спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

Николай Аладинский

спирит-панк-опера "БэздэзЪ"

Глава 1.1

31 декабря 919 года. Васильков.

“Жёлтое платье видишь?” – сказал дворник и показал на витрину “Кисельных Берегов”. За дальним столиком сидела Маргарита в платье своего любимого цвета. Левша усмехнулся. Он узнал бы её и с луны, и нечего пальцем тыкать. Спрыгнув с кадавра в сырой снег, он сбил на затылок шлем, посмотрел на Детское море, исчезающее в темноте мартовской ночи, на редкие, сонные огни родной Герники, на вывеску кафе, уютно мигающую неоновыми буквами сквозь мягкий снежный штрих. Ну вот и всё… оставалось войти. Несколько шагов и… Родной ставрийский ветерок вдруг свистнул в голых ветках и юркнул за пазуху.

“Да-да… спасибо за напоминание”, – прошептал Левша, достал из-за ворота гимнастёрки кулон, снял его с серебряной цепочки и потёр пальцами – это был кусочек допотопного янтаря. Внутри золотой смолы застыла маленькая пчелка в желтом платьице с черными полосками.

Маргарита сидела спиной ко входу и болтала ложечкой в кофейной чашке. Левша достал из кармана шинели маленькую подарочную коробочку – белый глянцевый картон, золотистые полоски наискосок и неряшливый жидкий бантик на крышке. Это лучшее, что он смог, а точнее, успел раздобыть – магазины Герники уже закрывались, когда он влетел в город по Рыбо-Китскому шоссе. Левша положил янтарь в коробочку, потряс – гремит. Невинный подарок из детства в копеечном футляре – даже мило. И глупо.

“Ну всё, ладно, как есть, вперёд”.

Левша прошелестел по мерцающему неоновому снегу, взялся за ледяную латунную ручку. Разве может быть у входа в хорошее место такая обжигающе-ледяная ручка? Видимо, может. Он толкнул дверь и вошёл. Звонко, как детские голоса, зазвенели знакомые колокольчики. Из-за чёрной гривы волос показался острый профиль и быстрые ресницы. Левша подумал, что Маргарита сейчас обернётся… но она только подула на кофе, сделала красный помадный глоток и отвернулась. Левша стянул шлем, поправил волосы, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике и медленно пошёл к Маргарите. Оставалось несколько шагов – он не знал, что скажет, только… Вдруг воздух вокруг зазвенел, начали бить башенные часы, под ногами задрожали половицы, за окнами проснулась ночь марта, заворочалась, сверкая звёздами на чёрной шкуре, и, порывисто сопя, заглянула в маленькие окна большими тревожными глазами.

Часы всё били тяжёлыми раскатами. Снаружи заржал его кадавр, а потом вдруг запищал мышью. Неужели злые сёстры обманули его, задёрнули шторы и перевели часы назад, чтоб он опоздал? Левша почувствовал, что правая щека потяжелела, переносицу вывернуло громоздким навесом. Он вцепился в лицо. Оно разваливалось в ладонях и сочилось сквозь пальцы. Левша изо всех сил пытался подавить крик. Только бы Маргарита не повернулась сейчас! Он бросился прочь не разбирая дороги, видя всё кривым и растянутым, как сквозь огонь. Задыхаясь от бега и давясь жирным воздухом внешнего мира, он упал в кровать, уткнулся безобразной головой в подушку и под двенадцатый удар часов проснулся…

Левша отдышался. Стены его номера еще гудели после полуночного боя. Он испугался, что потерял кулон, поискал его за пазухой. Слава богу – на месте. “Бесполезное и вредное стекло”, – с досадой подумал Левша, сжимая кулон в ладони. Воспоминания, заключённые в этом камне, давно стали горькими, а он всё носит их у самого сердца, как отравленный клинок без ножен. Когда-нибудь он решится и избавится от него, отправится на край света, взбирётся на самый высокий вулкан и выбросит ядовитый камень в самое жерло. Главное, самому не броситься следом в кипящий расплавленным янтарём и пчёлами кратер… Левша вздрогнул и снова проснулся.

Пружинистое тиканье часового механизма отстукивало последние минуты ночи. За окном уже не темень, а черничное молоко, полное крупных хлопьев тихого снега, и отсвет одинокой новогодней гирлянды. Где-то за городом послышались хлопки. Левша открыл глаза и прислушался. Спросонок подумал, что это салют, но нет – это были винтовочные выстрелы. По ночной улице проревел тяжёлый мотор, прогремели копыта, за городом грохнули несколько орудийных залпов, сверху прострочила пулемётная очередь, потом пропел протяжный, сигнальный вой рыкаря. Затем всё стихло…

Сильно ныла правая рука в кислотном браслете. Духота навалилась горячим телом – натопили как в бане. Вчера на рассвете, когда Левша подъезжал к Василькову по северной дороге, дым из трубы крематория валил гуще обычного. Васильков был наряден и тих, как жених в гробу. Шли дни зимнего Коловорота, но вместо круглосуточного столпотворения и шумного новогоднего карнавала, в котором Левша рассчитывал затеряться, – только опустевшие улицы, облетевшая мишура и мусор прерванного праздника.

Левша провёл в седле полных трое суток и из-за всех дорожных приключений на границе Проклятого Поля почти не спал. Кадавра он оставил в пустом внутреннем дворе крематория, снял с него батареи и со всем кислотным снаряжением поднялся по чёрной лестнице к себе в номер, в башню под часами. Дверь оказалась опломбирована, а замок вскрыт. Левша аккуратно сломал печать, занёс снаряжение, заперся, подпёр дверь вешалкой, придвинул для верности тумбу, поставил батареи кадавра на зарядку и, не снимая шинели, на минутку прилёг на кровать.

Очнулся он уже ночью. В темноте наверху проступало зыбкое пятно – образ Василиска-Рассеченного: младший бог триады сонно глядел на него со старинной фрески на сводчатом потолке, также на стенах проступали образы сирен и Ставра-Стрижекрыла с окровавленным мечом. Левша перечеркнул себя знаком, зевнул, поднялся, хромая на искорёженные ноги, и, прижимая к животу больную тяжёлую руку, побрёл через гостиную, споткнулся впотьмах о дорожную сумку со сваленными сверху оружием и кислотным снаряжением. Нащупал выключатель, но вовремя опомнился и отдёрнул руку. Чёрт! Не хватало засветить на весь Васильков – его окно в башне под часами.

Заперевшись в ванной, он прислушался – тихо. Щёлкнул выключателем . Когда глаза привыкли к свету, покосился в зеркало над раковиной. Можно было подумать, что оно кривое и гнутое, но, увы, пенять приходилось на лицо, исковерканное Проклятым Полем. Левша поспешил отвернуться от уродливого отражения, снял и бросил на пол тяжёлую от сырости и пережитого шинель. Штаны и гимнастёрка истлели в густом и жирном воздухе внешнего мира. Сдирались они мерзкими расползающимися лоскутами, и он брезгливо откидывал их к шинели. Эту форму довоенного образца с тремя сквозными дырками от пуль, пропитанную старой, запёкшейся кровью, Левша снял с покойника. Два последних месяца он бродил по Проклятому Полю в этом отрепье, как в чужой мёртвой коже на голое тело.

Левша сел на край ванны и повернул душевой кран. Тот взвыл и спросонок начал яростно гудеть и плеваться то кипятком, то ржавчиной. От души выругавшись, Левша одолел чёртову дуру, вода пошла густо и горячо, ванну заволокло паром. Чего-чего, а кипятка в крематории хватало. Другого горячего душа, да ещё и с дьявольским напором не найти во всём окрестном Приполье. Левша достал из кармана шинели коловрат, проверил барабан, положил его на столик рядом.

Ванна набралась. Левша выключил воду. Стало тихо. Его правая рука была схвачена громоздким и по виду очень тяжёлым браслетом. Тощая, белая как молоко, кривая спина, вывернутые лопатки, помятая голова на тонкой перекошенной шее, ноги худые и покорёженные – всё тело было изувечено как будто несколькими разными недугами. Впрочем, всё не так уж плохо по сравнению с тем, как он выглядел ещё пару месяцев назад. На самом деле его уродства имели одну причину, и имя ей – Маргарита. Разбитое сердце – не самый лучший спутник для часовщика в Проклятом Поле. Левша забрался в ванну, окунулся с головой и оказался в глухом, ватном пространстве незаконченных воспоминаний: своих, чужих, перемешанных, будто рис с просом. Лица, голоса, сражающиеся под ногами тени, жёлтое платье, сброшенное, как змеиная кожа… нет, это точно не его воспоминание. Лучше было поскорее всплыть, пока не запутался, кому из этого гвалта голосов нужнее дышать воздухом его лёгких. Но Левша не спешил и ждал, стиснув зубы, когда задохнутся чужие и останется только самый тихий голос – его собственный.

До скрипа, до розового цвета отмыв своё безобразное тело, Левша выбрался из ванны, насухо вытерся и закутался в махровый ярко-красный халат, вышел в гостиную, прохромал вокруг стола. С наслаждением вдыхая пыль своего уютного убежища, он ощупывал в темноте знакомые пространства. Какое счастье, что его номер не тронут и все его вещи: милые сердцу безделушки, книги, маски, оружие, кислотные устройства, его первый кислотный костюм и парадный портрет Севастьяны Лисовской в образе Звёздной дочери – были на тех же местах, что и полгода назад, когда он закрыл дверь на ключ и сбежал из Василькова. Левша задёрнул глухие шторы и зажёг над столом голую лампу без абажура.

Синие волосы Лисовской на портрете ярко загорелись в электрическом свете. Левше припомнилось, как однажды она заявилась к нему в номер сильно навеселе. Дело было почти год назад, под конец новогодних гуляний. Вручив ему эту картину кисти неизвестного художника, Лисовская сказала, что это от одного поклонника на её тридцатилетие, и раз Левша ничего не подарил ей на этот невесёлый праздник, то она сама дарит ему портрет с ещё сырыми красками. Она сняла со стены над кроватью поливановские скрещённые мечи, пару фотографий, маленькую схему Проклятого Поля и повесила портрет на их место. “Так я буду присматривать за тобой”, – сказала она и осталась ночевать.

Посидев немного в своём любимом кресле и задумчиво поковыряв кривым, старушечьим пальцем бархатную обивку, Левша принёс из ванной опасную бритву, забрался с ней на спинку дивана и, немного повозившись, снял со стены под потолком вентиляционную решётку. Там, в нехитром тайнике, был спрятан небольшой металлический кейс.

Левша сел за стол и открыл чемодан. Внутри лежала ритуальная маска "Паучий Поцелуй", "голодная" чаша, горелка, флакон спирта, стеклянные колбы, пачка столичных денег, чёрный бархатный футляр и набор причудливых инструментов, похожих не то на хирургические приборы, не то на воровские отмычки. Он открыл одну из колб, выпил прозрачную жидкость, поморщился и занюхал пробкой. Посидев с минуту без движения, Левша выпрямился насколько позволяла горбатая спина. Насвистывая лёгкую мелодию, положил на стол руку с походным браслетом. На обратной стороне имелась пластина, державшаяся на дюжине винтиков. Вооружившись маленькой отвёрткой, Левша снял пластину. Под ней оказались прозрачные трубки, по которым пульсировала кровь. Трубки соединялись в небольшом серебристом цилиндре, издававшем едва уловимый звон.

Открутив заслонку, державшуюся на двух винтиках, Левша положил руку на "голодную" чашу, взял металлический щуп с крючком на конце и открыл заслонку. Из неё хлынула кровь и стали падать, со звоном ударяясь о дно чаши, маленькие, но будто бы очень тяжёлые частицы. Рука стала лёгкой, как будто пустой. Левша поспешил закрыть заслонку, ополоснул цилиндр спиртом из флакона и закрутил пластину на место.

Закончив с браслетом, Левша с облегчением потряс рукой, наслаждаясь обретённой лёгкостью. Затем он принялся вылавливать из чаши наиболее крупные частицы – содержавшие в себе чистейшую полевую росу. Левша ополаскивал каждую спиртом и складывал в пустую колбу. Набралось восемнадцать штук. По тяжести браслета можно было догадаться о крупном улове, но он не рассчитывал на столь богатую добычу. Даже если сдать росу разом и по средней цене, то вырученных денег хватит на годы безбедной жизни в далёкой стране, в тихом месте в тени вулкана.

Пришло время самой драгоценной добычи. Левша, вооружившись щипцами, продолжил искать в густеющей крови и наконец поймал едва видимую частицу полевой плоти. Извлечённая на свет, она музыкально зазвенела и наполнила воздух ни с чем не сравнимым ароматом бездны. Левша поместил ее в маленькую стеклянную пробирку из тонкого зеленоватого стекла и взвесил её в руке, невесомая на вид, на ладони она ощущалась тяжелой как кусок свинца. Левша аккуратно положил пробирку в футляр, вытер со лба проступивший пот и рассмеялся. Он и погибель свою обернул в добычу. А разбитое своё сердце он утешит – пускай не плачет.

Одна такая частица стоит сотен капель самой чистой часовой росы – это целая прожитая жизнь, заключённая в крошечном кристалле. Теперь, когда Левша поднялся с глубин Проклятого Поля, эта минувшая жизнь забудется, будто сон к полудню, растает, как томное облако, как многотомный роман в печи. Скоро от него останется только красивый остывающий пепел, но и его в считанные часы разворошит и унесёт ветер внешнего мира. Зато здесь, в частице полевой соли сохранено всё.

Первая такая частица, добытая в прошлом году Севастьяной Лисовской, стоила как снаряжённый надёжной командой морской корабль, с трюмом, сытым сокровищами. Следующие частицы, добытые в Проклятом Поле, стоили в разы дороже, а за эту последнюю какой-нибудь престарелый царь не пожалеет и всего своего царства, только бы прожить ещё одну жизнь. Целая жизнь в маленькой блёклой крупице. И больше не осталось в живых никого, кто смог бы добыть ещё полевой соли, и ни у кого больше нет даже одной частицы… только у Левши.

Что ж, теперь пора было позаботиться о себе. Левша отстегнул ткань в крышке кейса. Под ней оказалось зеркало, на нём тонкими чёткими линиями было прочерчено лицо. Он достал чёрно-белую фотографию молодого человека, чьё лицо было разлиновано в точности таким же образом, что и зеркало. Открыл бархатный футляр – внутри серебристая машинка, похожая на напёрсток с заводным механизмом и бойком, как на маленьком пистолете, только на ударной поверхности бойка чернел бритвенно острый осколок Болотного железа.

Рядом с напёрстком лежал металлический стержень на шнурке. Левша раскрутил его, зарядил внутрь частицу из колбы, закрутил, стал энергично трясти, пока стержень не нагрелся в руке. "Сделаем это быстро. Сделаем это очень быстро", – шептал Левша, запихивая в рот стержень и зажимая его зубами, как удила. Лицо его сделалось совершенно белым, глаза ввалились, губы потемнели, он надел напёрсток на безымянный палец правой руки и взвёл боёк. Часовой механизм противно и торопливо затикал, Левша со стоном мучительного предвкушения уставился в разлинованное зеркало. Раздался гадкий щелчок.

Как будто невидимый великан дёрнул Левшу поперёк и чуть не порвал пополам. Удила хрустнули в зубах, роса из раздавленного стержня быстрее боли пронзила всё тело сварочным электрическим жаром. Все спазмы и тугие узловИща, стягивавшие и корёжившие тело, сгорели в одну секунду. Зеркало треснуло и развалилось на несколько осколков. Левша протяжно всхлипнул. Его било крупной дрожью, отступающая боль звенела в голове самой тонкой струной. Левша вытащил удила, сплюнул сладкую от росы кровь и забылся.

Часы пробили шесть раз – начался час Зверь-Неведа – лучшее время суток, когда неизвестно, что будет, и наглые планы ещё не составлены. Рядом с чемоданом на столе стояла вазочка с помутневшими и слипшимися барбарисовыми конфетами. Пришлось повозиться, чтобы выломать из липкого кома один леденец – вкус детства. Внешний мир понемногу принимал в грубые, родные объятия своего блудного сына.

Левша встал, c наслаждением потянулся и подошёл к зеркалу. В рассеянном утреннем полумраке из отражения на него глядел хрупкий, красивый юноша с тонкими девичьими чертами. Глядя строго в фас, нельзя было найти в этом лице ничего мужественного, кроме жидкой, светлой щетины, но стоило Левше чуть повернуться, как открывалось подлинное украшение его лица – роскошный, острый и прямой нос. Когда Левша поворачивал голову, то будто океанический трёхмачтовый парусник ложился на курс.

Левша открыл гардероб и достал неприметный бежевый костюм, какие носят столичные туристы, посещающие Приполье в поисках психических развлечений. Выбрал маску русого зайца – такая годилась как для новогоднего карнавала, так и для небезопасных припольских будней. Она будто бы говорила: "Я обычный и не гордый человек, мне не нужны неприятности, и сам я их не доставлю". К тому же в вытянутой заячьей мордочке прекрасно помещался нос Левши.

С улицы послышался когтистый скрежет. Левша подошёл к окну и выглянул за штору. Внизу, во внутреннем дворе мёл дворник, медленный снег кружился в воздухе и засыпал работу квадратного бородача в долгополом тулупе. Левша аккуратно приоткрыл окно, потянул носом колючий горьковатый воздух и уставился в блёклые рассветные сумерки. Из этого окна отличный вид на Проклятое Поле, но сейчас, когда сыпет снег и только светает, его ещё плохо видно – всего лишь тёмное помутнение в пространстве над Детским Морем.

На подоконнике рядом с засохшим кактусом, похожим на магическую куклу для заклинаний, стояла табличка с надписью: “В Проклятое Поле не смотреть. Сойдёшь с ума и сгинешь”. В уголке, в назидание, был нарисован человечек в смирительной рубашке. Художник умело передал его психические повреждения.

Внизу мигала неоновая вывеска поминальни: “Тихий Омут”. Левше захотелось перекусить, но ещё сильнее – выпить. Как говорили древние, жажда утоляет голод. Опрокинуть рюмку-другую солнечной воды, осушить большую кружку кофе.. тогда аппетит разгуляется и можно будет крепко позавтракать омлетом, например, и местным кексом под вишнёвым сиропом. Внешний мир бодро ударил по нижним струнам, и Левша оживился. К тому же нужно как следует осмотреться. Приполье и Васильков выглядели брошенными. Нужно было встретиться с Полуторолицей Панной и расспросить её, о том что произошло здесь за месяцы его отсутствия… судя по всему, ничего хорошего. Правда, хозяйка “Тихого Омута” обычно спит до обеда, но, может, она пока не легла и ещё лакает свой гвоздичный ликёр над учетными книгами. С Панной Левша мог поторговаться за росу, но вот рассказывать о главном улове пока не стоило.

Раньше Васильков ещё накануне Коловорота был рад, “Тихий Омут” поил голодных, бани купали пьяных, крематорий не принимал покойников и всё своё тепло дарил живым. Часовщики были главными на этом празднике. Они были как идолы в окружении прекрасных сестриц. В те времена с них писали портреты, как с поэтов, посвящали им песни, как героям, и делали на них ставки, как на лошадей. Их именами называли детей, собак и героев рисованных историй. Тогда удача ещё ходила с ними, как ручная, а погружения давались легко, как подвиг на миру. Одно время Лисовская, Левша и товарищи вообще думали купить Крематорий целиком с половиной Василькова в придачу, чтоб всем часовщикам, проводникам и их сестрицам было место на берегу Проклятого Поля. Не верилось, что с тех пор миновал всего один год. Год, который прошёл по ним как тупая коса по траве – кого поломало, кого срезало, кого вырвало с корнем. Жив ли ещё кто-нибудь, кроме Левши, из их дружной и славной шайки Золотого Века?

Вдруг у Левши кольнуло сердце. Он только сейчас заметил внизу своего кадавра. Великанский конь стоял неподвижно, и его так засыпало снегом, что не разглядишь. Сам-то Левша выспался, принял ванну и вернул себе облик, а всё это время его верный конь стоял на холоде со снятыми накопителями. Левша нашёл в гардеробе и накинул пальто, сунул босые ноги в подвернувшиеся домашние туфли, разбаррикадировал дверь, выломал из вазочки леденечный ком – угощение для коня, – сунул его в широкий карман, снял с зарядки две горячие и потрескивающие батареи, крякнув, поднял и потащился с ними в коридор, а затем по крутой лестнице вниз. На столе, навострив уши, осталась лежать маска русого зайца.

Кадавр встретил Левшу своим обыкновенным безразличием. Это был старый оратайский тяжеловоз – пузатый, на слоноподобных ногах, с короткой шеей, изуродованной ослино-крокодильей мордой, и мутными белёсыми глазами, неживыми настолько, что даже зимой на них мерещились мухи. До войны его боевой обвес фирмы «Гудвин» 85 серии считался передовым, но сейчас батарейные ячейки окислены, приводы протекали сквозь слои обмоток и хомутов, кресло давно потеряло обшивку и торчало на спине сутулым каркасом. Серебряный жетон на именном ремне имел изящную гравировку “Аллегро”. Трудно вообразить, что когда-то этот безобразный зверь заслуживал столь гордое прозвище. Левша погладил тупую морду исполина и поднёс к печальным, чёрным губам барбарисовый слиток. Без тени благодарности животное захрустело гостинцем.

Вдруг позади что-то грохнуло…