных на бескорыстной любви к своему Отечеству желторотых мальчишек! Страшный, непоправимый грех… Вы спросите, почему? И Вам, Владимир Николаевич, любой и каждый ответит сегодня: – А не хотел, мол, воевать за Керенского! Но получилось так… Что надо было идти в бой против большевиков! За Родину! И мы, фронтовые офицеры… Этого тогда не могли понять. А вот юнкера… Они и не думали за Керенского… Какой он негодяй. Они просто, как люди военные, взяли винтовки и… Исполнили свой долг! – он достал носовой платок и размашисто вытер проступившие на лбу мелкие капельки  пота, – был я и на похоронах тогда, на  госпитальном кладбище. Там и правда, одна молодая особа швырнула свое обручальное кольцо в батюшку. Но… Это ее кольцо, Владимир Николаевич, оно … Упало у меня в душе. До последней минуты оно будет жечь меня, как… Язва дно желудка и… Я буду его носить и… Помнить. Простите меня… За ненужную пафосность… А Вы… Поезжайте, голубчик,  сами.

                Уже в новогоднюю ночь наступившего тысяча девятьсот двадцатого года, оседлав железнодорожную ветку Лихая – Морозовская – Царицын, Конно-сводный корпус Думенко и Девятая армия красных  заняли станцию Лихая и, начисто вырубив штаб Пятой дивизии Донской армии, ускоренным маршем пошли на Зверево, преследуя по заснеженной степи противника.

Что-то лютое, дикое, степное, татарско-монгольское было в этом стремительном, непредсказуемом движении и белое командование, привыкшее воевать по титульным, отполированным в военной науке законам стратегии и тактики, все чаще стало пропускать точные и мощные удары красной конницы, ведомой, к их стыду, вчерашними вахмистрами и пехотными прапорщиками…

      На неширокой степной речке Кадамовке, затерявшей свои глинистые  берега среди глубоких январских снегов, корпус Думенко с ходу разбил Четвертый Донской казачий корпус генерала Мамантова, а группа Голубинцева, стоявшая наготове всего в трех верстах, в хуторе Мокролобовском, по непонятной причине  вдруг уклонилась от боя, быстро снялась и ушла на рысях в станицу Бессергеневскую.

На Рождество, в лютые морозы и при сильном восточном ветре на дальних подступах, на крутых высотах близ станции Персияновская завязались первые ожесточенные бои за Новочеркасск.

Эти высоты являлись последним естественным рубежом перед богатой и беспечной столицей белого донского казачества. И стояли на их обороне отборные белоказачьи войска.

                Комсвокор – два обвел долгим задумчивым взглядом  белую равнину, сверкающую до боли в глазах на крепком морозце выпавшим ночью обильным снегом. С только что захваченного колпаковской разведкой холма, откуда ночью было сбито боевое охранение вражеских пластунов, открывался отличный обзор на все прилегающие окрестности. Впереди белой широкой горой виделась высота 403, занятая пластунами Донской армии и у подножия которой строились, паруя на крепком морозе,  густые полки вражеской конницы. Второй Сводный и бригада  имени Блинова на рысях подтягивались сзади и быстро разворачивались для атаки в белой туманной низине, пока еще невидимые для противника. За ними Думенко поставил Донскую и Горскую бригады для атаки высоты в случае, если конница погонит кавалерию Сидорина. В случае же отхода своих конников, эти бригады пулеметным огнем должны были встретить преследующую их казачью лаву. И даже если бы и они не сдержали атаку вражеской конницы, за боевыми порядками думенковских бригад встали в глухую оборону  две пехотные дивизии с артиллерией на прямой наводке и отдельная бригада.

Спина Панорамы, думенковской кобылы, мелко подрагивая, стала покрываться белым пушистым инеем и Гришка заботливо накинул на нее попону, бережно вынув ее из подсумка на своем седле.

– А где ж ее попона? – пробормотал Мокеич, думая о чем-то своем и не оборачиваясь.

– Так ить… сушатся, все три, Мокеич! Не успевают за тобой, ты нынче больше носишься, чем стоишь…

– Молодец, благодарю за заботу…, – не отрывая глаз от окуляров бинокля, тихо и устало проговорил Комсвокор, – только примета это плохая, Гриша. Свою попонку отдавать… Береги нынче Воронка.

Тем временем,  в колышущихся  густых рядах кавалерии белых взметнулись знамена, сверкнув на январском солнце золотыми наконечниками. Думенко тут же послал вестового к Наштакору Абрамову с приказом корпусу и бригаде блиновцев  атаковать противника  немедленно.

С мутного январского неба, низкого и бесприютного, вдруг посыпался мелкий колючий снег. Казачьи корпуса тут же скрылись в мутном белом мареве и только сверкающее золото развернутых знамен блестело над их рядами.

   … – Ну што, Григорий, окропим нынче этот молодой снежок? Винцом…  Молодым да красненьким?.. Не соврали колпаковские … Не соврали. Вот они, голубчики, рядком стоять. Под парами стоять, небось драпать собрались… Ну и… Спасибо тебе, Сидорин за такой подарочек!.. Вот што, Григорий.

Думенко деловито оторвал глаза от окуляров бинокля и, продолжая настороженно всматриваться в белую низину, раскинувшуюся у подножия только что взятой высотки и упиравшуюся вдалеке в железнодорожную станцию с едва различимым в сыпящемся с неба мелком снежном мареве зданием вокзала:

– Скачи-ка ты, Гриша,  немедленно к партизанам. Пускай они… Надо им взять вот этот хуторок… – он на весу развернул карту-пятиверстку, – Жирно-Яновку. Там на станции, во-от она, Нор-кинская, – он ткнул карандашом в точку на карте, –  надо немедленно взорвать пути!.. Иначе сбегут уже почти наши бронепоезда! Запомнил, кузнец?  Пулей лети!

И, когда Григорий был уже в седле, едва сдерживая застоявшегося на морозе заиндевевшего Воронка, крикнул вдогонку:

– Скажи комбригу партизанской,  чтобы они дюже скрытно шли! Без шума! Иначе упустим! Они там стоят под парами!

          Сквозь свист ветра в ушах вдруг явственно услыхал Гришка звонкий веер пуль над самой своей головой. Холодок прокатился по его спине. «Эх! пулеметчик гонится!.. Хс-с-поди, помилуй!» – и тесно пригибался к секущей лицо мокрой конской гриве все ниже. Нырнул под насыпь, пули весело звенькнули пару раз об рельсы и отстали.

И, когда уже завиднелись в снежной круговерти отведенные в арьергард передки артбатареи Партизанской бригады, вдруг позади рванул шальной трехдюймовый снаряд, явно перелетевший боевые порядки бригады. Горячая волна ласково лизнула Гришкину шею и спину, вдавив в коня и гулко шарахнув по ушным перепонкам. Воронок вдруг встал, как вкопанный, закинул к небу мокрую голову, мелко задрожав, попятился назад, осаживаясь и широко расставив задние чулкастые свои ноги.

Гришка едва успел соскочить с седла, когда жеребчик грузно повалился набок.

Лиловый округлившийся глаз Воронка щедро наполнился бирюзовой, как донская вода, крупной прозрачной слезой. Из развороченного его живота медленно выходили блестящие и едко дымящиеся на морозе кишки. Ручейки черной крови лениво потянулись из-под его брюха, растопляя грязный снег.  Он все силился приподнять голову, но тут же с влажным хрипом безвольно ронял ее навзничь.

С минуту Гришка, отупело присев на корточки и прикрыв лицо растопыренной ладонью, сухо и беззвучно рыдал. Сердце стучало, как вагонные пары, рвалось из груди. Наконец, он поднял голову, осмотрелся, сделал несколько шагов назад, почти к самой дымящейся воронке, поднял заснеженную свою папаху и  снова бросился к Воронку. Навалившись на его мокрую шею, крепко обнял, щекой на миг прижался к теплому подрагивающему телу друга. Поцеловал в лоб пониже мокрой вороной челки. Достал револьвер, отвернулся и, закрыв папахой лицо, выстрелил коню в ухо. Вынул кинжал, ловко перехватил мокрую подпругу. Схватил пригоршню горячего снега и бросил себе в рот.

Придерживая левой рукой эфес шашки, подхватив седло, быстро побежал, до хруста  сцепив  зубы, не оглядываясь и больше не пригибаясь.

                После того, как на виду у бронепоездов и пластунов  Второй Сводный корпус вместе с блиновцами в лобовой яростной атаке иссек и рассеял кавалерию белого Донского корпуса, Горская и Донская бригады думенковцев, а так же 21-я и 23-я пехотные дивизии, с ходу развернувшись в боевые порядки у подножия крутых Персияновских высот, атаковали их и, несмотря на шквальный пулеметный огонь и тройной вал проволочных заграждений,  смели оборону донских пластунов. Узнав, что железнодорожные пути на Новочеркасск  уже уничтожены, а высота 403 уже за красными, пластунская бригада Донской армии на станции взорвала оба бронепоезда, а так же три новеньких английских танка и, бросив всю свою артиллерию, стала в панике откатываться на юг вдоль путей, на город, но была умело  теми же партизанами  перенаправлена влево, в сторону станицы Кривянская, открывая красным прямую дорогу на уже никем теперь не прикрытый город Новочеркасск.

Едва переведя дух в Хотунке, едва напоивши чуть обсохнувших своих лошадей и приведя в порядок сбрую и амуницию, наскоро пополнив боезапас, обе бригады думенковцев получили приказ Комсвокора: «Вперед, на Новочеркасск!»

Через их головы с ласковым  шелестом летели тысячи снарядов всей артиллерии корпуса, вселяя веру в скорую победу и огненным валом подгоняя из города так и не успевшего опомниться противника.

Ибо у него были хорошие, толковые генералы, а так же храбрые и готовые принести себя в жертву за спасение Родины младшие офицеры, тысячи и тысячи солдат, однажды давших присягу и не изменивших ей, но между ними уже давно и гибельно зияла, как глубокая рваная рана, глухая, бездонная, непреодолимая  пропасть!

И после хаотичного отхода с Персияновских позиций, части Донского корпуса не смогли закрепиться в городе и сдали его без серьезного сопротивления, отступая двумя колоннами в направлении Ростова и Багаевской.

Думенковцы  же в расположении частей белых обнаружили еще пять исправных танков, десяток тракторов, множество легковых и грузовых автомобилей, горы боеприпасов, амуниции и более ста орудий.

Белые не собирались покидать город. Тем более, в Рождественскую ночь.

Во многих богатых казачьих и купеческих домах, среди наряженных к Рождеству Христову комнат, с украшенными гирляндами и хлопушками елками, среди перевернутых комодов и разбросанных вещей, брошенных на пол в суматохе поспешного бегства их зажиточных хозяев, ломились от еды и выпивки покинутые праздничные столы.

И когда в некоторых подворотнях на окраинах еще гремели выстрелы, во многих домах за рождественскими столами уже раздавались залихватские переливы гармоник и звучали то победные, то по-солдатски похабные окопные песни наконец получивших этот давно желаемый город, уцелевших в жестоком бою, зверски уставших и быстро хмелеющих  победителей.

– Ишь, разомлелася, стерва… Свое получила да и дрыхнешь… Ну-ну.

Гришка осторожно оторвал тяжелую голову от розовой подушки с рюшечками, отодвинул в сторонку пухлую руку перезрелой купеческой дочки, как-то так скоро, в своей же, изгрызенной тоской постели, со страстью голодной бабы,  отдавшейся ему намедни после полуштофа молодого вишневого вина, рывком поднялся, вышел по малой нужде.

    Покрытое еще с вечера низкими снеговыми тучами морозное январское небо уже очистилось и из черноты глубокой глядели теперь на мир многие мерцающие точки далеких звезд.

От свежего морозного духа вдруг засвербело горло, пошла кругом голова. Достал кисет, набил махрой и заслюнявил уже было самокрут. Полез в боковой карман френча за спичками.

– Товарищ Остапенка… Вы, што ль? – вдруг раздалось откуда-то из глубины двора, из темноты.

– Ну я, допустим, – Гришка насторожился, щелкнул затвором револьвера, пристально всматриваясь в темень. Но только редкие снежинки, весело сверкая в тусклом отсвете ущербной луны, медленно кружились по двору.

– Хто такие? Какой части? Как прошли караул?

– Мы тово… Из пятой сотни, блиновцы. От товарища Лозового.

– Ну, знаю. С чем пришли?

– Та вот. Пленного привели. Батюшку из храма. Товарищ Лозовой велел в штаб Корпуса доставить. К самому товарищу Думенке.

Из тьмы вдруг вынырнули четыре приземистые фигуры в мохнатых казачьих папахах и коротких кавалерийских шинелях, запорошенные снегом. Меж них выделялась высокая фигура в черном до пят одеянии без головного убора с широкой окладистой бородой.

– Тьфу! – Гришка ядрено выругался, мотнул головой, – а нам тута он… На кой? Лозовой што, на месте ево не мог кончить?

– То нам неведомо. Нам приказано, товарищ Остапенка…Вот мы и доставили.

– Ладно, ведите.

Гришка, с интересом рассматривая Батюшку, с досадой подумал, что теперь уж точно не получится еще разок обгулять эту полненькую молодую купчиху, такую щедрую на сладкие женские ласки.

– Сюды ево, в сени. И сами, – он пристально всмотрелся в серые уставшие лица конвойных, – тута пока перебудьте.

И, повернув голову, злобно крикнул в коридор:

– Терещенко! Терещенко, твою мать на всю дивизию!! Пр-роворонили, падлы? Р-разобраться с караулом!

    Мокеич, как будто и не спал вовсе, с бодрым видом сидел в глубоком кожаном кресле купца первой гильдии, с любопытством рассматривая высокого и уже немолодого местного священника, присланного из блиновской дивизии.

– Говори.

Тот еще какое-то время пытливо и молча всматривался в осунувшееся, темное от старой болезни, с широкими скулами лицо Комсвокора. Затем неловко свел ладони, опустил глаза:

– Так вот ты какой… Думенко.

– Уж какой есть. Говори.