спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

Весь этот цветной фильм без сюжета и драмы крутился перед глазами, и эта условная жизнь, состоящая из тысяч уютных деталей, приятных вкусов и подсмотренных в журналах и чужих гостиных первоклассных вещей, ждала своего искушенного хозяина. Он утомился дикой жизнью, дайте ему его долю, и вы не заметите, как он исчезнет без следа, и вы никогда не узнаете, куда отправить открытку старому другу.

Отдельно от жены, машины, камина, руки на шелковистом черепе большой доброй собаки он представлял себе спутницу, подругу для путешествий, ночных барных бдений и гостиничной жаркой возни под шелковыми простынями – у этой спутницы было лицо, лицо Иванки.

Иванка не состояла в доле, но она, уверенная в том, что и ей перепадут крохи со стола дольщиков, испытывала радостное волнение. О, впервые за последние месяцы у нее появилась надежда. Как бы хотелось ей, чтобы Левушка забрал ее куда-нибудь далеко отсюда, в головокружительную даль. Ведь он не бросит ее здесь? Конечно нет.

Дважды она была его сестрицей и выхаживала его по возвращении из Поля. Первый раз – после удачного погружения, тогда Левша почти не получил искажений и встал на ноги за два дня. Второй раз Левша вернулся единственный из троих часовщиков. Фрол и Буковский погибли, а Левшу вытащили на тросах в разорванном изнутри кислотном костюме. Похож он был не на человека, а на живой безобразный клубень. Никто не верил, что это доживет до полудня, и Вар предложил вколоть несчастному достаточную дозу “Черной Манилы”. Но Лисовская велела, и четверо маравар в тяжелых костюмах опустили безобразный человеческий сгусток в купальни крематория.

Там Лисовская провела с Левшой первые три ночи и два дня. На третью ночь Мамонт-Ной в тяжелом костюме спустился в купальни и нашел Лисовскую спящей рядом с телом Левши. К тому вернулось очень отдаленное человеческое подобие. Найдя картофелину такой формы, ребенок с хорошей фантазией, крикнул бы: "Мама, смотри – человечек!"

Сил у Лисовской не осталось, ее подняли наверх. Решили пустить к Левше двух самых опытных сетриц – Леру и Лену Малагину. На следующий день они не выдержали, и их забрали, обе потом спали неделю под капельницами с мелкой росой, а Лера вскоре бросила кислотные дела и навсегда уехала из Василькова.

Следующей пошла Иванка. Она немало постаралась с тех пор, чтобы забыть первые свои сутки с Левшой, но и сейчас образы той ночи, как части разбухшего в болотной воде покойника, иногда поднимались в памяти.

Все же Иванка выдержала первые сутки, когда она, полупрозрачная от расширителей, сходящая с ума от невыносимого звона вырывающегося из Левши времени, колдовала с капельницами, иглами и колбами тяжелой росы. Затем выдержала вторые сутки, когда ей казалось уже, что она навсегда превратилась в обгоревшую старуху. На третью ночь Левша стал оживать, разбухшие телесные лохмотья начали быстро распутываться и снова собираться в человеческие очертания.

На пятый день Левша голосом раненого кита проворчал, чтобы с него сняли капельницы. Он уже был похож на себя, но его еще сотрясали обезображивающие судороги. Иванка приказала ему потерпеть еще день или два, пока его нервы не окрепнут и человеческий облик не схватится крепко. Левша послушался. А еще через три дня расширители и роса переломили болезнь, и оба они стали как новенькие фарфоровые куклы со свежими румянами на белоснежных лицах. О, так бывает, когда побеждает роса – рай совершенства опускает занавес бритвы и отсекает минувшее. Тогда наступают дни покоя и исцеления.

Сутками напролет Левша и Иванка валялись в обнимку на возлежаниях купален, в жарком избытке расширителей и друг дружки. Левша тогда, видимо, был под впечатлением от одной из своих полевых жизней и рассказывал Иванке о Заморских притоках на западном краю Овиды, о том, как вместе они сбегут туда в вольный край, он купит пассажирский пароход, наймет команду и будут они до конца дней возить людей с зималайских предгорий до самой Дунавы и обратно в узкие верховья реки Неведа, где лапы вековых царских елей местами смыкаются над малодвижной черной рекой и образуют сказочные мрачные своды, наполненные пыхтением паровой машины, дровяным дымком и тихими и приглушенным эхом палубных бесед пассажиров.

В купальнях среди книг библиотеки оказался атлас Варвароссы, и Левша часами его разглядывал. Оказывается, он много знал про те места, рассказывал, что там вовсе не такой дикий край, как показано в старом кино "Горный стрелок" с Нюком Макавеем в главной роли. В Заморских землях Овиды не было ни Соловара, ни Гражданской Войны, а на западном краю в горных лесах живут старинные городки вокруг речных портов и лесных заводов, а в городах покрупнее до сих пор бегают живые трамваи.

Иванка заглядывала в карту, и у нее кружилась голова, как от высоты. Неужели такое возможно – жить на корабле, плыть по таинственным рекам мимо городков с живыми трамваями, придерживать шляпку от ветра, смотреть сверху, как по палубе прогуливаются пассажиры? Воображаемая река перед ней блестела, а берега сплошь были еловыми холмами, потому что ничего кроме елей в ее представлении о севере не росло. Левша все рассказывал, как картину рисовал, Иванка смотрела на него: в розоватом неоновом полумраке купален он сам казался неоновым, а не настоящим. Она теряла нить его рассказа, но с удовольствием всему верила и приняла эту глупую мечту как свою.

На четырнадцатый день сверху позвонили и велели выходить из купален, оставаться дольше под действием расширителей было опасно, в какой-то момент человек мог просто рассыпаться в мельчайшую розоватую пыль.

Левша тем временем, ссутулившись и забывшись, растерянно выдавливал концом кофейной ложечки на салфетке какие-то каракули. Он ни черта не видел впереди, будушее расщеплялось на сотни волокон, и все они таяли в рассыпчатой тумане этого вечера. Со дня на день приплывает из Овиды Казимиров, и это очень прекрасно, он удивится, очень обрадуется, а семь единиц глубины и вовсе.. Вместе они соберут тайники, похоронят Яну.. И уплывут в Овиду? И Левша тоже? Этого он совсем не видел впереди и от этого было тоскливо и тревожно. Перед глазами маячила утренняя встреча с Лисовской. Почему она бродит, как призрак по городу, что за сволочи расстреляли ее из самострелов? Помочь ей уже нельзя, но надо хоть упокоить несчастное тело, прежде чем разбежаться по своим мечтам. Хотя меньше всего он хотел бы снова встретить ее. Вот на что следовало потратить часть золотой нити – залечить память о Лисовской. А может, и забыть ее вовсе? И Маргариту заодно. Ха-ха. Левша почувствовал, как от этой дерзкой мысли слеза царапнула глаз. Проклятье. Пришлось, изобразив усталость, тереть глаза холодными пальцами. Осторожно – это опасные мысли, стоит зацепиться о них манжетом, и всей птичке конец. Левша постарался отвлечься, сменил истерзанную в лохмотья салфетку на новую и постарался думать о будущем.

Мысли о том чтобы удрать с рокового Приполья, и раньше посещали Левшу, особенно перед сном. Тогда ему мерещилась то мосты Варвароссы, то река Зефир омывающая каменные стопы великана Дробогора, то зеркальные пеналы делового центра Овиды, то что он видел только в кино и журналах рассекалось ножницами сонного воображения, к зеркальным башням приделывлись каменные ноги, они превращались в опоры столичных мостов и шагали по колено в тучах мимо луны похожей на прорубь с щербатыми ледяными краями, тропическими рыбками и светом на дне. С мыслью о спасительном бегстве в далекие страны, ему засыпалось легко, как с нелюбимой красавицей. Но снилось Левше обыкновенно только Проклятое Поле. Это были долгие безвыходные сны, казалось, они длились неделями и были похожи на тома комментариев к огромным романам с перепутанными страницами.

Раньше больше всего на свете он хотел сломать, покорить или хотя бы приручить Проклятое Поле. Он верил, что, одолев чудищ, найдет тот дуб, сорвет тот сундук с цепей, поймает ту утку, разобьет то рябое яйцо и, стряхнув брызги белка с проклятой иглы, сломает ее с приятным хрустом победы. Тогда злые чары падут, купол развеется, как сон, и солнечная детская родина встретит его знакомыми запахами и бликами. Ерунда. Уже год назад, в зените золотых времен, он слабо верил в эту сказку, а когда Проклятое Поле сожрало и выплюнуло Лисовскую, он почувствовал предательское чувство освобождения и отрекся окончательно.

Левша решил было прервать мечтательное затишье и вернуть друзей на землю, но вдруг задрожали ложечки в чашках, самовар звонко застучал ножками, а по недопитому кофе Левши пошла тревожная рябь.

Глава 4.3

Все шестеро посмотрели в окно и увидели, как со стороны города на просторную площадь перед “Мартом” в копытном грохоте, под бирюзовыми ставрийскими знаменами семнадцатого бронедухового полка выскочило несколько звеньев роевых рыкарей в черных бурках. Левша замер от удивления. Весной когда он еще был в столице, он слышал новости о том что 17-бдп закончил семилетнюю славную службу на Великом Просторе и возвращается на родину. Правда родины больше не было, почти вся она занята Проклятым Полем, а то что осталось подминают под себя Сциллы. Тогда же пошли слухи о том что Дюк – геройский гуляй-голова полка, вознамерился претендовать на ставрийскую корону по ублюдскому праву “привитка" и объявил себя чудом спасшимся царевичем Ставром. Дюк был большой звездой ещё с Соловара, благодаря своему редкому по силе боевому голосу и большому боеводскому дарованию он стал чуть ли не самым молодым гуляй-головой духового полка со времен Скрежета. О нем много говорили и писали в газет – герой красавец, дрался с Соло, громил просторцев, Левша тоже восхищался им и гордился подвигами земляка, прославившего горемычное Ставрийское царство. Но как, будучи безродным, сорнокровным подкидышем он посмел выдать себя за прямого потомка Стрижекрыла? За это Левша возненавидел Дюка. Теперь Левша понял что за стрельба была ночью и под утро, это Дюковцы выбили Сцилл из города.

На площади Всадники не останавливались, а пошли кругом, образуя неспешный конный хоровод. Рыкари в запахнутых черных бурках и поднятых башлыках были похожи на черных птиц. Все они негромко тянули протяжную рыкарскую колыбель – старинный походный гимн Ставрии. Так, верхом, под собственное пение, рыкари спят в боевой обстановке или на долгих переходах. Их кадавры на штурмовой заводке, и им нельзя останавливаться, иначе перегорят их разогнанные сердца. Быстрее хоровода по кругу лихо скакал голоп-голова в белой бурке, и когда сонная песня рыкарей начинала путаться в бормотание, он звонко вскрикивал и как иглой с нитью собирал рассыпавшиеся голоса снова в стройную монотонную протяжность. Закрутив как следует колыбельную карусель он спрыгнул с кадавра, присел, пружинисто выпрыгнул и направился к Омуту, по пути энергичным жестом подозвав к себе двух стрелков из палубной команды ковчега.

Несколько посетителей из компании картежников уже быстро собрались и на пьяных ногах, забывая шарфы и шапки, спешили к выходу, но навстречу им по коридору послышался грохот широких кавалерийских шагов. Дверь открылась, будто сильным ветром. Как на сцене, грянув непомерными шпорами на высоченных сапогах, на пороге возник невысокий квадратный галоп-голова, а позади него двое матерых роевых рыкарей с дробовиками на плечах. Скинув бурку на руки едва поспевшей официантке, галоп-голова остался в лёгком рыкарском сюртуке ярко-красного цвета.

Левша сразу узнал его – это стоял и хищно осматривался, воткнув руки в вооруженные бока – Горват Хорунжий, голоп-голова звена свинособак Ставрийского полка. С детства с еще довоенных времен Левша помнил этого грубоватого рыкаря. На всех полковых смотрах и придворных старцинских вечерах он держался подчеркнуто и шумно, так же гремел шпорами, ходил самым ярким пятном и громче всех шутил и смеялся.

Горват внимательно осмотрел заведение, за его спиной показалось еще трое роевых. Горват шагнул в зал, щурясь от полевого солнца, и велел накрыть столы для сорока богатырей. На всё про всё полчаса, и не дай Бог что-то будет простылым или вчерашним.

Полуторолицая Панна не привыкла к такому хозяйскому поведению в ее заведении, она важно выросла перед Горватом и ласково предложила вести себя повежливей. В ответ она получила пару мерзких “комплиментов” насчет своей внешности и приказ убираться с глаз долой, чтобы не портила аппетит ему и его парням. Побледневшая Панна отступила, накренившись от обиды, подплыла к столику и попросила друзей сидеть тихо, иначе этот хам натворит дел, после чего поспешила кухню.

Левша был разочарован манерами героя детства, в воротнике у него зашевелилось возмущение. Скрипка заметил мрачное недовольство Левши и поспешил его предупредить:

– Не вздумай дергаться, сейчас подъедет начальство, я все улажу.

Он встал и пошел на балкон, откуда можно было спуститься на площадь перед “Омутом”.

Левша посмотрел на оратаев. Вар посапывал в своем кресле. Ной стоял рядом словно пугало, повисшее на невидимой опоре, голова его в клетке завалилась набок. Впрочем, иногда он вздрагивал, оглядывался пустыми глазами и снова впадал в беспамятство, видимо, все еще представляя долгие зимы у подножия Зималаев.

Горват тем временем приказал нескольким бойцам перекрыть все входы и выходы, а двоих отправил присмотреть на кухню. Теперь он выдумал приставать к и без того забившейся по углам публике и заставлять их кричать “Слава царевичу Ставру, слава новой Ставрии". Робкие голоса запоздалых гуляк послушно славили царевича и Ставрию. Затеял это Горват не от одной злой скуки: матерый рыкарь может не только рычать навстречу пулям, у него ещё и слух особый, он может услышать фальш в чужом крике. Так что, если среди посетителей есть кто-то из людей Сциллы, то рыкари вычислят таких.

Вот Горват остановился у одного столика, где среди криков услышал фальшивый голос. Подошёл к побледневшему долговязому бедолаге, одетому как заезжий скупщик росы.

– Ну-ка повтори, – попросил Горват, вкрадчиво заглядывая тому в глаза.

Испытуемый что-то забормотал в свое оправдание.

– Успокойся, всё хорошо. Крикни от души, наверняка мне показалось. Крикни и живи себе, – попросил Горват самым дружелюбным голосом.

– Слова царевичу! – завизжал долговязый расхлябанным голосом. Горват обернулся к бойцам.

– Врёт, – в голос ответили они.

Гарват выхватил пистолет, улыбаясь самым диким образом, пристрелить человека для него явно пустяк. Долговязый заелозил спиной по стенке:

– Господа, это ошибка.

– Горват, давай не здесь, не пачкай заведение. Пусть на воздух его отведут, – сказал негромко высокий рыкарь в капюшоне.

Этот рыкарь возник позади Горвата будто из ниоткуда, и когда охающего долговязого за шиворот потащили на улицу, сел на его место, болезненно потянулся, будто поправляя раненое крыло, и скинул капюшон. Левша вздохнул от удивления – это был прекрасный, как женщина – шатун-голова семнадцатого бронедухового Гелла Влади, самый красивый и загадочный ставрийский рыкарь-печальник. Рядом с ним тут же появилась омутская девушка подавальщица с павлиньим пером. Будто белейший сливочный пломбир, она принялась жадно поедать глазами обжигающе холодную красоту этого удивительного воина. Гелла сразу же попросил себе рисовую кашу на молоке и, если можно, теплый куриный бульон с половиной яйца. Когда девушка, светясь румянцем, убежала за рисовой кашей, Гелла достал из футляра на ремне черный роговый гребень с серебряными зубьями и принялся текучими движениями расчесывать свои длинные, черные, как смола, волосы. При этом могло показаться, что каждое движение причиняет ему боль, которую он крепко держит красными губами.

В последний предвоенный год Гелла стал печальником семнадцатого бронедухового и в первом же походе на Великий Простор показал себя ловким разведчиком и мастером заунывных заговорных песен. Но при дворе он царил несоразмерно своим еще не многочисленным подвигам. Сходить с ума по этому юноше, более прекрасному, чем любая из придворных дам, было очень модно. Говорили даже, будто некоторые большие господа Ставрии не ревнуют своих супруг и подруг к Гелле, ведь не считалось же большим грехом, если пьяная юностью и любопытством панночка или дама постарше свяжет себя на ночь с другой очаровательной панночкой, или даже городской девушкой. Так и Гелла считался не совсем мужчиной, несмотря на все его воспетые салонным шепотом мужские достоинства. С тех пор Гелла не растерял ни капли своей красоты, напротив, теперь она настоялась, как густой и горькой терновый ликер со скорпионовым жалом на дне бутылки.

Горват же все не унимался, он добрался до соседнего столика, за которым сидели трое плакальщиков из исходника. Эти суровые кислотные люди, как и все обитатели Приполья, ненавидели Сцилл, они были пьяны и искренне болели за Лжеставрича. Они встали и, обнявшись, спели славу царевичу, а заодно запели и ставрийский гимн, чем порадовали Горвата и его бойцов. Плакальщики разошлись не на шутку, они пели в два баритона и бас, самозабвенно и с особым печальным оттенком. При этом им не мешала даже музыкальная машина "Гудвин", продолжавшая играть тревожного “Мокрого гостя”, эта нервная музыка словно впиталась в воздух, и никто ее уже не замечал.

Все это время гул, от которого звенела посуда, нарастал, теперь и стол задрожал, и стекла задребезжали в рамах. Над крышами домов Набережной улицы показались пулеметные мачты под бирюзовыми ставрийскими флагами. Через минуту на площадь выкатила бронированная громадина о восьми колесах и размером с четырехэтажный многоквартирный дом. Это был овеянный старинными легендами и новой боевой славой ковчег “Хорон”. Потревожив колыбельный хоровод рыкарей он остановился посреди площади и выдохнул облаками голубого пара.

“Хорон” не сильно изменился с тех пор, как Левша видел его в детстве на парадах и смотрах в Ставроссе. Тогда с другими придворными мальчишками Левша не раз лазил по его пулеметным мачтам, пил чай в его приюте за большим столом палубной команды. Там веселый и дружелюбный Ригард – молодой помощник капитана – интересно рассказывал им о геройских подвигах и удивительных приключениях старинной машины.

Тем временем плакальщики закончили, раскланялись сели и выпили. Рыкари похлопали им от души. Горват повеселевший от хорошей песни казалось забыл о своей жестокой забаве, но непроверенным остался столик у окна с видом на поле. Гуляй-голова с неприязнью уставился на странную компанию. Два странных великана, красотка и мальчишка в заячьей маске. Один из рыкарей потянул Горвата за рукав и тихо сказал:

– Это полевые люди. Ну их к черту, пойдем лучше выпьем и закусим, вон несут уже.

Горват усмехнулся, дернул рукав и один пошел к столику полевых друзей.

Остановившись напротив, он качнулся на каблуках, осмотрел компанию и густо хмыкнул. Великаны пребывали в каком то ненормальном оцепенении. И зачем только оратаи пошли в этот колдунский цирк наркоманов? Полюбуйтесь, во что они превратились, смотреть тошно. Горват поморщился, потом покосился на румяную гору сдобы и выпечки. Вот это уже неплохо. Потом он перевел просветлевший взгляд на другое угощение, на Иванку.

– Не бойся, красавица, тебя я не обижу, тебе кричать не надо.

Горват сел напротив, в косматой рыжей бороде разъехалась желтая улыбка.

– За такое личико Горват все простит. Красавицы никогда ничем не виноваты, их Василиск создал для ласки и… а не… – сбился Горват. Свою короткую ласковую речь он начал бархатным мурлыканьем, заглядывая в синие с темной обводкой глаза Иванки, но закончить не смог – слева в боковом зрении неприятно шевелилось и мешало Проклятое Поле. До того дня Горват сражался со Сциллами на Бережной дороге и видел край Проклятого Поля только издали – просто темная полоска на горизонте. Черт, а отсюда вид и правда тяжеловатый: черная, копошащаяся тенями бездна от моря до середины неба, от нее действительно веет недобрым безумием. На людей слабых может произвести впечатление, но не на такого удальца, как Горват. Вот и красотка сидит спокойно со своим зайчиком, и ничего им. Настроение все же ухудшилось. Горват стянул с подноса большую кулебяку с телячьей начинкой.

– Ух ты, горячая еще! Чаю мне сюда!

Достал из-за пазухи флягу, сделал пару глотков, широко откусил кулебяку, не прожевав как следует заглотил и показал пальцем на Левшу.

– Друг твой?

– Да, мастер. Он часовщик. Мы не якшаемся со Сциллами, они наши враги.

– Ну понятно-понятно. Давай малой, крикни и проваливай. Только маску сними эту дурацкую.

Горват раздраженно дернулся к Левше, схватил за заячью морду, потянул, маска застряла, зацепилась за ухо, дернул еще раз. Вот так. На Горвата уставился юноша с непомерным клювом. От гнева на лице его проступили розовые пятна, а глаза зло блестели. Горват расхохотался:

– Чего ты пыжишься, воробушка? Кричи и проваливай.

Иванка, державшая Левшу за руку под столом, почувствовала, как она потяжелела. О, это плохо. Где же Скрипка?

Левша сейчас не вполне владел собой: поведение хама при Иванке, на виду у всего Проклятого Поля, глядящего на них в окно…

– Ну, давай, чирикни, зяблик, не заплачь только. – сказал Горват чуть мягче, а то и правда казалось что мальчишка расплачется. Он злобно улыбнулся и отхватил зубами кусок кулебяки. Но у Левши был совсем другой настрой, он уже плохо соображал от ярости и как будто катился вниз по убийственно гладкой ледяной горке.

– Сам кричи… Никакой он не царевич Ставр, а Дюк – безродный сын полка, – выпалил Левша шепотом и замолчал с подступившим, как смерть, сожалением.

– Он так шутит? – спросил Горват у Иванки довольно спокойно.

– Да, мастер, шутит конечно, – жалобно проблеяла Иванка в ответ. Понимая, что, кажется, все пропало она отпустила руку Левши.

Горват же не понимал ничьих шуток – только свои. Да тут, по правде, с ним еще и не шутили.

Он повернулся к Левше, по лицу его густо потекла война, глаза затянуло толстой змеиной пленкой много повидавшего и много натворившего человека. Увы и ура, но этот мальчик сегодня вытянул плохую карту, ему не выйти из-за этого стола прежним, смеленьким и дерзким, он или крикнет славу до счета три и уберется с глаз, поджав щенячий хвост, или…

Горват дожевал, сглотнул вкусную кулебяку и чуть прочистил горло кашлем. Левша понял, что его не поведут на воздух, змеиный карий взгляд зло вцепился ему в веки острыми зубами и тянул к себе. Горват прочистил горло – значит, сейчас герой его детства рыкнет в четверть силы, и лицо Левши вареными ошметками сорвет с черепа, а Иванка может потерять зрение и наверняка не будет слышать недели две, в колючей тишине вспоминая нелепую и некрасивую смерть своего Левушки.

– Считаю до трех, – шепнул Горват. – Один.

Будто невидимые руки растянули резко его рот в широкую змеиную улыбку, Горват чувствовал, что мальчишка колеблется.. а вот уже, кажется, прощается с жизнью. О, этот знакомый мутный, как вода из лужи, взгляд за мгновения до смерти.

– Два.

Иванка что-то зачирикала на подунавском, отстранилась от Левши, спрятала лицо в ладони. Лучше бы ей было сбежать.

Левша почувствовал приступ тошноты, время вытянулось, стало долгим, перед ним противная змеиная рожа. Память заскакала перед глазами, будто киноленту дернули назад – говорят, это дурной знак. Одна картинка зацепилась и встала перед глазами.

Это было семь лет назад. Левше было двенадцать лет. В тот жаркий апрельский день они познакомились с Маргаритой и гуляли по Гернике, по пляжу, потом решили забраться на Маковый Холм и шли к нему вдоль густых черемуховых зарослей. Рита рассказывала про свою школу “Сирениум” и про то, какие в ее классе гадючьи отношения среди девочек: каждая мнит себя будущей царицей. Он слушал Риту и лупил палкой по первым луговым цветам и вдруг чуть не наступил на большую рыжую, с толстым туловищем, курносую гадюку.

Рита вскрикнула и отбежала, а он с перепугу подскочил, упал и замер не в силах пошевелиться под карим и пустым змеиным взглядом. Змея поднялась и зашипела на него, при этом казалось, что по курносой пластинчатой морде скользит самодовольное упоение. Палка, секунду назад воображаемая грозным мечом, была бесполезна в поледеневшей ладони. Змея свернулась толстым туловищем в спираль, похотливо задрожала и приготовилась к броску…

Глава 4.4

– Эй, Горват, братец, ты чего? Что ты, друг? – послышался сильный и веселый голос.

Левша увидел, как к ним быстрым шагом идет высокий человек в распахнутой белой шинели.

– Ты что задумал, шальная голова? На секунду тебя оставить нельзя. Во дворе уже трупы какие-то. Ну, что случилось? – говорил он беззлобно и громко.

Горват, по всей видимости, был уже совершенно готов рыкнуть сразу на счет три, но человек в шинели его остановил, и теперь он застыл с красной бугристой рожей, мутными глазами и давился собственным рыком, как раскаленными бритвами. Подошедший добродушно похлопал Горвата по спине.

– Ну ты даешь, дружок, чуть не натворил делов. Ты на кого собрался рычать, на мальчишку этого? Что б тебя. Успокойся братец.