спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

Спаситель с сильным добродушным голосом смело трепал Горвата по спине, как будто хозяин свою злобную, но послушную собаку. Горват сипло выдохнул. Подавить взведенный рык – это как проглотить за раз чашку кипящего масла и вид у него теперь был соответствующий: красные пятна на сухих щеках, потный лоб и осоловелые мокрые глаза. Человек в белой шинели потрепал его по плечу.

– Как же ты не узнал наших боевых братьев-оратаев? Помнишь бой под Башней, в мае одиннадцатого? Что ну? Это Мамонт-Ной, а это Вар-Гуревич.

Горват устало посмотрел на двух невменяемых великанов.

– Помню… Тогда из-за мокрого гостя Ригард обгорел.

– Да. А Мамонт-Ной его вытащил. Ну! Успокаивайся, друг, перекуси, выпей, у нас впереди еще сам знаешь, так что не налегай на горючее.

Горват обмяк, ссутулился, выпустив из бороды последние сгустки убийственного дыхания.

– Горват, ты уйди от этого окна – это плохое место. – посоветовал человек в шинели заботливо.

– Я сам себе плохое место. Плевать. Зато тут видал чего?

Горват взял со сдобной горы кусок рыбного пирога, устало откусил и на пальцы ему потек теплый белужий сок. Подали горячий чай, Горват шумно отхлебнул жирными губами и снова взялся за пирог, сопя и тяжело глядя в начинку.

– Все, ребят, пока! Не хворайте! – сказал спаситель самым простым и приятным голосом, развернулся на каблуках и зашагал в дальний конец “Марта”. Там уже сдвинули два стола, на них лежала развернутая боевая карта, дымились стаканы с чаем, кофейные кружки и мартовские пироги на блюдах. Вокруг стояли старцины полкового совета и молча ожидали своего командора.

Левша с первого взгляда узнал в своем спасителе самозванца, Лжецаревича, Лжеставра, а по-настоящему – Дюка Буслаева.

Он был человек действительно царственной внешности, именно такими рисуют царевичей в книгах о сказочных временах, когда они спасали красавиц из лап драконов и пировали за одним столом со зверовидами, сиренами и древними рыкарями. Дюк был высок, широк и статен. Движения его были плавны, походка немного ленива, как будто он не в боевых рыкарских сапогах, а в парчовых дворцовых туфлях идет по коврам из кабинета в тронный зал. Когда Дюк укротил Горвата, голос его был мягок и ровен, как будто он не ожидал и малейшего противления со стороны своего бешеного пса. Левше не понравилась эта вальяжность, перед которой должны, по-видимому, открываться сами собой двери, пододвигаться стулья и расступаться вода в лужах. Когда он говорил губы его в золотой бородке почти не двигались и казалось будто за кадром его озвучивал красивый и поставленный голос артиста. Видно что он давно привык к тому что никто его не перебьет и не поторопит, а хронист запишет самые удачные слова и пропустит лишнее.

Помимо собственной воли Левша был искренне восхищен Дюком и забыв о Горвате, наблюдал за каждым жестом этого царственного зверя. За львиной томностью повадок чувствовалась быстрая сила, под мягкой медвежьей шерстью перекатывались груды мускул, могучий василисков хвост не касался земли, и жало его поблескивало на конце. Взгляд его был спокоен, но будто глядел из глубины глазами морского зверя, а в приветливой улыбке таились четыре ряда убийственно острых и дьявольски крепких зубов.

О могучем голосе Дюка Буслаева ходили легенды еще с первого года Соловара, когда ему было лет шестнадцать, тогда когда раскрылась его редкая рыкарская одаренность. Сам капитан Ригард начал вести заметки про юного Дюка в бортовом журнале, о его не по годам сильном и тяжелом голосе. Левша сам с удовольствием читал эти заметки, когда они выходили в военных и рыкарских журналах. В них Ригард с большим знанием дела разбирал оттенки и приемы голосовой техники Дюка. Так, он относил его голос к плеяде таких мастеров смертельного пения, как, например, Полич-Разлучник, Валуй-Новик, Олександер Бестужев.

В 17-й БДП приехал даже охотник за голосами – архивариус столичного оперного хранилища, считавшийся лучшим знатоком и ценителем рыкарского искусства. Он немедленно захотел поглядеть на юношу, послушать его и убедиться, что никакой это не Бестужев. Дюка, только что вернувшегося из небольшой стычки с Соло, представили охотнику. Юного рыкаря еще корежило от недавней схватки. Тем не менее он с большим удовольствием показал охотнику свой любимый трюк. Снял с любезно оказавшегося поблизости трупа Соло шлем и мощным броском крепкой руки запустил его высоко в небо. Когда, сделав несколько кувырков, головной убор начал падать обратно, Дюк издал такое сокрушительное и точное "Ба!", что шлем вывернуло наизнанку, а Дюк продолжил боевой стих уже мягким, удивительно ровным басом "тюшки мои, мои батюшки" и закончил ясным, как полдень, тенором "полюбила я вопреки воле матушки". По крайней мере так гласила легенда.

Говорили что сейчас его голоса хватало не только на то, чтобы покрыть непроницаемой защитой себя и боевого коня, но и на то, чтобы зажигать и гасить траву и лес на сорок шагов вокруг себя и что с помощью рыкарской дрожи он мог орудовать древними обрядными мечами, голосом колоть броню, а свистом бить высоко летящих птиц. Вранье. Вряд ли прям так. Не слишком ли много для самозванца?

И раньше в Приполье ошивались самозванцы лжеставровы их называли лесными царями. Еще весной их водилось тут как минимум двое. Но это были откровенные бандиты, они даже не старались хоть как-то соответствовать образу настоящего царевича Ставра, которому на тот момент, будь он жив, было бы девятнадцать лет. Одному из лжецаревичей по прозвищу Комыль на вид было за сорок, другой, по имени Добук, моложе, но зато, в отличие от светло русых ставричей, он бесстыдно носил курчавую черную шевелюру. Дело в том, что в лучшие времена, лет пять назад, лесных царей по Приполью ходили десятки, все воевали друг с другом, со Сциллами и с правительственными отрядами, и выжили те кто выжили, а не молодые и русые.

На фоне всего этого сброда Дюк мог казаться людям уж если не подлинным царевичем, то, уж по крайней мере, достойным привитком рода Ставричей. Да, при таких царственных данных никто и не потребует достоверности и убедительности от истории о чудесном спасении. Если он одолеет Сцилл на него сразу же наденут березовую Ставрийскую корону и буду рады новому царю.

Дюк был дикосорной сиротой. Рожденный от случайной рыкарской косточки, он не имел ни своего герба на крыле(*), ни родовой песни, потому что рода своего не знал. И вот теперь на его груди цепь со ставрийским гербом, в Васильков он входит под древнюю походную колыбельную Ставричей, и все, кто невольно, кто от души кричат ему “Слава царевичу, Слава Ставрии”. Этот Дюк – смотрите на него, он подлинный славный герой, удача носит его на руках, он вернет остаткам Ставрии достоинство и даст защиту. Пусть он зовется Ставром Ставричем и царствует по праву привитка, пусть божьи небеса наградят его победой за его красоту, силу и добрый нрав… Левша скривился, это было так несправедливо. И весь полк, и вся команда ковчега поддержали это самозванство. Предатели.

Рядом с Дюком у стола водил по карте рукой в черной перчатке человек в кожаном капитанском френче и кожаном шлемофоне. Его лицо было изуродовано ожогами, собственно, и лица-то не было – коричневая шкура в рубцах, дырка – рот, две дырки – ноздри, и очки на ремешке. У Левши ёкнуло сердце – это был капитан “Хорона” Ригард.

Левша слышал про его ранение, но не знал, насколько сильно его искалечило. Левша попытался припомнить, каким он был раньше, и ясно увидел перед глазами худое, вытянутое лицо, казавшееся очень умным, видимо, из-за круглых очков. Левша так пристально уставился на капитана, что тот почувствовал взгляд и посмотрел на странного юношу. Левша опустил глаза..

Чуть в сторонке от стола сидел, устало глядя в пол, розовощекий человек небольшого роста, в туго натянутой меховой шапке, в зимней дозорной куртке размера на три больше необходимого, замотанный шарфом и похожий на перезрелого внука заботливой бабушки – это духовой ковчега Радуга, и ему нельзя простужаться. Его Левша почти не помнил – все духовые похожи: кроткие, тихие, с кукольными лицами, вся жизнь их в духовой машине, а снаружи опасный, скучный сон и чужие люди.

Иванка потянула Левшу за руку и шепотом сказала “пойдем”. Левша взял свою заячью маску и кивнул.

Горват поднял глаза на эту миленькую юную парочку. Он сто раз попрекнул себя за то, что уселся на это проклятое место. Поле безобразничало, как будто невидимое сумасшествие копошилось на соседнем месте по левую руку от Горвата, звало посмотреть на себя, пускало щупальца с плохими идеями через левое ухо. Ничего, терпимо, Горват покажет себя, спокойно доест свой пирог со вкусом рыбьего горя и чинно допьет свой мокрый чай.

Левша и Иванка поднялись, чтобы уйти. Прощаться они, кажется, не собирались.

– Повезло тебе, зяблик. Человек, на которого ты сказал… тебя же и спас. Запомни это и пошел вон.

Мальчишка, надо отдать ему должное, каждым своим движением показывал, что никуда не торопится. То есть ему все сошло с рук: и то, что он не крикнул славу, и то, что сказал про Дюка правду.

– Ну-ка поживее, пока я тебя кукарекать не заставил, —

раздраженно скомандовал Горват.

Левша остановился и посмотрел на него сверху вниз… Конечно же, Горват не знал, ни про историю со змеей, ни о том, чем она кончилась. Когда курносая гадюка уже была готова ужалить Левшу, вдруг три гончие собаки выскочили с дороги и промчались неподалеку. Змея тут же потеряла интерес к Левше и уползла в черемуховый куст.

Чуть отдышавшись, Левша посмотрел на Маргариту, она уже совершенно пришла в себя, улыбалась и глядела на него с язвительным прищуром. Левшу всего перекосило от обиды, он сжал палку в кулаке и полез за гадюкой в черемуху. И пары шагов он не сделал, продираясь сквозь душистые царапучие заросли, как снова увидел толстое чешуйчатое туловище. Она подползла к куче прелых листьев, бывшей ее гнездом с кладкой зеленоватых кожистых яиц. Теперь уже она замерла, глядя на мальчика с палкой, и, кажется, почувствовала, что это может кончиться нехорошо для нее и для ее потомства.

Змея поднялась, зашипела, изготовилась к броску в тощую загорелую ногу и получила сухой удар по своему хрупкому черепу, потом удары обрушились на обмякшее туловище с тонкими ребрами, потом на гнездо и на кожистые яйца с гаденышами. Курносая перестала извиваться, гнездо было раскурочено, гаденыши замерли в слизи и обрывках скорлупы, а маленький Левша стоял, сжимая в руке палку, пьяный смесью торжества и омерзения. Позади послышались шаги и хруст веток, рядом остановилась Рита.

– Вы мой рыцарь-змееборец – сказала она, разглядывая дохлую змею и перебитых гаденышей. Левша и сейчас не знал, сказала она это серьезно или с насмешкой.

– Сколько раз? – спросил Левша.

– Что? – искренне удивился Горват.

– Сколько раз кукарекать? Обычно кукарекают по часам. Скажи, который час? – уточнил Левша стараясь казаться спокойным. Горват покосился на свои часы.

– Без четверти полдень, – ответил он настороженно.

– Нет, так не пойдет. Здесь полевое время. Вон там в окне, видишь Гернику, сколько на часах ратуши?

Горват усмехнулся, его явно и открыто брали на слабо. Что ж, мальчишка сам не сплоховал и дождался спасения под угрозой неминуемой смерти. К счастью, Горват уже стал привыкать к давлению поля, в его левый висок будто медленно вкручивали сверло, в ухо заглядывали, в глаз шептали, о его щеку терлось солнце своей колючей шерстью, от этого и в носу чесалось, и глаза слезились. Но это ерунда, подумаешь, неудобство. Горват посмотрит в Проклятое Поле, узнает, сколько времени на часах ратуши, а потом заставит мальчишку прокукарекать столько раз, сколько сам решит.

Горват повернулся к окну, посмотрел в Проклятое Поле, и тут же как будто бы прохладные пальцы невидимой руки взяли его за усы и легко потянули в ночной мираж на горизонте. Пока что это было совсем слабое чувство, так, только холодок в голове и как будто бы диван чуть зашевелился под ним, как спина оживающего зверя. Ерунда – тряхни чубом, и все развеется… Да только как там разглядеть часы – сама-то ратуша едва видна вдалеке. Но… Если приглядеться, то очень даже и видна. Ночь кругом, а видно как днём. Что за чудо? Пахнет горьким снегом, слышится, как воздухе перешептываются электрические голоса. Еще немного, и он различит стрелки на циферблате. И что тогда? Как он вернется? На нем ни единой нитки одежды, даже кожа его прозрачна, он беспомощная добыча. Каждый волос на его теле вдруг превратился в зубастого гаденыша и вгрызался в плоть, корни ресниц, резво извиваясь, лезли в глазницы, в мозг, а там уже все пустое, чужое, и незнакомый человек в окне ратуши, под часами, смотрит на Горвата, и взгляд его разочарования и ярости.

Левша смотрел на Горвата с сочувствием, голова несчастного стала неестественно клониться набок, глаза заволокло, по лицу поползли медленные, жирные судороги.

– Пойдем скорее, – зашептала Иванка и потянул Левшу за рукав.

Двое с непринужденностью неопытных преступников пошли к красной двери во внутренние покои “Марта” и зашли в красный коридор. Впереди за углом слышался разговор егерей, карауливших кухню, – через них лучше не идти. Не вдруг позади, из зала, послышался дикий, протяжный визг Горвата, его как будто на части рвали.

– Шесть двадцать! Шесть двадцать! – вопил он не своим голосом.

Потом визг захлебнулся. Это, наверное, Полуторолицая Панна подоспела. Послышался её голос: “Чего стоите, держите его, он себе всю бороду вырвет”. Топот, растерянное бубнение рыкарей.

– Он что, неграмотный у вас? Написано же везде: “В Поле не глядеть”. Думаете, это шутки вам?

За углом послышались приближающиеся шаги – егеря шли от кухни. Иванка подбежала к столику с вазой, подавившейся веником мёртвых цветов, отодвинула его, стянула со стены новогоднюю мишуру, что-то нажала, отодвинула стенную панель тайного хода, о котором даже Левша не знал. Скорей! Левша нырнул в низкий проем, следом Иванка, панель на место, щелк… Темнота, быстрый топот егерей от кухни. Пробежали. Иванка, еле сдерживая заходящееся от волнения дыхание, ухватила Левшу за воротник, горячо дыша, впилась ему в губы. Опять дикий вой Горвата, протяжный и тоскливый. Еще кто-то пробежал по коридору. Двое замерли, Левша с больно прикушенной губой. Иванка расцепила зубы и шепнула Левше в самое ухо: “Поделом, здорово ты его”. Короткий затаенный смешок – пусть знают.

Левша чуть привык к темноте: они в маленьком тесном тамбуре, перед ними массивная дверь. Иванка достала ключ, на ощупь сунула его в замочную скважину, повернула и открыла дверь в темный коридор, ведущий в глубокие недра крематория.

Глава 5

5 мая. 911 года. Рыба-Кит.

На обогретую ярким весенним солнцем землю опустился ясный безветренный вечер. Ковчег семнадцатого броне-духового полка “Хорон” стоял в укромной ложбине под массивной стеной старинной крепости. Здесь его никаким огнём с того берега было не достать. Главная пулеметная мачта ковчега была поднята так, что дозорный мог наблюдать пологий склон, спускавшийся к реке, и низкий северный берег, поросший раскидистыми ивами и изрезанный протоками. Западнее, в зеленоватых водах брода, ещё дымили сгоревшие боевые машины разбитой штурмовой колонны Соло. Этой ночью они попытались прорваться здесь, рассчитывая, на то что “Хорон” защищает мост под Хороводами, но прогадали и батарея ковчега прямой наводкой из засады размешал колонну в мелкой воде, как сахар в чае. Несколько часов назад прибыл сменный батальон. Бойцы немедленно взялись за обустройство позиций, копали окопы, готовили орудийные топосы в руинах древних стен и ставили взводные шатры на опушке темного елового леса. Когда сменщики закопаются как следует, поставят мины, натянут колючую проволоку, и займут боевые места, то 17-й бронедуховой сможет отойти на отдых и пополнение. Завтра они должны погрузиться в баржи на причале Василькова и отбыть по воде в тыл, под Ставроссу.

Ну а пока тихий вечер. Только на западе, под далеким чёрно-синим куском грозового неба, рокотал гром пополам с канонадой. Высоко на смотровой мачте негромко качал дозорную песню наводчик палубной батареи Полифемов – его гладкий усталый тенор мягко лился над вечерней тишиной. Он то слегка натягивал голос, как тетиву, и тот звенел переливчато, то отпускал его, и тогда улетали и затихали вдали протяжные стрелы высоких нот. Он не только пел, но и слушал голосом, не коснется ли где его распев вражеского железа, не наступит ли где на его песню вражеский сапог. Когда поёт свою песню дозорный и когда эта песня спокойна, как сейчас, то рыкарские сердца немного остывают и успокаиваются.

На пожарном ящике под орудийной башней сидел роевой гуляй-голова Горват. Раздетый по пояс, он сипло стонал, морщился и жевал молодые рыжие усы – позади него сутуло возвышался лекарь ковчега Свит. Он штопал плече Горвата, деловито и грубо, как будто это был вещмешок, а не живой человек. Много раз он бывал на Великом Просторе со своим полком, но за пару недель этой войны он отрезал и зашил больше, чем за все свои походы. Один только Горват уже третий раз попал под его кривую иглу. Ему и самому нравится ему летать кубарем с убитого кадавра, гореть и с рыком прорываться сквозь густые тучи осколков и пуль. Таких как он собирают в ударные звенья, а самого отчаянного выбирают голоп-головой.

На ступенях капитанской рубки расположился старший помощник Ригард Негреев. Уже неделю он командовал ковчегом вместо выбывшего по ранению старого капитана Дватова и по общему мнению команды хорошо справлялся. Сейчас Ригард записывал имена погибших однополчан, тех что были родом из Василькова. Список он собирался передать городскому голове, чтобы тот поскорее заказал поминальные песни павшим. Ригард сам был васильковским и всех своих земляков знал. Набралось в списке семь имен – много для городка, всех жителей которого тысячи две человек. И почти все население это обслуга крематория, хозяева и работники ритуальных салонов, погребальных лавок и мастерских по изготовлению венков, урн и табличек на священные ели, проститься первому разряду со своими павшими сынами здесь сумеют.

Поодаль в тени капитанской рубки сидел, закутавшись в чёрные крылья рыкарской бурки, полковой печальник(*) Гелла, он был неподвижен, только чётки в его длинных ухоженых пальцах отстукивали строфы васильевсковой поэмы. У печальника особый рыкарский дар – своим голосом он может навести на врага морок, как тихий сон пройти сквозь дозоры, разведать обстановку, добыть языка. Так запоёт печаль свою песню и катит ее перед собой через лес, через поле, через ночную реку, к вражеским порядкам. Вот ночь, часа три, спряталась за тучи луна, стоит вражеский дозор – четверо Соло на опушке леса не спят, не ленятся, как всегда внимательны и собраны, будто бы и не люди – мышь мимо них не проскочит. Вдруг на глаза их сходит задумчивость, память вспять идет, как будто бы слышится песня из прошлого, и на сердце ложится тоска. Вот уже один Соло позабыл свой дозор, опустил глаза, внутрь себя смотрит, носки ботинок разглядывает, о чём-то своём думает, вдруг раз, и ботинки у самого носа, дышать не получается и нечем, и кровь под щеку натекает. А это подошёл печаль со своей песней к самому посту, зачаровал бойцов, троим снял головы острым мечом, а четвертому накинул на шею аркан и увел за собой.

Тяжело петь эту песню, самому нужно держать много печали на сердце, нужно уметь не потерять тонкой голубой нити. Отвлечешься, и будто проснешься посреди дурного сна, тогда слетит вся невидимость с печальника, с врагов морок спадет, а сил уже мало останется, так мало, что уже не спастись. После таких походов печаль всё больше спит, и на привале, и в седле, и в лагере. В атаки они не ходят, хотя боевым рыком не обделены, но они должны беречь себя от веселой рыкарской ярости и хранить на сердце холодную грусть. В первом своем походе на Великий Простор юный роевой рыкарь Гелла чувствовал в боях тошноту, слабость и негодность к роевому делу. В одной из стычек задумчивого и миловидного рыкаря тяжело ранило в живот. Умирая, он увидел Василиска на дождевом облаке, тот насвистывал мелодию невыразимой красоты. Подоспели санитары и ввели раненому бальзамин.

Очнулся Гелла уже в столичном госпитале, он провел в бальзаминовой коме два месяца, ему удалили треть кишок и часть желудка. Первое, что он вспомнил, проснувшись, был василисков напев. На излечении Гелла научился понимать василисковы гимны и узнал из них, что если никогда не суетиться, расчесывать каждый день свои длинные, черные волосы по 400 раз каждой рукой, вычитывать по три псалма круговой поэмы, много думать о неотвратимости смерти, хрупкости красоты и о женщинах, то уподобишься Василиску и обретешь свой собственный сильный голос печали.

Спиной к двери духового отделения на ящике с патронами, плечом к плечу, сидели великаны Мамонт-Ной и Вар-Гуревич в полном броневом снаряжении и с тяжелыми оратайскими дробовиками на коленях. Мамонт-Ной даже шлема не снял, только приподнял забрало, чтоб дышалось свежее. Он уже встречался с Соло без брони, и ему не понравилось. Он не рыкарь, чтобы скакать под пулями в нарядном мундирчике. Это рыкарей у Варвароссы, как собак, а они с Варом – кованые оратаи, таких у родины мало, и не затем их всю жизнь учили войне и снаряжали сделанным под заказ дорогими доспехами, чтобы шальная пуля ценой в одну копейку оборвала драгоценную божичью жизнь.

Их штурмовое звено в составе 15-го запасного полка, куда они попали вместе с Варом, свой первый бой приняло 22 апреля под Бусеницами. Через неделю от их роты ни черта не осталось, а в ударном звене из десяти оратаев остались в строю трое. 28 апреля бегущие на запад дороги войны свели их с остатками 17-го рыбакитского полка. Два дня они вместе держали перекрёсток у деревни с каким-то лошадиным названием. В тех боях погибли старшина палубной команды ковчега и защитник духового отделения. Без крепких оратаев на палубе ковчег уязвим в ближнем бою, и Ной с Варом заняли места павших.

В двери духового отделения открылось окошко, из него пошёл пар, послышался усталый и мягкий, как молоко, голос:

– Ребята, я остудил машину, выпустите меня.

Мамонт-Ной поднялся, внимательно огляделся по сторонам.

– Можем? – крикнул он дозорному.

Полифемов тоже внимательно огляделся, окатил окрестности чутким распевом, прислушался и ответил:

– Выпускай, всё тихо.

Мамонт-Ной повернул ручки бронированной двери, достал из-за пазухи ключ на толстом шнуру, поочередно вставил, повернул его в четырех скважинах и потянул на себя дверь.

В облаках пара, как бог из машины, на палубу вышел духовой ковчега Радуга, в длинной белой рубахе, мокрой насквозь и крепко прилипшей к пухлому, розовому, распаренному телу. Духовому поднесли его мягкие чуни, собачьим мехом внутрь. Ригард набросил на его покатые узкие плечи духового белый тулуп золотистым руном внутрь. Принесли ему квасу в большом стеклянном бокале, подали серебряную рюмку васильковой водки. Вытащили из машинного отделения любимое кресло духового и посадили Радугу в тенёк.

Отдышавшись на тихом тёплом воздухе, осушив стакан теплого кваса, ледяную рюмку водки, Радуга спросил, кого убило в последнем бою. Ригард назвал три имени, все трое – конные стрелки из роя Горвата. Если бы их не накрыло миной в самом начале утреннего боя, то сегодня впервые обошлись бы без потерь. Радуга опустил лицо в ладони и горько заплакал. Духовой – нежное сердце всякого ковчега и всякого духового полка. Чтобы духовой мог петь, в детстве ему разрубают грудину, ставят туда клин их телячьих хрящей и удаляют три ребра слева, чтоб в груди было больше места. Так что нежное сердце духового защищает только тонкая кожа. Как ему не плакать, когда каждого он знает по имени и в лицо, а эти трое погибли в последний день перед отправкой на отдых. Духовой – это рыкарь навыворот, он не любит смерти и не мечтает улететь на горящем коне к отцу Василиску. Духовой кроток, его песня – это куплеты про весенние ручьи, осеннюю паутину и вечерний свет в окне дома из крыльев – такими песнями духовые двигают сотни тонн ковчега и тысячи тонн гуляй-городов.

Поплакав вдоволь, духовой вытер рукавом своё детское лицо, шмыгнул носом-кнопкой и ласковым голосом попросил покушать. Ему уже подняли из приюта горячий паёк на серебряной подаче. Так не ест даже капитан. Старшие офицеры полка питаются отдельно за своим столом в приюте, но едят то же самое, что и рядовые: щи, мясо, крепленое вино и хлеб. А духовому повар готовит отдельно из специального припаса. Ягнятина, осетрина и морские гады, сливки и ягоды – всё это хорошо для голоса и сердца духового.

На верхнюю палубу ковчега слабым тёплым ветром нагоняло пожелтевших лепестков с дикого яблоневого сада под стенами крепости. Он слабо кружил ими и наметал на красные сапоги юного валета. Дюк сидел под лестницей духового отделения, следил за ленивым движением лепестового снега и мечтал о том, чтобы уснуть. Он сбился со счёту, сколько дней провел без сна, последний раз ему удалось выспаться вдоволь, когда их полк ещё спокойно плыл по Дунаве на Великий Простор. Сейчас самое время задремать – тихо, приказов от капитана нет, но рыкарское сердце разогнано войной и не даёт голове покоя.