спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

Вон, людичи из их полка – все, кто выжил и свободен от работы, спят себе мертвым сном там, где застал их покой. Они умаялись войной, на многих жалко смотреть, их будто пеплом присыпало. А рыкарь не может так быстро остыть от боя, кровь ещё горяча, и колючий звон по всему телу. Дюк даже на Великом Просторе не был, первый раз шел в поход, когда их развернули на Полонну, и сразу попал в беспрерывную двухнедельную битву, каких не знали ни самые старые ветераны, ни даже сам старинный ковчег.

Мысли гоняли друг друга и путались, воспоминания как искры, череп – будто жаровня с ещё не остывшими углями. Нет сил от рыкарской силы – поспать бы. Но стоит закрыть глаза, как на тонких веках начинает крутиться бешеное немое кино. Дороги, дороги, жара, люди гибнут кругом, и самыми обыденными, и самыми невероятными способами. Гибнут на обочинах дорог, на городских улицах, в полях, лесах, балках – всюду. Гибнут солдаты и гражданские, женщины и дети, старики со старухами, целыми толпами и поодиночке, принимают смерть и без свидетелей, как что-то неважное. Тряхнешь головой – пожарища, огонь вырывается из окон и труб домов, зажмуришься – раненые кричат, вздохнешь – пули над самой головой, выдохнешь – дрожь гусеничная под ногами, на левый бок повернешься – гуляй-голова велит мчаться с приказом на левый фланг, на правый перевернешься – с правого фланга атака и капитан шлет с пакетом к гуляй-голове, а на спину ляжешь – вовсе кажется, что убит.

Сон накопился в голове Дюка и выбирался наружу неправдой. Вот прошёл и сел под мачтой роевой Трувор, подмигнул Дюку, закурил трубку и стал пускать дымные кольца, как будто не случилось ему погибнуть три дня назад, подорвавшись на мине, прямо на глазах у Дюка. Вот начальник штаба Баев подошел к старпому Ригарду, сбил на затылок шлем и стал помогать тому с письмом, подсказывать, кто еще из васильковских ребят отбыл из полка на горящем коне, продиктовал и своё имя – Иван Демьянович Баев, 875 года рождения. Погиб 30 апреля при обороне Медвежьих Бродов. Геройски…

Намучившись от полусна, Дюк достал и принялся крутить в руке вороненый коловрат – костяная рукоять, мушка в виде пегаса – красота, глаз не оторвать. Правда, обстоятельства, при которых ему досталось это оружие, а заодно и новый могучий кадавр, сидели в памяти самым горьким комком.

Три дня назад Дюк примчался на прифронтовую станцию Журавлево с пакетом для гуляй-головы от боевода Потоцкого, но командирв в этом маленьком городке на вершине пологого холма не оказалось. На выезде возле придорожной столовой с потрепанной вывеской “Самовар” он встретил только Горвата, тот был хмур, от его ударного звена свино-собак в строю оставалось шестеро из двадцати четырех удалых рыкарей. Они уже зарядили батареи кадавров от запиток на столбах электропередачи и теперь ставили их обратно в кадавровы чрева, взбирались в кресла и были готовы выдвигаться.

Горват подскакал к Дюку и забрал у него пакет с приказом.

– Я сам доставлю полковнику, – сказал он, как отрезал. Пробурчал еще, что мальчишек гоняют как взрослых рыкарей, что и так из валетов почти никого не осталось. Это было правдой: из всего отряда Дюка невредим остался только он один, несколько мальчиков были ранены, и их отправили в тыл, остальные погибли. Вообще-то валетов в их первом походе посильно держали в безопасности и в бой не пускали, сначала давали понюхать войну, посмотреть на смерть и увечья, чтобы попривыкли, и только к третьему походу допускали в боевые звенья. Но в этот раз все пошло кубарем и за молодняком не уследили. Горват дал стременам разряд, скомандовал “За мной” – и звено умчалось на север, по ковельской дороге, туда, где слышались знакомые уханья орудий ковчега.

Так Дюк впервые за последние дни остался без приказа. Он бы поехал за Горватом, но его кадавр по кличке Перекат сипел и вздрагивал, а из его чрева уже воняло паленой резиной проводных оплеток. Немудрено: последние пару суток Дюк почти всё время куда-то мчался, и ему ни разу не представилось возможности толком поесть, поспать самому или позаботиться о своём боевом питомце. И если сам Дюк чувствовал себя уже скорее бессмертным, чем усталым, то кадавр того и гляди мог сдохнуть под ним. Что ж, самое время зарядить батареи Переката и напоить его соленой водой, если еще не поздно – уж больно он задыхался. Дюк спрыгнул на землю, потянулся и огляделся.

Солнце уже припекало, начало десятого, станция Журавлёво – линия одноэтажных частных домов с синими крышами и отцветшиими яблонями в садах вдоль однопутной железной дороги, что кончалась тупиком у подножия холма. Наверху маленькая церковь с голубыми маковками и золоченым солнцем на спице колокольни, несколько двухэтажных каменных домов , пух, тополя вдоль дороги, в сторонке, на возвышении, скромная бэрская усадьба с аллеей молодых березок, а на пустыре за столовой, у тупика одноколейки несколько грузовиков и старый автобус, вокруг человек пятьдесят – женщины, старики, дети. Они грузили вещи и готовились к отъезду, им помогали несколько солдат и молодой старцин.

В тени за летней верандой столовой лежали носилки, на них ожидал погрузки раненый рыкарь, судя по синей форме из полонского полка. В стороне бродил по кругу его белый, могучий кадавр. На обочине дороги стоял серый "Буфалон" без верха, на его капоте сидел рослый, статный мужчина лет пятидесяти с могучей, как у жука, спиной, в зелено-синем сюртуке с отливом и в фуражке с белым околышем – такие носят полоннские бэры. Рядышком стояла жена, сильно моложе его, и сын лет пяти. Бэр то и дело поглядывал на часы и следил за погрузкой, иногда к нему подходили и спрашивали, он кивал или отказывал, в общем, сразу видно, кто здесь главный.

Бэр заметил мальчишку рыкаря с кадавром и подозвал к себе. Дюк подошел, ведя под уздцы задыхающегося Переката. Бэр с жалостью посмотрел на кадавра:

– Загнал ты вороного. Он уже не отдышится.

На груди бэра поблескивал кленовый орден с кровавой каплей – такой можно было добыть только на Великом Просторе за особую храбрость. Лицо у бэра медное, гладкое, пышные желтые усы и брови не хуже усов делали его похожим на большого красивого жука-бронзовика. На боку у ветерана кобура, а в ней – роскошный коловрат 870 модели с перламутровыми вставками в рукояти и мушкой в виде пегаса. Дюк попытался возразить, мол, обойдется, надо бы только батареи зарядить и воды соленой дать. Бэр махнул на него рукой и распорядился, чтобы кадавру зарядили батареи, протянули контакты и дали сладкой воды напоследок. Дюк снова запротестовал, мол, вот еще, я сам. Но бэр не слушал и велел покормить мальчишку.

Кадавра увели за столовую, а рядом появилась толстая хлопотливая старушка, она, мягко подталкивая, отвела Дюка на летнюю веранду, усадила за столик с клеенкой и через минуту подала ещё теплые щи, три куска жареной колбасы с тушеной капустой, чай в пузатой кружке и смахнула слезу:

– Остатки сладки. Ты-то у нас последний гость.

Старушка всхлипнула, высыпала на стол горсть барбарисовых леденцов и потрепала Дюка по волосам. Дюк смутился: как с ребенком возятся, как будто бы и не война, и канонада стихла, остался только тихий шум будто бы мирной жизни и столбы дыма на горизонте – это свои сжигают деревни, чтобы не достались врагу. Да еще раненый постанывал за верандой, то и дело звал своего кадавра. “Аллегро, подойди, дружок!” – слабенько кричал он, когда тот проходил мимо. Но белый кадавр Аллегро не обращал на хозяина никакого внимания и, как стрелка по циферблату, шел себе по кругу.

На середину улицы вышел бэр, за ним пожилой солдат и юный лейтенант. За плечами солдата – ранцевый огнемет, в зубах – папироса. Огнемет был старинной модели, с большими баллонами защитного цвета, сейчас таких на вооружении уже не было. Дюк предположил, что эта игрушка из боевых запасов бэра, многие ветераны Простора с ума сходили по оружию, и здешний, видно, не исключение.

– Точно умеешь? – спросил бэр.

– Имею опыт, – ответил старый солдат.

В его молодые времена как раз такие огнеметы и были, наверное.

– Ну давай тогда, с Богом. Начни с моей усадьбы и как следует запали, я гостей не жду… А потом по улице пройдись.

Солдат кивнул, выплюнул окурок и пошел к усадьбе.

Дюк только доел колбасу и еще не допил чай, а бэрское гнездо уже вовсю полыхало. Огнеметчик возвращался, он шел вверх по улице, обдавал дома налево и направо оранжевыми струями, за его спиной высоко горело Журавлево. Дюк аккуратно и благодарно отрыгнул, допил чай и сунул в рот барбариску, первым делом она намертво прилипла к зубам. Бэр так и стоял посреди улицы и, казалось, любовался пожаром; позади тихонько плакала жена, глядя на мать, всхлипывал сынок. В толпе причитали и охали, видя, как один за другим вспыхивают их родные дома, но лицо бэра как будто не выражало никакого сожаления. “То ли ему мирная жизнь наскучила?” – подумал Дюк, разглядывая красивый пистолет в его кобуре – шестизарядный, под усиленный патрон, ограниченная серия, редкая вещь, оружие Чипа Кречета – его любимого героя из приключенческих фильмов про Северные Притоки. “Что, нравится? – спросил бэр, заметив внимание мальчишки. – На посмотри”. Усмехнувшись, он подошел и протянул Дюку пистолет, тот торопливо вытер ладони о гимнастерку, скривил гримасу знатока, взял пистолет и принялся его разглядывать, а бэр стянул у него со стола леденец и продолжил задумчиво глядеть на пожар.

Станция разгоралась быстро, уже чувствовался жар надвигающегося огня. Старцин что-то сказал бэру, тот обернулся к людям и коротко скомандовал:

– Все по машинам!

Потом повернулся к жене и велел, чтоб они с сыном садились в машину и ехали позади колонны, а он догонит их минут через десять с армейским грузовиком – видно, он решил, что покинет свою станцию последним. Жена было вцепилась ему в рукав, но встретила строгий взгляд из-под косматых бровей, взяла сына за руку и пошла к машине. Заработали двигатели, люди заняли места в кузовах грузовиков и в автобусе, колонна тронулась, последним поехал серый "Буфалон", с заднего сиденья папе махал мальчик. Бэр этого не видел. К нему подошел огнеметчик.

– У меня смеси на пару залпов осталось. Запалить столовку? Только раненого надо погрузить сначала.

Солдат показал на раненого рыкаря за верандой. Дюк уже спустился с крыльца и хотел вернуть пистолет хозяину, но вдруг заметил вдали движение на опушке леса, повыше того места, где колонна беженцев поднималась на холм. Дюк присмотрелся.

Из леса слева от дороги выбежали несколько бойцов, они двигались, еле передвигая ноги, некоторые были без оружия. Тут же послышался знакомый гул вражеских моторов, но прежде противника на опушку леса высыпало не меньше сотни солдат, все они молча удирали к лесу за дорогой. Вскоре следом показались и вездеходы Соло. Дюк насчитал восемь штук, они с ходу стали поливать из пулеметов в спину бегущим, и лишь несколько человек, из тех, кто бежали первыми, смогли скрыться в лесу за дорогой. Но хуже всего было то, что колонна с беженцами не успела перевалить через вершину холма: Соло появились прямо перед ними, и колонна остановилась.

Дюк услышал возглас, который не смог бы описать. Рядом стоял бэр и смотрел, как машина с его семьей съезжает на обочину, чуть не опрокидывается, из нее выскакивает жена, хватает сына за руку и бегом тащит его к лесу. Остальные беженцы высыпали из автобуса, поспрыгивали с грузовиков и стали разбегаться. Соло не стали по ним стрелять, несколько вездеходов отрезали беглецов от леса, окружили, кто-то, крича на ломаном ройском, приказал всем возвращаться к машинам, для убедительности поверх голов пустили пару очередей, люди сбились в кучу и побрели обратно к машинам.

Тем временем, ломая перед собой деревья, на опушку выехали два тяжёлых броневика и вышла цепь стрелков Соло, перед ними кучками ковыляли пленные.

Дюк поглядел на бэра и пожалел об этом: на его глазах, с хрустом барбарисового леденца, красивого бронзового жука давил невидимый каблук. Гордое лицо бэра превращалось в жидкую кашу с поломанной хитиновой скорлупой.

Бэр вдруг порывисто тронулся с места и пошел к колонне. Дюк, не зная, что делает, вцепился ему в руку, тот остановился, с трудом навелся на него пустыми глазами. Дюку нечего было сказать, он протянул бэру его коловрат. Бэр слабо оттолкнул руку и поплелся к колонне. Когда его заметили, он вытянул в небо ладони с растопыренными пальцами и закричал, что сдается.

Дюк быстро сообразил, что не хочет досматривать эту сцену до конца. Он побежал за угол столовой, к своему кадавру, и обнаружил того лежащим на боку без признаков жизни. Лейтенант со своими солдатами уже убежали, бросив грузовик, только по кругу всё одиноко ходил могучий кадавр Аллегро. Дюк повернулся туда, где лежал раненый. Рыкарь уже не стонал и не двигался, на его серых губах танцевала муха. Дюк подошел к покойнику, снял с его шеи жетон, достал боевую книжку из нагрудного кармана, накрыл плащом, побежал к Аллегро. Новый хозяин взлетел в кресло, дал разряд стременам и помчался на север по ковельской дороге, туда, куда ускакал Горват со своим звеном сорок минут назад.

5.2.

Дюка кто-то мягко тронул за плечо:

– Эй, дружок, проснись.

Он удивился, что всё-таки задремал, открыл глаза и увидел перед собой отца с густым седым чубом и пышными усами. Он был одет в серый френч. Но отца своего Дюк в жизни не видел – пришлось ещё раз открывать глаза и просыпаться по-настоящему. Теперь над ним стоял старпом Ригард, он вручил Дюку пакет и велел ехать в Васильков в городскую управу. Видя, что валет глядит на него осоловело, он потрепал его по волосам и прихватил за нос.

– Ну, дружок, поспал маленько, и хватит. Давай, прокатись до Василькова, развеешься. Отсыпаться завтра будем.

Теперь только Дюк проснулся как следует, он ощутил прибой бодрости, в голове прояснилось и все встало по местам. Он тряхнул чубом, спрятал письмо за пазуху, вскочил и быстро зашагал по палубе. Тут его подозвал Горват, сунул ему в карман денег и велел на обратном пути заехать в лавку Кочетова, что на выезде из города, и взять местной можжевеловой водки пять бутылок. Требовалось снять стружку и помянуть братцев. Гелла попросил себе две пачки длинных папирос “Бонна-Чакка” и маленькую бутылку вишневого ликера. Гелла почти не пил, по рыкарским меркам, а Горват пил много даже для рыкаря, при этом табачную водку он презирал, а спирт, которого на ковчеге в избытке, называл дезинфекцией.

Дюк взобрался в кресло своего нового кадавра. Минувшие дни показали, что Аллегро очень хорош в деле: скуп на лишние движения, послушен и до безразличия спокоен под огнём. Это же скотское равнодушие позволило ему принять нового хозяина, а старого позабыть, когда тот еще не умер и звал его с носилок, чтобы попрощаться, но, видно, голос его уже был слишком слаб, чтобы приказывать такому гордому зверю. Припомнив это, Дюк дал кадавру от души протяжный, мощный разряд и весело рявкнул:

– А ну погнал!

И Аллегро резво рванул с места.

– Я с тобой, скотина, церемониться не стану.

На западе грохотала, приближалась и ворочалась темно-синим телом гроза. Через пятнадцать минут скорого копытного лёта по пустой дороге Дюк оказался уже на полпути к Василькову, в тоннеле сомкнувшихся над головой синих дебрей заповедной рощи, где в корнях и дуплах священных елей хранились урны с прахом Ставрийских божичей. В субботние и воскресные дни до войны дорога вся бывала заставлена машинами, а из чащи слышались разноголосые поминальные песни и запах жертвенного мяса, жаренного на душистых еловых шишках. А сейчас – только одинокий всадник с предчувствием грозы и списком покойников за пазухой.

Из священной рощи Дюк выехал прямиком на крематорий, его трубы дымили как никогда, поднимая в небо непроницаемо-чёрные столбы человеческого дыма. У задних ворот стояла вереница грузовиков, из них выгружали на носилках мешки человеческого роста. У входа стоял священник в высокой шапке, махал кадилом и пел Небесные Приёмы усталым голосом. Из ворот выехал погрузчик, загруженный раскаленными урнами, и свалил их к куче таких же остывающих урн. Вокруг монотонно и сипло работали плакальщицы, без выражения заламывая руки и устало причитая.

Дюк спустился от крематория в Васильков. Весной, в начале лета, в межсезонье город всегда был ухожен и пуст, ждал поминальных рыкарских недель, когда с июля по сентябрь в купальни и трапезные залы крематория будут съезжаться оратаи, господа и паны в чёрном. Потом, ближе к октябрю, с простора возвращались рыкари ставрийских, полонских и поветских полков с прахом павших товарищей. Последние завершали бархатный сезон сокрушительным пьянством на тризнах и поминальных пирах. На зимние праздники солнцестояния обе волны – оратайская и рыкарская – сливались и перемешивались в карнавальном водовороте зимнего коловорота. Но в этом году старинный уклад был нарушен.

Проскакав по улице героя Лероя, Дюк встретил по пути только пару патрулей и остановил кадавра на площади у ступеней городской ратуши. Здесь стоял сверкающий хромом “Понтифик” магната Сциллы. На всём острове Рыба-Кит не было другой такой машины, как не было и человека богаче, чем Сцилла – промышленника и хозяина копей на Салаирском кряже. У машины курили два здоровенных ополоска в кожаных френчах. Дюк спрыгнул с кадавра и прошагал мимо, смерив их снизу вверх задиристым взглядом. Пока пекари и счетоводы гибнут на фронте – эти холеные бандитские рожи млеют здесь на солнышке.

В приемной главы – пыльная зелёная дорожка, окно за бордовыми шторами, портрет государя-пвнцаря, герб Василькова и сухая, серая секретарь в голубом костюме. Вдоль стены на стульях, с руками на коленях и глазами в пол, – двое городских чиновников и престарелый начальник пожарной службы. Из кабинета городского головы слышна ругань. Развязный нахальный голос наседал, другой – глухой и слабый – оправдывался. Дюк не понял точно, но, кажется, сам Сцилла требовал немедленно выписать какие-то пропуска, а голова бубнил, что не положено – военное время, приказа нет.

Возле окна напротив кабинета развалился дородный юноша лет шестнадцати в бежевом бархатном костюме, с фарфоровым лицом и толстыми ляжками в тугих вельветовых брюках. Одну ногу он задрал на горшок с фикусом и ковырял каблуком землю. Это был младший брат Холоса Сциллы – Полоз. Про него ходили слухи по Рыба-Киту и окрестностям, что он с детства любил мучить животных, и будто что-то с ним не так, не то с головой, не то по половой части, а может, и то и другое. Тем не менее старший Сцилла всюду таскал его с собой. Поговаривали даже, что тот ему не только брат, но и сын, или племянник и сын, в общем какая то мерзкая тайна.

Полоз лениво посмотрел на вошедшего мальчика-рыкаря. Дюк сел на свободное место. Курц вздохнул скучно и, выждав секунду, смачно харкнул в зеленую суконную стену напротив. Там уже образовалась сырое пятно, сочащееся слюнями. Дюк покосился на секретаря – она уткнулась носом в бумаги, посмотрел на чиновников и пожарного старосту – эти решительно разглядывали свои ботинки. Из кабинета по-прежнему доносились наглая брань и жалкое бормотание. Полоз снова вздохнул и харкнул в стену.

Дюк тихонько свистнул сквозь зубы, Полоз поворотил к нему надменное лицо с влажными красными губами и карими глазами в пушистых ресницах. Дюк улыбнулся и сказал ему, что если тот ещё раз плюнет, то он возьмет его за шкирку и заставит вылизать стену насухо. Полоз быстро заморгал: он уже был готов к следующему плевку, его рот уже наполнился слюной, он даже сказать ничего не мог, нужно было или глотать, или плевать, но этот мальчишка в рыкарской форме глядел на него слишком приветливо. Полоз стал стремительно терять самообладание под этим взглядом: как будто не смотрит, а метит в глаза из натянутой рогатки. Красные, сырые губы младшего Сциллы заползали по белому лицу, как дождевые черви по полотну разрубившей их лопаты. Слюни во рту стали горячими и кислыми. Дюк резко встал и пошёл на Курца, тот вжался в свой угол и сглотнул.

Дюк подошёл к кабинету, стараясь, чтобы его каблуки гремели потяжелее. Не глядя на жалкого Полоза, он толкнул дверь и зашел. Городской голова сидел на гостевом стуле рядом со своим столом, на котором широким задом взгромоздился Холос Сцилла, в кресле у окна сидел еще один ополосок. Дюк подошёл к голове, не глядя на остальных, вручил письмо и сухо доложил, что это от старпома Ригарда. Щелкнул каблуками и вышел в коридор, мельком заметив, как младший Сцилла обиженно щерится на него из угла.

Через минуту Дюк уже грохотал по мостовой тяжёлыми копытами боевого кадавра, упивался поруганной безнаказанностью и улыбался, вспоминая о затравленном, подавившемся собственной мерзкой жижей ублюдочном гадёныше Полозе. Поганые магнаты нанимали себе матерых ополосков и даже старых рыкарей, крутили свои темные дела и думали, что всё им можно на острове Рыба-Кит. Чёрта с два – пусть держат хвост между ног перед боевыми рыкарями.

Задумавшись, Дюк чуть не проскочил лавку Егорьевых на выезде. Купив все, что просили Горват и Гелла, на сдачу взял себе коробку орешков в коричном сиропе. Когда Дюк вышел из лавки и продолжил путь, уже темнело, грозовые тучи собрались над Священной Рощей, засверкали молнии, громовые раскаты прогремели в замершем душном воздухе. Вдруг без предупреждения хлынул густой, тёплый ливень и мгновенно промочил Дюка до нитки. Он дал разряд шпорам, и Аллегро стал набирать скорость, вышибая из-под копыт быстрые махи пути.

До своротка на старую крепость оставалось совсем ничего, и уже виднелся каменный крест на перекрестке, когда Дюк увидел идущих по дороге женщину и девочку лет двенадцати в синей форме школы “Сирениум”. Женщина держала над ними плащ, а девочка тащила слишком тяжёлый для неё чемодан, бивший её по ноге. Дюк поравнялся с ними и спросил, откуда и куда они идут. Женщина была напугана и суматошно тараторила что-то пополам с причитаниями.

Её перебила девочка с густыми черными волосами, собранными желтыми лентами. С интересом глядя на красивого мальчика рыкаря, она сказала четко и по существу, что они идут из Хоровод в Васильков, чтобы отправиться теплоходом в Гернику, но, кажется, они не там свернули, потому что шли вон за тем мужчиной. Дюк посмотрел, куда она показывала: по дороге на старую крепость брел человек, размытый дождем и сумерками. Он уже почти подошел к первому полковому дозору.

Из Хоровод в Васильков идет короткая, прямая дорога. Не там свернув, они ушли в сторону, и теперь им до Василькова топать дольше, чем было от Хоровод. Дождь хлестал как в день Потопа, оставлять их было нельзя, везти до Василькова некогда. Дюк решил подвезти их до лагеря – это всего пять минут тихого хода. Переждут ливень, а там с какой-нибудь машиной отправятся в Васильков. Дюк спрыгнул, забросил их чемодан на боковой подвес, подбросил вскрикнувшую девочку на подножку и велел забраться ей на бак позади кресла. Женщине он помог подняться на подножку, взобрался на своё место, сунул ноги в стремена, дал лёгкий разряд, и кадавр пошел тихим ходом.

В лагере Дюк завел мать с дочерью, или кто там они друг другу, в санитарную палатку. Внутри никого не было, тепло и сухо, ливень лупил по брезенту, в железной печке горел огонь, а на плите сопел чайник. Дюк велел располагаться и греться. У печки женщина принялась стягивать с девочки форменную блузку, мокрую насквозь, но девочка резко вырвалась и зыркнула на Дюка со смесью стыда и досады. Дюк усмехнулся, вышел под ливень и осмотрелся: человека, за которым увязались беженки, нигде видно не было – подозрительный тип. Дюк снял с подвеса сумки с гостинцами для Горвата с Геллой и пошел к ковчегу.

С верхней палубы, конечно, всех смыло, зато теперь скрижали в правом боку ковчега были открыты и в приюте ярко горел свет, слышались песни и весёлый гул голосов. По правде сказать, Дюк с обеда почувствовал, как воздух звенит скорой рыкарской попойкой, но по неопытности подумал, что это гроза приближается.

Среди прочих голосов он услышал знакомый раскатистый голос – это к ним в лагерь нагрянул коротышка волчий пастырь Яквинта. А вот и его кадавр с двумя бочонками поминальной табачной водки. Теперь священная тризна будет гудеть до последней звезды, пока рыкари спиртом не погасят горячую кровь.

На приюте Дюка и его сумку с бутылочным звоном встретили свистом и хохотом. Пачки дорогих сигарет Геллы распотрошили по рукам, а бутылки Горвата разлились по кружкам и кубкам, пустым и со спиртом. Сам Горват спирта уже не презирал и стоял со своим кубком на большом столе в обнимку с пастырем Яквинтой и яростно пел заупокой “В рай на горящем коне”. Пьянеет рыкарь, как и свирепеет – за одну секунду, рассвирепевший отходит долго, запоминает навсегда всякую обиду, а разгулявшись до определенной степени, дальше уже не пьянеет, а только постепенно устает, как будто лишнее горючее выгорает в разогретом нутре.

Старпом Ригард сидел слева от пустующего капитанского места, справа – духовой Радуга, он отдохнул, переоделся в светлый гражданский костюм, причесал жидкие волосы и был, по обыкновению, похож на бабушкиного внучка. Рядом сидел полковой врач Свит. На оратайской стороне стола места павшего палубного бригадира и хранителя занимали Мамонт-Ной и Вар-Гуревич.