спирит-панк-опера «БэздэзЪ»

– Пойдем, милый. Добежим до купален, там палеш уре конольци, – закончила она на подунавском и снова потянула Левшу за собой. Он разволновался, ему было тяжело успокоиться и неудобно идти. Он на ходу перемахнул себя знаком в счет почтения усопших и выдохнул.

За сегодня его тысячелетняя родовая ветвь дважды едва не прервалась. И вот впереди в волнительном полумраке качаются легкие бедра юной подруги, то и дело она оборачивается улыбается и сверкает Левше глазами. Глупый родовой дух дуреет и пышет, он не знает, ему нечем знать, что, как бы ни были сестрицы притягательны и каких бы материнских доблестей ни обещали их прекрасные формы, но они не беременеют от часовщиков, как русалки не зачинают от утонувших моряков.

Двое вышли в галерею, прошли навстречу слабому свету, свернули между двух гробниц в узкий и низкий тоннель, образованный сплетением кабелей и труб. Спустились по маленькой железной лестнице и оказались в тамбуре с тяжелой дверью. Иванка быстро откинула засов – когда нужно, она могла быть сильной – и толкнула дверь. Их обдало теплой сыростью, машинным шумом, еще через несколько шагов Иванка открыла новую дверь, и двое остановились, щурясь от рассеянного белесого света.

Здесь Левша уже понял, где они – это была крематорская прачечная: просторный, высокий кафельный зал, наполненный шумом центрифуги, наваристым паром от кипяченых простыней и скатертей. Несколько женщин в колпаках и белых халатах звонко переговариваясь и, смеясь в мокром, как вода, воздухе деревянными шестами кружили в огромных кипящих чанах белье. У дальней стены на большой печи сидела и улыбалась медная баба-самовар, рядом сидели две распаренные толстухи прачки и пили чай. Они заметили, как из черного хода через зал быстро прошла нарядная сестрица и тощий в заячьей маске, но им до этого не было дела.

Прачками крематория по старинному уставу могли служить только незамужние оратаицы: девицы, глубки и вдовушки из мотронского дома Олениц. Раньше оленицы служили по трое по пол года и менялись на других. Их матронский на том берегу Орфейского пролива стоявший под Бездезом был велик, а прачная работа считалась почетной и полезной для безмужних оратаиц. Одни варили пропитанное карнавальным блядством белье и молились о свой плодовитости, вторые стирали красными руками на белой золе и молились об укращении телесности, а вдовушки гладили большими угольными утюгами и следили в себе, чтоб одним поменьше завидовать, а других поменьше жалеть. Но после Исхода матронский дом Олениц сгинул в Проклятом Поле, многие оратаицы погибли, многие разбежались, кто куда а несколько прибились к прачечной Крематория и не захотели отсюда уходить. А что, последнее родное место осталось на свете и кругом свои сестрицы. Всего последнии годы здесь бессменно служило пять оратаиц, три голубки и две вдовушки, завидовать было некому, работы хватало и работа спорилась.

Левша и Иванка миновали прачечную, зашли в другой черный выход, недолго пропетляв зелеными и серыми техническими ходами, вышли в широкий, как дорога, коридор, ведущий вниз по спирали. Его внутренняя стена – это подземная часть трубы крематория, а во внешней каждые несколько десятков шагов – двери банных номеров. Некоторые двери закрыты на тяжелые навесные замки, некоторые приоткрыты.

Из одного номера слышится ругань. Пьяный бас матерится сквозь напористый многоголосый щебет и глохнет в нем. В следующем номере дверь нараспашку, в дверях маленький голый толстяк лапает равнодушно курящую брюнетку с грузной грудью. С нее сползает сырая простынь и падает на грязный порог. Из-за закрытой двери другого номера звон посуды, похабный гогот дюжины кадыков и веселый бабий визг.

Двое спускались все ниже по кругу, им встретился одинокий сутулый человек, испуганно закутанный в женский халатик. Он, растерянно глядя на спешащих мимо, пожаловался, что не знает, из какого он номера, и не помнит, где его китель с судейским удостоверением.

Через три полных витка коридор закончился расписной стеной с сюжетами из Книги Преображений и воротами с резной мордой цепного провожатого кота. По легендам этот усатый гулял сам по себе между мирами и много знал о живых, мертвых, и пространствах между топохронами. Всюду Провожатый Кот изображался с ошейником и цепью оплетающий ствол родового клена, который символизировал гору Вий. Проводить он мог только докуда хватит его цепи и желания. Дважды в жизни кота не встречали, ни боги, ни божичи, ни людичи. Этот своевольный цепной кот происходивший от древних теней, заметал своим пушистым хвостом следы по которым человека ищут смерти, на посмертных тропах он мог провести легкой дорогой и отвлечь погоню карателей. Но помогал он не всем, а тем кто ему понравится, но как понравится коту, никому неизвестно.

Ворота были закрыты, привратника не видно. Двое не мешкая свернули в узкий проход и через несколько поворотов оказались у черного, как духовой шкаф, лифта, ждавшего их с открытой решеткой.

Вошли. Левша опустил рычаг и под лязг дверей напал на вновь ослабшую Иванку. Недолгое путешествие с липким вишневым вкусом иванкиной жвачки в тесной гудящей коробке закончилось рывком, таким резким, что Левша ударился зубами об иванкины зубы. Иванка выругалась на подунавском, оттолкнула Левшу. Двери открылись, железный лязг смазанных деталей оборвался, и двое нырнули в следующий, еще более горячий, тускло освещенный красным светом узкий тоннель.

Прошли его почти бегом и, вместе толкнув дверь на ржавой пружине, оказались на небольшом решетчатом балкончике, под самым потолком высоченного зала, залитого печным жаром и запахом еловых дров. В центр купола поднималась труба крематория, внизу – ее монументальное, как зиккурат, печное основание с раскрытым огненным жерлом малинового цвета.

Отсюда открывался лучший вид на весь Прощальный Покой с закопченным иконостасом, черными от человеческой и еловой копоти, со статуями богов, с трофеями и дарами, вмурованными в стены, с сотнями бюстов огнедостойных божичей и огнестойких людичей. Прямо под ними – большой зрительный балкон, на нем – дюжина человек, одетых торжественно в черное и белое, в сторонке – мерно причитающая группа плакальщиц в оранжевых, как огонь, балахонах.

Еще ниже, на площадке, опоясывающей трубу, у открытого жерла, гудящего пламенем, пели упокойную песню два белых монаха и жрец огня. Жрец пел густым столбовым басом, а лирические тенора монахов затейливо плелись вокруг него. У самого жерла на погребяльной повозке, в охапках оранжерейных и бумажных цветов лежало громадное тело оратайского полковника при полном параде, со скрещенными на груди ручищами в белых перчатках, с малиновыми бликами на лаковых сапогах. Двое пепельных служек в серых костюмчиках срезали с его груди награды и складывали в железный ковш на длинной ручке – его держал третий служка, седой и косматый, похожий на книжное приведение.

Левша и Иванка тихонько, чтобы не потревожить скорбящих, спустились по узкой железной лестнице на прощальный балкон, зашли на открытую платформу лифта, Иванка нажала тугую бледно-желтую кнопку, и платформа, тихо вздрогнув, медленно поползла вниз.

Огневой священник допел свой стих, взмахнул широкими алыми рукавами с крылатым звуком тяжёлой ткани и воскликнул на древнесевирском языке:

– Омутэ завэтэ ваго.

На верхнем балконе в голос завыла женщина. Служки навалились на повозку, покатили ее и вместе с богатырским телом сбросили в огненное жерло, где свистел огонь и вращались раскаленные жернова дробилки. Мгновенно вспыхнувшее тело и погребальная повозка захрустели в жерновах, выпуская в белый жар вихри оранжевых искр. Старый пепельный служка стряхнул с совка драгоценные награды в отдельное небольшое жерло и закрыл его дверцей.

Лифт опускался ниже, и двое видели, как перемолотый прах оратая по черному железному рукаву сыпался из дробилки в резную каменную урну, как подошли к ней два могучих ополоска в пепельных кафтанах, высоких меховых шапках и толстых рукавицах. Они вытащили наполненную оратайскими останками урну, утрясли прах, несколько раз ударив урной об пол. Тем временем из желоба в круглую керамическую чашу стекли золотым ручьем расплавленные награды оратая. Один зольный служка взял чашу щипцами и вылил жидкий металл на горячий прах в урне, другой здоровяк подоспел с большим ковшом и залил горловину урны багровым сургучом.

Перемахнув себя широкими знаками, зольные служки отошли и сели в сторонке от жерла, чтобы перевести дух. Заметив Иванку и мальчика-зайчика, медленно спускавшихся мимо на платформе, они сняли медвежьи лапы, помахали им и закурили. Они бы узнали Левшу и в этой маске, но, раз уж он полгода как сгинул в Проклятом Поле, то и не подумали на него.

Лифт опускался ниже, на истопной этаж, здесь было ещё жарче, но летали холодные пещерные сквозняки. Внизу четверо истопников кидали в топку уголь и здоровенные поленья священных елей. В дальнем тусклом конце котельной ещё несколько истопников разгружали прибывший из темного низкого тоннеля вагончик с дровами и углем. Работу истопников освещала скрипучим тонким пением птица прощаний – молодая, совсем почти девочка, кривая на спину и уродливая – она заметила Иванку со стройным юношей и отвернулась. К этой горбунье поющей у жерла печи прощальные песни приходили поклониться и узнать свое будущее. Нужно только для этого иметь ярлык человека судьбы. Такой выдавали на тайных возлежаниях богатым или знаменитым людям или прославленным воинам. До обыкновенных людей горбунье снисходить не полагалось, да и очередь стояла бы на сто перемахов. Она и с избранными господами была неприветлива, но как говорили пророчества ее были точны, хотя и противоречивы. Левша мог бы в свои золотые деньки получить ярлык и разузнать о будущем, но старые учителя василисковой надежды не одобряли сношений с ведуньями и пророчицами, и он держался от них подальше, достаточно с него того что он часовщик и занят неясным для старой церкви делом, погружается в темные бездны, добывает соблазнительные сокровища и живет как преступник в окружении таких же странных людей. Где в его деле добро, где зло неясно, одна только страсть, азарт и любопытство. На последней исповеди Яквинта назначил ему вычитать триста покаянных псалмов, но Левша до сих пор еще не взялся. Может от того все так кувырком, братец Василиск?

Лифт ещё не остановился, а Левша и Иванка уже спрыгнули на грязные плиты котельной, быстро прошли мимо нескольких черных красноротых истопников, спавших на широком лежаке, юркнули в низкую дверь с перечеркнутый надписью "Выход" и тут же оказались на совсем другом воздухе – прохладном, тихом, пахнущем подземной водой и освещенным ровным розоватым светом матовых ламп.

Скоро печной гул и скрипучий голос прощальной птицы отстали и стихли. Только едкий запах котельной остался в волосах и на одежде, хотелось поскорее их снять и смыть.

В конце светлого коридора дремал в своем кресле сторожевой маршал. Он сонно смерил двоих равнодушным взглядом, принял в широкую ладонь пару черных игральных фишек от Иванки и снова прикрыл глаза.

Двое вышли в пустой, убранный резным мрамором и скульптурами круглый зал с пустой сценой, пустым баром, пустыми столиками, пустыми бархатными зрительными креслами и парадным лифтом за золоченой решеткой.

Четверо часов висели по кругу, под каждыми – дверь со знаком одного из божьих зверей. Двое вошли в дверь под знаком Змеи-Надежды, оказались в пещерном проходе – узком и иногда вынуждавшем нагибаться. Периодически он расходился двойными, тройными развилками, но Левша и Иванка хорошо знали дорогу и в лёгком розовом свете маленьких настенных светильников опускались все ниже и ниже. То полого, то круто, то по неудобным, но хорошо знакомым ступеням, высеченным в скальной породе. Тут можно было бы заблудиться навсегда, один раз свернув не туда, забрести в заброшенные лабиринты, заплутать, свалиться со скользкой тропы в подземную реку, утонуть и стать кормом для слепых подземных рыб. А можно было, при знании ходов и должном снаряжении, пройти даже под Детским Морем и через два дня пути выбраться на божий свет из-под Папоротникового камня у подножия Бэздэза в Зэмбле. Можно было набрести на убежища пещерных монахов-отшельников, что решили молиться о возцелении в полной черноте, не зная ни дня, ни ночи, ни месяца, ни года, питаясь подземной водой, находя на ощупь и слизывая в темноте со стен питательную грибную слизь и находя в мелких лужах у реки икорные кладки угрей-пустоглазок. Не все выдерживали такого подвига – многие из немногих повреждались умом, и местные пещерные демоны уже не отпускали святого молитвенника, внушали ему искать, убивать и есть других отшельников или охотиться с теми же и даже большими намерениями на заплутавших во время мартовских гаданий сестриц. Но все это были опасности для тех, кто плохо знает дорогу, а Левша и Иванка знали путь в змеиную купальню хорошо. Они почти бежали, Иванка держала Левшу за пальцы и то и дело оборачивалась, но уже без смеха и без недавней игривости – здесь, на большой глубине, она уже не казалась Левше такой уж поверхностной.

Наконец каменный лабиринт привел их в небольшой холл, освещенный красной лампой и убранный тяжелыми бордовыми шторами и мягкими коврами. Шаги стихли, гулкая тишина стала бархатной. Иванка, позвенев связкой, нашла нужный ключ, открыла высокую дверь с резной Змеей-Надеждой. Двое нырнули в новую темноту, пахнущую подземной рекой, и заперли за собой дверь на два замка и тяжелый засов.