Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

Их пропустили. Ворота открылись бесшумно, и деревня встретила их не шумом, а ритмом. Узкие улицы, вымощенные камнем, дома с черепичными крышами, всё аккуратно и чисто. Но в воздухе стоял запах – не только дыма и пищи, но и масла, железа, чего-то химического.

Люди шли быстро. Женщины с корзинами, дети с книгами, мужчины с инструментами. Никто не стоял без дела. Иногда попадались фигуры в серых накидках – чиновники или сборщики данных. У них были планшеты с рунами, и они что-то записывали, не обращая внимания на остальных.

– Здесь всё движется, – тихо сказал Каэлен.

– Здесь всё слушают, – поправила Айн.

Они прошли мимо площади. В центре стояла круглая башня, не высокая, но её стены были оплетены рунными линиями, светящимися ровно и спокойно. От неё исходил тихий гул, почти незаметный, но ощутимый телом. Люди проходили мимо, не глядя на башню, как на что-то привычное, но Каэлен не мог отвести взгляда.

– Это узел, – сказал Маррик. – Малый, но важный.

– Ты слышишь, как он поёт? – спросила Айн.

– Он не поёт, – сказал Каэлен. – Он стонет. Только тихо.

Они шли дальше. Улицы сужались, а запах металла смешивался с ароматами хлеба и жареного мяса. Казалось, жизнь здесь была полна, но под ней пряталось напряжение – как нота, которую не слышишь, но чувствуешь.

Каэлен записал коротко в тетради: «Башня. Гул. Стражник говорит о шуме на севере. Люди спешат, но не улыбаются».

Вечер в деревне опускался ровно, как занавес, – без огня заката, без розовых мазков; просто серый свет сгущался в синеву, и руны на башне становились заметнее, будто кто-то прибавлял им дыхание. Воздух пах не огородами, а хлебом, маслом, железом – и ещё тем едва уловимым, ровным «гу-у-улом», который чувствовался костями, если приложить ладонь к камню.

Маррик выбрал самые простые двери постоялого двора – низкий дом с вывеской «У Меры и Почты»: буквы были выжжены причудливой петлёй, а под ними – маленькая спираль Империи. Внутри пахло тёплой глиной и печёной крупой. За стойкой сидела женщина лет сорока с короткими рукавами и узким браслетом-счётчиком на запястье; каждое её движение щёлкало в браслете тонким, почти ласковым звоном.

– Ночлег на троих, – мирно сказал Маррик, положив на стол металлическую пластинку. – До рассвета.

Женщина приподняла пластину, приложила к щеке – руны чуть вспыхнули. Она кивнула, глянула на Каэлена и Айн, задержавшись на капюшоне кланницы: взгляд не злой, но осторожный.

– Оплата – пищей и чистой водой? – спросил Маррик.

– Вода – по талонам, – ответила она привычно. – Вечерняя порция уже выдана, но у меня для гостей есть резерв. Стирка – завтра до полудня, пока башня на тихом ходу. Ночью – не шуметь. Караул нервный. – Тон её ровный, как тётка, привыкшая держать дом, который давно уже не только дом.

Комнаты оказались простыми: деревянные нары, чистая соломенная тюфя, у окна – глиняное корыто с тёплой водой. На подоконнике – тонкий белёсый налёт, как пыль муки. Айн, не снимая плаща, провела пальцем, нюхнула – лицо не изменилось, только взгляд стал уже.

– Соль ходит даже там, где всё моют, – сказала тихо.

– Здесь её перешёптывают, – ответил Каэлен, глядя на корыто. В воде отражалась руна – слабая, как месяц на растущей: фильтр, «щадящий». Он попробовал воду кончиком языка. Вкус – почти чистый, но на дне оставалась тяжёлая нота, как если бы в мелодию подмешали неверный звук. «Густая вода», вспомнилось Гайомово. Он снял сумку, достал маленький мешочек с углём и серой глиной, тонкое сито. – До еды я пройду к общему колодцу, – сказал он. – Быстро взгляну на их фильтр.

– Быстро – это слово на ночь, – отозвалась Айн. – Идём.

Колодец был на площади, прямо под башней. Свет рун отсвечивал в воде так, будто кто-то медленно мешал отражение палкой. Рядом, под навесом, сидел молодой писарь – тонкие пальцы, на висках светлые, как пыльца, волосы – и время от времени делал отметки в дощечке, не глядя на тех, кто подходил с бочками. У корыта с отстойником копошился старик-сторож: шевелюра седая, глаза чистые, движения – бережные.

– Фильтруете по двойному кругу? – вежливо спросил Каэлен, показывая на колонну из песка и рунной решётки.

– Как учат, – буркнул сторож, но без злобы. – После третьего вздоха башни вода мутнеет. Я меняю слой. Этим – приказ.

– Покажете? – Каэлен без нажима высыпал в ладонь щепоть угля и глины. – Я попробую… тут, в краю корыта. Не трогаю руну.

Старик прищурился, потом кивнул писарю. Тот лениво оторвался от дощечки, но заметно стало: глаза у него усталые, но любопытные.

Каэлен, как в деревне, сложил быстрый «карман»: тонкая глина, уголь, зерно серпени – «чтоб вода не глохла» – и волосяное сито. Провёл тонкой струёй – не через колонну, рядом, только на ковш. Вода за минуту стала пахнуть иначе – не железом, а мокрой корой. Сторож понюхал, потом отхлебнул глоток, как лекарство, поморщившись от привычки, и вдруг удивлённо смягчился.

– Легче, – признал он. – Как будто пыль улеглась.

Писарь сделал отметку – одно движение тростинкой, сухой царапок. Взглянул на Каэлена: там, под поверхностью вежливости, мелькнуло что-то вроде благодарности и настороженности разом.

– Ваши травы… откуда? – спросил он без прелюдий.

– Южные земли, – ответил Каэлен. – Старые способы. Мы не спорим с башней. Мы ей помогаем дышать ровнее.

– Башня дышит как прикажут, – сухо заметил писарь – и это прозвучало чуть жёстче, чем хотелось бы ему самому. Он опустил взгляд, добавил мягче: – Сейчас она гудит больше, чем надо. Наблюдение такое. – И, почти шёпотом: – Третью ночь.

Старик-сторож ощутимо кивнул. – После ближе к полуночи, как будто кто-то завод крутит. Люди не спят. Дети плачут – у них уши тонкие. Я говорю – «ложитесь, утро всё лучше». А утром – руны спокойные, будто ничего. Только в бочках налёт.

Айн слушала, будто отмечая на своей невидимой кости направления. – Три ночи, – повторила. – И норд говорит, что на севере шумнее. Значит, у вас это откат.

– Вы любите слова, которых не учили, – буркнул сторож. Но в голосе – уважение к тому, кто слышит.

– Мы их не учим. Мы ими живём, – ровно сказала Айн.

– Что на севере? – неожиданно спросил писарь. И это был не официальный вопрос, а человеческий. Прозвучало в нём: «А нас не предупреждают».

– Белые пятна идут, гряды шумят, – перечислил Каэлен без страшилок. – На мосту река крутилась, как от вздоха. Караваны идут с «голубым дыханием» в ящиках. Узлы ставят сетями.

Писарь отвёл взгляд к башне. Руна на его браслете погасла и снова вспыхнула, будто сердце пропустило удар.

– У нас вывесили распоряжение: «Сдерживание – приоритет. Поставка – без задержек». А потом тихо сняли ночью, – сказал он ещё тише. – Только запись в журнале осталась.

– Сняли? – переспросил Маррик, который молча стоял в тени, глядя на ворота. – Кто снял?

– «По горелке», – писарь усмехнулся тем смешком, которым смеются люди, признавая чужую власть. – То есть из самой горы. Из города.

Слово «город» в его устах звучало не как место, а как вес.

На рынке вечер был коротким, как вдох. Ряды – ровные, столы – одинаковые, на каждом – небольшие «навесы тишины»: куски ткани с вплетёнными рунами, чтобы слова не летели дальше, чем надо. Продавцы не зазывали – смотрели. Покупатели не торговались – хватали. Сквозь шум шагов и шёпота всё равно пробивался один мотив: «Успеть».

У булочницы хлеб пах сытно, но «пусто» – запах стоял, а тела словно не радовались. У жестянщика банки звонко подрагивали от глухого гула башни. У семенщика – сухие пакетики с печатью: «ночные», «штатные», «устойчивые». Рядом – старик с деревянным лотком, почти спрятанным в тени – продавал «старые семена», без печати: ячмень, рожь, редкая пшеница. Когда к прилавку подошёл чиновник в серой накидке, старик одним движением накрыл лоток тряпицей, а на поверхность вытолкнул— деревянные пуговицы. Чиновник прошёл мимо. Старик вытянул тряпку назад так легко, будто это был фокус.

– Старое – упрямее, – прошептал он, когда Каэлен попросил горсточку ржи «как память». – Оно не любит петь по приказу. Но от солнца не откажется.

– Сколько? – спросил Каэлен.

– Ничего, – старик глянул ему в глаза. – Только посей там, где слышишь землю. И скажи – от Яромира.

Имя – простое, как лопата. Каэлен кивнул и спрятал пакетик рядом с Лириной костью.

На краю площади что-то скребли по стене. Двое подростков старательно смывали с штукатурки красную краску. Слова ещё читались – крупно и криво: «НЕ СВЯЗЫВАЙТЕ РАНУ». Надпись была перечёркнута аккуратной доской с лозунгом: «Прогресс требует жертв». Рядом стоял надзиратель с тростью, неторопливо постукивая по камню – не грозно, а ритмично. Проходившие поворачивали головы, но лица делали «как надо»: равнодушие сжатой челюсти.

– У вас здесь две песни, – сказала Айн, не глядя прямо. – И обе поют громко ночью.

– У нас здесь всегда пели две, – сказал проходивший мимо кузнец – широкие руки, волосы в угле, кожа – медь. Он шёл к своей мастерской и говорил не останавливаясь, в сторону, как говорят те, кому нельзя говорить. – Только раньше слышно было одну. Теперь у ушей выросли корни. – И уже громче, чтобы мог услышать любой: – Молотки тупятся. Нужны новые.

Кормёжка в постоялом дворе была сытной и ровной: каша с мясом, печёные корнеплоды, хлеб. Вкус – правильный, но «полый», как и запахи города: тело наедается, а в голове пусто. Хозяйка – та же женщина с браслетом – поставила на стол кувшин с водой, ещё тёплой от фильтра. На миг задержалась, глядя на Айн.

– Вы – с полей? – спросила она, как бы невзначай.

– С ветра, – ответила Айн. – С полей тоже.

– У нас раньше тоже был ветер, – хозяйка улыбнулась самими уголками. – Теперь у нас порядок. – Пауза. – И дети сны видят – одинаковые.

– Какие? – спросил Каэлен.

– Трубы, – сказала она тихо. – Большие, как небо, и из них идёт свет. И у них болят зубы от этого света. – Она смутилась, будто сказала лишнее, и быстро добавила привычным, выученным: – Если что нужно – скажите. После отбоя не задерживайтесь.

Когда она ушла, к их столу присел мужчина в серой куртке – та самая неяркая ткань, в которой нельзя угадать чина. Лицо – простое, как у учителя, но в глазах – недосказанные вопросы. Он поставил локти на стол аккуратно, чтобы не сдвинуть кувшин.

– Меня зовут Илен, – сказал он. – Я веду учёт воды и «тихих часов». – На виске у него виднелась тонкая полоса – не шрам, а след от затычек-оберегов: у тех, кто рядом с узлами, уши «берегут».

– Мы не ищем хлопот, – сказал Маррик прежде, чем Илен успел продолжить. – И не принесём.

– Хлопоты у нас уже есть, – отозвался Илен так сухо, что даже Айн едва заметно кивнула уважение. – Скажите лучше – на юге правда пошла «белая пыль» прямо с камня?

– Правда, – ответил Каэлен. – И вода стала «гуще».

– А на мостах – воронки? – Он посмотрел не на Маррика – на травника.

– Бывает, – сказал Каэлен. – Иногда с голубым светом.

Илен подался вперёд, опустив голос:

– У нас третий день «дрожь» у башни, ночью – больше. Приказ – «сдерживать, но без огласки». Рабочие просят «легальные тихие», – вынужденную остановку в ночи – башням нужна тишина. Горелка отвечает: «Сроки». Люди – молчат. Пока. – Он выдохнул. – Завтра пройдёт инспектор «узлов» к северу. У нас будут ждать «сигналов покорности». – Он сказал это так, будто повторял чужие слова, не веря в них.

– Вы зовёте нас к чьей стороне? – ровно спросил Маррик.

– Я зову вас к осторожности, – Илен по-прежнему не поднимал голос. – Сегодня в полночь «тихие» всё равно будут. Люди сами их возьмут, выключив то, что можно выключить. Без шума. Если караул пойдёт – он пойдёт. Если нет – у нас будет тишина. – Он поднялся, как человек, который сказал достаточно. – Идите рано. До рассвета здесь лучше жить тем, кто быстро ходит.

– А вы? – спросил Каэлен.

– А я… – Илен улыбнулся так, как не учат улыбаться в Империи. – А я посчитаю воду. Иногда считать – это молиться.

Ночь пришла, стянутой струной. На улицах стало пусто, как на дне вычерпанного колодца. Караул прошёл дважды, мерно, как маятник; у каждого подшлемника светилась тонкая нить – не для света, для связи. За окнами мелькали тени: люди двигались от стола к кувшину, от кувшина к кровати, от кровати – к окну. «Тихие часы» вступили в силу: руны на башне погасли чуть – будто взяли паузу в песне. И от этой паузы вдруг стало слышно, как звенит собственная кровь.

Айн присела у оконного проёма, положив на подоконник ладонь. Лицо её было повернуто к северу. – Он там, – сказала тихо, не оборачиваясь. – Большой. И нервный.

– Инспектор? – спросил Маррик.

– Узел, – ответила она. – У него сердце сбивается. А люди – придут смотреть, как его лечат.

Каэлен достал тетрадь и кость. Восток – гладкий, юг – шепчет, запад – молчит. Север – шершав. Он записал: «Внутри – два города. Один – на бумаге. Второй – в паузах». Рядом положил пакетик с Яромировой рожью и Лирину кость – «на месте». Голубой кристалл шевельнулся под тканью, как семя в ладони.

С улицы донёсся шёпот – негромкий, но цепкий, как нитка. Маррик приподнял край шторы: на площади при башне люди стояли поодаль – не толпой, а отдельными точками. Кто-то прислонился к стене, кто-то держал ребёнка на руках, кто-то просто сидел на каменном бордюре. Они ничего не делали. Только молчали. Тишина была странной – не протест и не молитва. Нота, на которую нельзя повесить табличку.

– Это и есть «тихие», – сказал Маррик, почему-то шёпотом.

– Это и есть «две песни», – сказала Айн.

– Это и есть раскол, – добавил Каэлен. – Только он не появляется криком. Он появляется, когда люди перестают петь в унисон.

Башня ещё раз вздохнула – руны вспыхнули ярче и снова легли. Где-то далеко уснул сторож у колодца, прислонившись щекой к тёплому камню. Илен в своём домике выводил крючки в ведомости: «ночной расход – без изменений», хотя каждый ковш сегодня вкуснее вчерашнего. Яромир переворачивал в ладони последние три зерна и слушал, как они живут. В другом конце деревни чиновник скоблил ногтем красную полоску, оставшуюся от старой надписи, и долго смотрел на чистый камень – как на зеркало.

А трое в маленькой комнате атриума сидели, не отвлекаясь на сон. Им предстояло идти дальше – туда, где башни растут выше, где слова «сдерживать» и «успеть» звучат громче, чем смех. И где имя Элиана будет звучать сразу в двух регистрах – надежды и страха.

– Завтра – на рассвете, – сказал Маррик, гасив лампу. – До первого поста – тихо, дальше – как получится.

– Ветер повернёт, – отозвалась Айн, не отрывая ладони от подоконника. – Встанет северник. Он любит тех, кто идёт, а не стоит.

Каэлен закрыл тетрадь. Перед тем как лечь, он поднял кость Лиры к уху. Внутри кости едва слышно, как кровь на кончике пальца, постукивала дорога. Он улыбнулся самому лёгкому звуку в мире – тому, который не стихает даже там, где башни уговаривают землю петь по нотам.

– Услышу, – сказал он тихо.

И ночь услышала. Она не дала обещаний, но и не забрала надежду. Только в щели между ставнями вставила тонкую полоску северного ветра – прохладную, честную. Именно такой ветер поднимает людей до рассвета. Именно такой ветер распутывает узлы, не разрубая жил. Именно такой ветер нужен тем, кто завтра войдёт в Империю по-настоящему.

Утро наступило мягко, как будто деревня хотела проснуться тише, чем обычно. Не было громких звуков, только шелест дверей и редкое позвякивание посуды. Руны на башне светились бледно, словно усталые, и казалось, что сама башня вздыхает после ночи, как человек после долгой работы.

Троица вышла рано, когда улицы ещё были полупустыми. Маррик шёл первым, уверенный, но сдержанный; Айн следовала чуть позади, её глаза скользили по каждому окну, по каждой фигуре. Каэлен не мог не чувствовать лёгкое напряжение: то, что они слышали ночью, те взгляды людей, тихие собрания на площади – всё это висело в воздухе.

Деревня за их спинами просыпалась, но не жила привычной жизнью: люди двигались быстро, но тихо, будто боялись разбудить кого-то. В воздухе был запах хлеба и дыма, но за ним пряталось что-то металлическое, как в прошлую ночь.

У ворот их снова встретили стражники, те же, что вчера. Один из них задержал взгляд на Маррике, кивнул.

– Уходите рано?

– Работа не ждёт, – ответил Маррик спокойно. – И мы не любим задерживаться.

– Правильно, – сказал стражник. – Сегодня будут гости из города. Лучше быть подальше, когда они приезжают.

Эти слова зацепили Каэлена, но он промолчал. Айн только слегка качнула головой – отметила про себя.

Ворота открылись, и они снова оказались на дороге. За деревней мир становился иным: земля была всё ещё упорядоченной, но здесь уже чувствовалась сила – не в мелочах, а в масштабе. Тракт был шире, камни свежее, вдоль дороги шли ровные канавы с водой, а на горизонте виднелись высокие столбы – возможно, линии связи или новые башни.

День был прохладным. Солнце едва пробивалось сквозь лёгкую дымку, и от этого цвета стали мягче: поля казались светлее, рощи – прозрачнее. Но чем дальше они шли, тем меньше было зелени. Поля сменялись пустошами, где землю покрывали белёсые пятна – соль или что-то похожее.

– Они держат почву рунными цепями, – сказал Маррик, показывая на тонкие металлические дуги, вбитые в землю. – Видишь? Они соединены под слоем земли.

– Как поводья, – сказала Айн. – Только у этой лошади глаза закрыты.

Каэлен записывал всё. Слова стражника про гостей из города, необычная тишина деревни, белые пятна, цепи в земле. Всё это было важно, всё это напоминало, что их путь не просто прогулка – это вход в сердце чего-то большего и, возможно, опасного.

В полдень они поднялись на высокий холм. С него открывался вид на равнину и реку, а дальше – на горизонт, где уже виднелась тень города. Это был не маленький поселок, а что-то большее: дым, башни, огни даже днём.

– Мы будем там к вечеру, – сказал Маррик. – Это ещё не столица, но уже центр. Здесь Империя показывает лицо.

Айн прищурилась, глядя на дым и башни:

– Лицо может улыбаться, но зубы всегда рядом.

Каэлен сжал в кармане голубой кристалл. Он чувствовал, что всё, что они видели раньше, только пролог. Мир вокруг говорил тихо, но настойчиво: что-то грядёт, и они к этому приближаются.

Дорога вела их вниз, по пологому спуску, и каждый шаг приближал их к миру, который жил совсем другими законами. С холма город был похож на серую рану в земле: дымящиеся башни, линии дорог, уходящие в стороны, и река, пересекающая его, как серебряный нож. Солнце отражалось от крыш и стен, но этот блеск был холодным, без тепла – скорее напоминание, что здесь правят рука и чертёж, а не ветер и росток.

Чем ближе они подходили, тем гуще становился воздух. Пахло не только дымом – пахло горячим железом, мокрым камнем, маслом, пряностями. Запахи сталкивались и смешивались, как голоса на рынке, и в этом шуме был ритм, который чувствовался даже в шагах.

Первым, что они увидели, был большой перекрёсток. Тракт, по которому они шли, вливался в мощёную дорогу, вдоль которой стояли караваны: повозки, лошади, редкие металлические повозки с рунными сердцевинами. Люди были разные – имперцы в серых плащах, ремесленники с инструментами, женщины с корзинами, даже пара кочевников из кланов, но в чужой одежде. Все спешили.

– Здесь всё движется, – сказал Маррик, оглядываясь. – Никто не стоит без дела.

– И никто не смотрит по сторонам, – добавила Айн. – Глаза только на дорогу.

Вдоль дороги начали попадаться строения. Сначала низкие склады с гербами и метками, потом лавки, мастерские. На некоторых дверях висели красные полосы ткани – знак, что внутри ведётся работа с эссенцией. Изнутри доносилось тихое жужжание – звук рунных механизмов.

Каэлен не мог оторвать глаз. Всё здесь было иным, чем его деревня: всё упорядочено, но не мёртво – здесь жизнь кипела, но была направленной, словно кто-то поставил стенки, чтобы поток не разливался. Даже дети, которых он видел, двигались быстро и молча, иногда останавливаясь, чтобы что-то записать в тонкие книжки.

– Это не деревня, – сказал он. – Это как большая мастерская.

– И каждый инструмент знает своё место, – отозвалась Айн.

У городских ворот стояла очередь, но она двигалась быстро. Стража была другой, чем в деревне: больше людей, чёткие команды, рунные браслеты светились ярче, а у ворот стоял высокий пост с эмблемой Империи – спираль и клинок.

Когда подошёл их черёд, Маррик протянул пропуск. Стражник внимательно изучил пластину, провёл её через небольшой механизм – руны вспыхнули зелёным светом. Его взгляд задержался на Каэлене и Айн.

– Кто они? – спросил он ровно.

– Полевая группа, – ответил Маррик. – Идём к городу по поручению Совета.

Стражник кивнул, но глаза его скользнули по Айн чуть дольше, чем следовало. Она не отвела взгляда, но чуть наклонила голову, словно показывая, что понимает его осторожность.

– Будьте внимательны, – сказал он. – Внутри шумно. Много гостей.

– Какие гости? – спросил Каэлен.

Стражник посмотрел на него быстро и коротко улыбнулся – устало.

– Город готовится слушать башни. И башни не молчат.

Ворота открылись, и шум накрыл их волной.

Город встретил их не тишиной, как деревня, а гулом. Здесь звуки были всюду: голоса, шаги, стук молотов, скрип колёс, крики торговцев. Узкие улицы шли между рядами домов, выше и плотнее, чем они привыкли. Камень и дерево сочетались с металлом, а руны на стенах светились, показывая направление или предупреждая.

Запахи были сильнее, чем снаружи: жареное мясо, пряности, горькая эссенция, дым кузниц. Люди шли быстро, но уже не молчали – говорили, спорили, смеялись, но всё это было как гул реки, где каждый звук смешивается с другим.

Каэлен чувствовал себя маленьким, но не потерянным. В каждой лавке, в каждом голосе он слышал истории. Кто-то продавал стеклянные шары с рунными узорами, кто-то – редкие травы, кто-то держал лавку с масками и инструментами.

Айн не говорила, но её взгляд был острым: она видела тех, кто смотрит слишком внимательно.

Маррик вёл их уверенно, но и он иногда задерживал взгляд на углах, где висели новые объявления: «Сбор данных», «Башня дышит – доверьтесь». И одно – перекрещенное красным: «Не тревожьте землю».

– Мы в сердце, – сказал он. – Здесь всё слышит, и всё говорит.

Каэлен записал в тетради: «Город. Башни шумят. Люди спешат, но устают. Глаза видят больше, чем рот говорит».

И впереди, среди домов, уже виднелась высокая башня с огнями на вершине – их цель становилась ближе.

Город не просто жил – он дышал, но это было дыхание человека, который бежит и не может остановиться. Каждый шаг по каменным плитам отзывался в теле как новый звук, и Каэлен ловил себя на том, что всё вокруг кажется слишком плотным, слишком насыщенным: запахи, звуки, цвета.

Улицы становились шире, и вместе с этим шум рос. Здесь были не только лавки, но и мастерские, кузницы, ряды торговцев. Металл гремел, стекло звенело, руны на стенах светились мягко или вспыхивали, если кто-то подходил слишком близко. Рынок занимал целую площадь, и она была похожа на муравейник.

Люди были разные: ремесленники с закатанными рукавами, женщины в простых платьях, купцы в длинных серых накидках, чиновники с медными жетонами на груди, военные в полированных доспехах, но без лишнего блеска – практичные, как сама Империя. Были и странные лица: путешественники, ученики, степняки в чужой одежде, редкие друидские плащи с зашитыми в них веточками, как знаки тайной веры.

Но главное – это глаза. Они редко смотрели на других, но если встречали взгляд, в них было не равнодушие, а осторожность. Будто каждый знал: лишнее слово или лишний жест может быть записан, а то, что записано, уже не принадлежит тебе.

На рынке шум стоял ровный, но под ним чувствовалось что-то ещё: напряжение, как в струне, натянутой слишком сильно. Здесь не было смеха, как в деревнях; если кто-то и улыбался, то быстро, только губами.

Каэлен и Айн держались близко к Маррику. Он вёл их не самым прямым путём, но тем, где меньше внимания. Иногда он кивал знакомым: коротко, сдержанно, не задерживаясь.

Они остановились у ряда лавок, где продавали травы и минералы. Здесь было тише: продавцы говорили полушёпотом, а товары лежали аккуратно, как драгоценности. На полках стояли стеклянные банки с порошками, связки сухих растений, куски кристаллов. Некоторые из них светились.

– Видишь это? – сказал Маррик, кивая на белый порошок в тонком сосуде. – Это соль из трещин. Здесь её продают как реактив, но она… капризная.

– А это? – спросил Каэлен, показывая на кусок тёмного камня.

– Срез из шахты. Им делают руны прочнее. Но земля за него платит.

Продавец, сухой мужчина с жёстким взглядом, наклонился к ним:

– Слухи идут. Башни шумят не только здесь. На востоке уже закрыли два узла. Говорят, трещины растут, а на северных дорогах – караваны под охраной.