Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

Гайом ушёл в дом и вернулся с узким свёртком – старой тетрадью, где бумага потемнела до цвета хлебной корки.

– Мои заметки о «густой воде» и «молчащей земле», – сказал он просто. – Там нет ответа. Там – вопросы, которые вернут тебя, даже если ты собьёшься. И ещё… – он нащупал в кармане маленький мешочек, – семена ржи прошлого лета. Не ночные. Наши. Если увидишь землю, которая дышит – посей три зерна. Если сгорят – уходи. Если лягут – жди. Если прорастут – звони в сердце.

Староста распределил караулы, дозоры, сосуды. Люди начали расходиться по делам – делам, которые удерживают мир на месте, как скобы удерживают бочку, пока в ней вода. Каэлен чувствовал, как всё вокруг расправляет плечи – не потому, что стало лучше, а так как каждый получил своё «что делать».

Он прошёл ещё раз круг: амбар – мальчик дышит, женщина спит; кузня – кузнец обжёг белый налёт пламенем и смахнул пепел в яму; у колодца – глиняный фильтр с угольной прослойкой лег под тяжёлую воду; охотники принесли от косули только лопатки – мясо пахло ржавчиной, они выбросили его без споров.

К вечеру свет стал чище – не ярче, но будто смытый. Ветер убавил соль, и на мгновение показалось, что мир сорвал тесный ворот. Люди заговорили громче. Кто-то даже засвистел – коротко, неловко – и тут же стыдливо оглянулся.

Каэлен вернулся домой с тетрадью Гайома и костью Лиры. Он разложил на столе всё, что возьмёт: нож травника, иглы, пучки полыни, мяту, серпень, серую глину, бинты, две верёвки, кремний, маленький рунический камень-маяк – подарок караванщика, – и чистую флягу. Написал записки для Эмы, для кузнеца, для старосты; для Лиры – не написал, не нашёл слова, которое не звучало бы как прощание.

Когда вышел на крыльцо, небо было ровным, без алых черт. На западе сияла тонкая полоса – не соль, не свет, просто граница дня. Впервые за много дней ему захотелось вдохнуть глубоко – и он вдохнул. Воздух всё ещё был сухим, но в нём жила та самая – своевольная, упёртая – надежда, что поднимается из земли даже тогда, когда она молчит.

– Утром, – сказал он вполголоса привычной тишине. – Утром.

И тишина не возражала. Она, как и он, знала: сидеть на месте – значит ждать, пока ветры сами выберут, что у тебя забрать.

Глава 3: Письмо из столицы

Утро пришло резким – не тихим, как прежде, а буднично-деловым, будто спешило. Солнце ещё только касалось верхушек деревьев, но уже казалось, что день полон шагов и дорог. Каэлен поднялся рано, до петухов, и сразу пошёл проверять сумку: настои, семена, тетрадь Гайома, кость Лиры, верёвки, кремень, ножи. Каждая вещь ложилась на место, как слово в молитву.

Дом был ещё полон сна. Лира спала у стола, голову уткнув в сложенные руки; рядом – сухой полынный веник, от которого пахло горько и сладко. Гайом дремал в кресле, посох прислонён к стене, словно старик доверил ему дежурить вместо себя. В этой тишине Каэлен почувствовал странную нежность к дому: к трещинам на стенах, к старым корзинам, даже к прохладе на полу.

Он вышел на улицу, когда туман ещё не растаял. Деревня дышала ровно, будто тоже решила дать ему последний подарок – тишину перед дорогой. И вдруг тишина оборвалась: из-за поворота донёсся стук копыт.

Лошадь шла быстро, но не в галопе – уверенной рысью. Всадник был в тёмном плаще, капюшон откинут, на груди – знак Империи: серебряная спираль и руна, мерцающая едва. Лошадь дышала тяжело, бок её был в пене; но глаза – спокойные, как у зверя, который знает путь.

Люди начали выходить из домов. Гонцы теперь были редкостью, но каждый их приход означал новости, которые могут изменить многое. Староста поднял руку, и всадник остановился прямо у колодца.

– Совет Империи, – сказал он громко, но не торжественно. Голос был твёрд, как камень, на который опираешься. – Приказа нет. Есть письмо.

С этими словами он вынул из сумки узкий свиток, перевязанный алой лентой и запечатанный знаком – круг, в центре которого три черты, как ветви дерева. Все сразу поняли: печать личная. Элиан.

Староста взглянул, потом передал свиток Каэлену.

– Имя твоё, – сказал он.

Каэлен взял свиток осторожно. Бумага была плотной, тёплой на ощупь, будто её только что писали. Он разломил печать, и руны на ней мигнули, как дыхание.

«Каэлен, – начиналось письмо. – Год прошёл, и мир не стал крепче. Я помню тебя не как ученика, а как того, кто видел дальше. Мы ищем выход там, где земля умирает. Башни растут, но башни – это лишь стены. Нам нужны руки, которые лечат, и глаза, которые не боятся смотреть вниз. Приходи. Это не приказ. Это просьба. Я знаю, что тебе дорого твое место. Но если мы не найдём ответ вместе, места не останется ни у кого».

Подпись была короткой: Э.

Каэлен читал медленно, каждое слово отзываясь в груди. Элиан писал не как советник, не как архимаг, а как человек, который устал и всё же верит.

Люди ждали. Никто не спрашивал, что там написано, но глаза были полны вопросов.

– Зовёт, – сказал Каэлен тихо, но так, чтобы слышали. – И просит.

– Ты и так собирался, – заметил староста.

– Теперь ещё больше, – ответил он. И вдруг понял, что решение, которое зрело всю ночь, стало твёрдым, как камень.

Гайом вышел, опираясь на посох. Он слушал, не спрашивая. Только сказал:

– Письма редко лгут, если в них просят. Но просьбы часто дороже приказов.

Лира встала рядом, бледная, но спокойная. Она не сказала «не ходи». Она только поправила лямку его сумки и тихо добавила:

– Читай дальше дорогу. У нас будут свои дни.

Каэлен сжал письмо. На пальцах осталась тёплая пыль от воска – ощущение чужой руки, далёкой, но близкой. И понял: мир зовёт его не только страхами, но и надеждой.

Сборы не были спешными – но и медлительность была неуместна. Весь день Каэлен ходил по дому и двору, как человек, который знает каждый угол, но вдруг боится его забыть. Казалось, даже воздух смотрит на него иначе: чуть прохладнее у дверей, теплее у очага, мягче в тени сада. Всё это не прощалось, а словно говорило: «Запомни».

Лира помогала молча. Она перебирала его травы, обматывала пучки холстом, срезала лишние веточки, чтобы не ломались. В её руках не дрожали ни нож, ни ленты – но каждый узел был тугим, словно она пыталась удержать им не листья, а время.

– Возьми больше серпени, – сказала она, не поднимая глаз. – Там, в столице, её не любят. Слишком резкая.

– Знаю, – ответил Каэлен. – Но без неё вода глохнет.

– И уголь, – добавила она, завязывая новый свёрток. – Даже если башни блестят, под ногами у них всё равно грязь.

Он хотел что-то сказать, но не нашёл слов, которые не звучали бы как прощание. Поэтому только кивнул.

Гайом большую часть дня провёл сидя в кресле, но глаза его следили за каждым движением. Когда Каэлен сложил тетрадь на дно сумки, старик поднялся и подошёл.

– Запомни, – сказал он тихо. – Не всё, что светится, лечит. И не всё, что темнеет, гниёт. Слушай, а не только смотри.

Каэлен кивнул, и эти простые слова легли в сумку, как ещё один инструмент.

К вечеру деревня уже знала: он уходит. Кто-то приносил мелочи – хлеб, сухие яблоки, вяленое мясо, кусок ткани на перевязки. Маленькая девочка, вчерашняя беженка, протянула ему маленький камень – гладкий, светлый, с белой прожилкой.

– Это от мамы, – сказала она. – Он тёплый. Когда холодно, держи.

Каэлен взял камень и почувствовал тепло – не настоящее, а то, что даёт память.

– Спасибо, – сказал он. – Обещаю вернуть.

К закату деревня собралась у дуба. Люди не делали вид, что это праздник. Они стояли тихо, но в их взглядах было что-то, что трудно спутать с равнодушием. Кто-то шутил вполголоса, кто-то просто смотрел на сумку, кто-то улыбался – неловко, но искренне.

Староста подошёл и протянул небольшой свёрток. Внутри – карта. Небрежная, нарисованная углём и травяными чернилами.

– Не все тропы в ней верные, – сказал он. – Но леса и реки на месте. Мы помним, что там.

– Спасибо, – ответил Каэлен. – Берегите воду.

– Ты береги себя, – сказал староста. – Воду можно набрать. Людей – нет.

Когда солнце спряталось за лесом, Каэлен ещё раз обошёл двор. Сад казался тише, чем утром; листья на ветвях дрожали чуть слышно. На крыльце он задержался дольше всего, словно слушал стены. Лира вышла и остановилась рядом.

– Я не люблю прощаний, – сказала она. – Они всегда звучат, как обещания, которые не знают, сбудутся ли.

– Тогда не будем прощаться, – ответил он. – Просто скажем «до дороги».

Она кивнула, как когда-то давно, обняла его быстро, крепко, без лишних слов. И отошла.

Гайом вышел последним. Он не сказал ни слова – только поднял руку, словно благословляя, и положил ладонь на плечо ученика. В этом было больше, чем в речи.

Каэлен пошёл к дороге, и его шаги были не быстрыми, но уверенными. Ветер встретил его лицом, но не солью – просто прохладой. Лес впереди темнел, а дорога уходила в него, как нить в иглу.

Он обернулся один раз. Деревня стояла тихо, но окна были светлыми. В каждом окне – жизнь, в каждом свете – ожидание. И вдруг ему показалось: дом не прощался. Он просто ждал, чтобы услышать его шаги снова.

Дорога в лес сперва шла легко – знакомые корни, кочки, низкие арки ветвей, на которых висели прошлогодние гнёзда. Утро прохладой держало плечи ровно, и шаги сами складывались в размеренный ритм. Каэлен часто касался пальцами тонкой косточки с насечками – Лирин «чертёж ветров». Проведёшь по рискам – и будто слышишь, как меняется тон воздуха: сухой – на северо-востоке, тяжёлый – со стороны болот, чистый – со склона. Кость грела ладонь, но не теплом – уверенностью.

К полудню лес стал гуще. Свет пересыпался через листву тугими пятнами, как зерно из ладони мельника, и каждый шаг требовал внимания. Где-то впереди перекликались дрозды, но их голоса вдруг обрывались – не от страха, от усталости. Река показалась внезапно – узкая, быстрая. На перекате вода пенилась, и не было в ней вчерашней стеклянной тугости – здесь струя бежала, как жила, которую ещё не перетянули узлом.

У старого бродового камня кто-то уже был. Юноша в имперском плаще сидел на поваленном стволе, сняв сапоги: сушил портянки и, не скрываясь, массировал ступни. Рядом, аккуратно, как в казённой книжке, лежали шлем, ремни и короткий меч; на наплечнике – свежая, почти блестящая нашивка со спиралью. Видно, недавно получил. Он поднялся быстро, но без угловатости, и отдал короткий, честный поклон – такой, как учат давать людям, а не начальству.

– Маррик, – назвался он, пока ещё стоя по-военному прямо, хотя с босыми ногами это выглядело комично. – Имперская охрана. Прикомандирован… – он поискал глазами слова и нашёл простое, – к вам.

– Ко мне? – Каэлен поставил сумку на камень. – Я думал, письма хватает.

– Письма хватает, – серьёзно сказал Маррик, – но дороги сейчас не любят одиночек. – Он кивнул на лес. – А ещё – меня прислали смотреть, чтобы на постах не тормозили. У столицы свои правила. Когда зовут лучших, начинается суета. – Он улыбнулся уголком рта, виновато. – А вы ведь лучший. Так написано.

Слова могли прозвучать лестью, но вышли почти по-детски честно. В бровях Маррика было то лёгкое упрямство, что выдают в казне вместе с сапогами: «делай как учили, а там разберёмся». Пальцы – в потертых мозолях не от меча – от лопаты. В плаще – аккуратно зашитая латка. Глаза – серые, чистые, но с синевой недосыпа.

– Ладно, – сказал Каэлен. – Если идёшь – обувайся. Брод ровный, но вода холодная.

– Уже, – Маррик ловко затянул шнуры. – У меня ещё распоряжение: до северной гряды идти лесом, не срезать по старому тракту. Там патрули, там вопросы. Вопросы долго.

Переход через воду освежил: холод провёл точную черту по кожаным ремням, и будто мир пообещал, что на той стороне начнётся другое утро. Они пошли вдоль берега, не ломая тропы – у Маррика оказалось глаз на мелочи: он видел свежие вломы в камыше, узкие тропинки зверя, слышал, где гулит пустотелый пень – обходил. И разговаривал – не навязчиво, но ровно, как человек, который знает: в лесу тишина – не всегда друг.

– Я из северных предместий, – сказал он, когда лес разомкнулся и показал низкую поляну, где трава стояла костью. – Отец – мастер на башне, мать – пекла для смены. В столице сейчас людей, – он махнул неопределённо, – тьма. Беженцы, купцы, инженеры, жрецы света, кланы… – на этом месте он тронул пальцем рукоять меча, словно вспоминая инструкцию, – им отдельные правила, отдельные улицы. – Помолчал, потом добавил неуставное: – Мне город теперь снится гулом. И запахом. Вы его не любите.

– Я не люблю, когда пахнет усталой водой, – сказал Каэлен уклончиво. – Остальное – переживём.

– Про Элиана говорят разное, – будто оправдываясь, сказал Маррик ещё тише. – Одни – он этот мир соберёт в кулак и не даст рассыпаться. Другие – сожмёт так, что кости треснут. На башнях… – он поднял глаза к полосе неба, – на башнях он светом говорит, но когда идёшь к казармам, слышишь, как человек говорит. У него голос… – он поискал сравнение, – не громкий. Только будто всё время считает.

Каэлен кивнул. Он знал этот голос.

К вечеру лес потемнел быстро, как будто день провалился в ямку. Они нашли сухую ложбину под елью, где земля была мягкая и не пахла гнилью. Маррик развёл маленький огонь – без треска, коротким пламенем, по-учебному. Каэлен поставил котелок, бросил горсть серпени. Пар поднялся резким шлейфом – «чтоб вода не глохла» – и сразу стало легче дышать.

– Спите, – сказал Маррик, когда небо посеребрилось первыми звёздами. – Я посижу.

– Спи сам, – возразил Каэлен. – По очереди.

Они не спорили – расписались взглядом: первый час – Маррик, второй – Каэлен. Ночь складывалась, как палатка, и держалась, как обещание.

Он почти задремал, когда услышал мягкий звук – не шаг, не шорох; как если бы кто-то перетянул струну воздуха. Тень оторвалась от тени и стала человеком: невысокая, но собранная, в облегающем суконном кафтане степняков, с коротким луком на плече и ножом на бедре. Волосы обрезаны так, чтобы не цеплялись за ветви; на запястьях – узкие кожаные ленты, за которыми спрятаны тонкие кости-травы. Лицо – тёмное от солнца, узкие глаза внимательно перебирают всё – огонь, сумку, рукоять меча Маррика, Лирину кость в ладони Каэлена.

– Плохой костёр, – сказала она вместо приветствия. Голос низкий для её роста, сухой, как осень. – Запах слышно внизу по течению.

Маррик поднялся одним движением; меч остался в ножнах, но рука легла на эфес. Девушка качнула головой, и в этом движении было мало уважения и много опыта: «Если бы хотела – ты бы уже спал иначе».

– Я Айн, – сказала она. – Клан речных. Вчерашнюю кромку видела к югу от этой ложбины. – Щёку её пересекал тонкий соляной шрам – бледная нитка, как след от рыболовного леса. – Туда не ходить.

– Мы и не собирались, – осторожно ответил Каэлен. – К столице идём. Севером, лесами. Ты одна?

– Кто спрашивает, – отозвалась она без улыбки. – Травник? – Она кивнула на его сумку. – Пахнешь мятой. И ещё – глиной. У вас в деревнях теперь все пахнут глиной.

– Я – Каэлен, – сказал он. – Это – Маррик. Он из столицы.

Глаза её чуть сузились: на слово «столица» у степняков дергались мышцы у рта – как у волка от запаха железа.

– Охранник? – она кивнула на спираль на наплечнике. – Башен много. Земли мало.

– Мне велели проводить, – коротко ответил Маррик. – И смотреть.

– Смотреть – да, – сказала Айн. – Только не учить. Учить землю у земли. – Она прошла вокруг огня, не спеша, как вокруг незнакомой лошади; присела на корточки, поднесла ладонь к пламени. – Серпень – правильно. Вода здесь слышит. – Пальцы её потрогали пепел, и она, не глядя, вслух отметила: – Днём шёл северник. Ночью повернёт к востоку. Утром – тишина. Тишина – не отдых. Тишина – когда соль слушает.

Каэлен обменялся взглядом с Марриком. Он слышал это уже от кланников: они говорили о ветрах не как о стихии, а как о живом. Как о враге, которого уважают.

– Мы можем идти рядом, – предложил Каэлен просто. – До развилки у Мшистого бугра. Дальше – по ситуации.

– Я иду не рядом, – ответила Айн. – Я иду впереди. – Уголок губ дернулся: не улыбка, но почти. – Совсем один травник дойдёт медленно. С охранником – дойдёт, но громко. Со мной – дойдёт живой.

Маррик чуть напрягся – и тут же сбросил. – Мы берём тебя. – И, уже мягче: – Если возьмёшь нас.

– Я беру его, – она кивнула на Каэлена. – Ты – его нож. Пусть будет. Только не звени.

Маррик спокойно снял с плаща металлическую застёжку – та едва звякнула – и заменил её кожаной тесёмкой. Движение было точным, без обиды.

– Хорошо, – сказал он. – Не буду звенеть.

Айн присела ближе к огню и разрезала тонким ножом полоску вяленого мяса. Она ела быстро, почти безжевательно, как те, кто считает еду топливом. В перерывах бросала короткие взгляды на двоих: измеряла, прикидывала.

– Откуда соляной шрам? – спросил Каэлен, когда пауза потянулась.

– От ветра, – просто сказала она. – В прошлом месяце. Мы сидели за гребнем, думали – пройдёт. Он не прошёл – он повернул. Мать закрыла меня своим платком. Её глаза стали белыми. – Она сказала это так же ровно, как про ветер. – Не спрашивай больше.

– Я не спрашиваю, – тихо ответил он. – Я слушаю.

Она кивнула – едва заметно. У степняков доверие начинается с нерасспросов.

Ночь стала крепче, звёзды – ближе. Огонь выгорел до тёплых углей, и над котелком уже не было пара – только запах серпени, настойчивый, как совет. Они распределили караул: первый – Айн, второй – Маррик, третий – Каэлен. Когда его очередь подошла, лес был похож на высокую тёмную воду, в которой дрожит лунная дорожка.

Он достал Лирину кость, нащупал насечки. Восток – тихо. Север – пусто. Запад – тонкая шероховатость, как если бы кто-то проводил пером по бумаге. Ветер нащупывал тропу. Он понял, почему Айн сказала – «тишь – не отдых»: это была тишина перед выбором.

– Завтра, – прошептал он в горячую темноту. – Завтра.

И тьма шевельнулась – не ответила, но приняла к сведению.

Под утро, когда небо стало молочным, Айн коснулась его плеча, легко, как кошка лапой.

– Встанем, – сказала. – Ветер уже выбрал. Не мы.

Он поднялся без тяжести сна. Маррик уже затягивал ремни, и в его лице было то странное сочетание юности и долга, благодаря которому люди идут туда, где не умеют жить, но умеют стоять. Трое двинулись вглубь леса – новая связка: травник, охранник и кланница. Каждый нёс свой мир, и каждый из этих миров придётся согласовать – не в словах, в шагах. Где-то далеко, за грядой, висела столица – не небом, дымом. Между ними и ею лежала дорога, на которой мир был ещё слышен – если к нему склониться. Они и склонились.

Лес не отпускал легко. Утро оказалось плотным и сырым, словно ночной туман не ушёл, а просто осел на ветках и камнях. Солнце пыталось пробиться, но свет его не рассыпался лучами – падал белёсым полотном, делая всё чуть плоским. В этой тусклой светлости тропа выглядела старше, чем была: корни шли, как кости, изломами, а камни под ногами скользили, будто и сами не уверены, что хотят быть дорогой.

Айн шла первой. Её шаги были точными, без спешки, но уверенными, как у человека, который не ищет, а знает. Она не смотрела под ноги – взгляд её был направлен вперёд и вверх, ловил то колыхание травы, то движение ветвей. Время от времени она делала короткий жест рукой – «тише», «стоп», «вправо» – и Маррик с Каэленом слушались, хотя ещё вчера не знали её имени. В её движениях было что-то от охотницы, что-то от зверя, и ещё – от человека, который привык видеть опасность там, где другие видят просто дорогу.

Маррик держался рядом с Каэленом. Он шёл чуть позади и чуть сбоку, чтобы прикрывать, но не мешать. Его рука часто касалась ремня, проверяя меч, но это было не нервно – скорее привычка. Временами он говорил коротко, негромко, чтобы дать ориентир:

– Слева овраг, метра два, лучше не подходить.

– Впереди тропа звериная, свежая, следы – кабан.

Эти слова звучали почти по-казённому, но в голосе было уважение: он признавал, что здесь не он главный.

Каэлен слушал обоих. Он шёл, отмечая всё: запахи трав, влажность мха, цвет лишайника на камнях. Несколько раз останавливался, чтобы сорвать стебель или лист, потереть его пальцами, понюхать. Айн бросала на него быстрые взгляды – не недовольные, а скорее оценивающие: «Не лишние ли мы с ним?» – и, похоже, отвечала себе, что нет.

К полудню они вышли к поляне. Здесь лес вдруг расступился, и открылось нечто странное: низкое болото, по краям которого стояли белёсые стволы – не деревья, а их призраки. Кора слезла с них, как старая кожа, и они торчали, тонкие и сухие, словно соляные свечи. В центре болота, где должна была блестеть вода, лежал серый песок, а над ним – тонкая дымка.

– Белое место, – сказала Айн, остановившись так резко, что Маррик едва не столкнулся с ней. – Не подходить близко.

Каэлен присел на корточки и смотрел долго, не двигаясь.

– Оно живое, – сказал он тихо. – Слышишь?

Маррик нахмурился, прислушался – тишина. Но Айн кивнула.

– Слышишь, если умеешь. Оно дышит.

Каэлен достал Лирину кость, провёл пальцем по рискам. Кость была сухой, но на одном участке – шершавой, будто пыль прилипла. Восток показывал «пусто», север – «тихо», а запад – шершавость.

– Оно движется, – сказал он. – И не к нам. Но помнить.

Они обошли болото стороной. Шли медленно, внимательно, и только когда лес снова сомкнулся, дыхание стало ровнее.

У старого дуба, что рос на склоне, остановились на привал. Айн достала из-за пояса небольшой мешочек – внутри сухие ягоды, тонкие полоски сушёного мяса. Она ела быстро, как и раньше, но теперь бросала короткие фразы, почти инструкции:

– Дальше будет хребет. Камни рыхлые, много пустот. По кромке идти нельзя. Держимся внизу.

– Ты часто ходишь этими дорогами? – спросил Маррик.

– Хожу, когда живу, – просто ответила она. – Когда не хожу – значит, земля занята другими.

– Кем? – спросил Каэлен.

– Землёй, – сказала Айн, и он понял: это не шутка.

Дальше дорога стала круче. Склон тянулся вверх, и ветер усилился, но он был другим – пах травой, а не солью. Лес редел, и за деревьями начали мелькать виды: вдали, за холмами, синела река; дальше – туманная линия, почти белая – там, где, возможно, начинались степи.

Когда солнце коснулось верхушек, они нашли сухое место у старой скалы. Там, в расщелине, струилась тонкая нить воды – чистая, прохладная. Они напились, наполнили фляги. Айн вырезала в коре короткий знак – кланный, предупреждение для своих: «тропа жива».

Ночь они провели тише, чем вчера. Огонь был ещё меньше, почти не виден. Маррик сидел, опершись о скалу, меч – рядом. Айн забралась повыше, на выступ, и сидела, как кошка, слушая ветры. Каэлен записывал в тетрадь Гайома – не предложения, а слова: «влага – мягкая», «запах сосны держит соль», «Айн – глаза у ветра», «Маррик – слышит землю ногами».

Перед сном Айн вдруг сказала, не поворачивая головы:

– Столица будет другой. Там не слышно земли. Только камень и голоса. Если не слышишь – не потеряй себя.

Каэлен закрыл тетрадь. Эти слова звучали не как предупреждение – как долг.

Огонь в эту ночь был крошечным, но живым. Айн развела его так, что почти не было дыма: сухая хвоя, тонкие веточки, ни одной лишней искры. Огонь больше напоминал дыхание – ровное, сосредоточенное. Они сидели втроём: Маррик ближе к скале, чтобы прикрывать со спины, Айн – напротив, но так, чтобы видеть обоих. Каэлен между ними, рядом с сумкой и тетрадью. В темноте эта расстановка казалась естественной: охрана, путь и знание.

Маррик чистил меч. Не спеша, но методично, как человек, который успокаивает мысли ритмом движения. Лезвие блеснуло пару раз в огне, потом исчезло в полумраке. Айн срезала с ножа тонкие ломтики мяса, ела молча. Она напоминала тень, у которой вдруг проявились руки и глаза.

– Ты привык сидеть так тихо? – спросил Каэлен наконец, улыбнувшись уголком губ.

– Когда сидишь громко, – сказала Айн, не поднимая головы, – к тебе приходят те, кого не ждал.

– Звери?

– Всё, что движется, – она подняла взгляд, и в её глазах светился не огонь, а какая-то собственная, сухая решимость. – Звери любят шумных. Люди любят беспечных. Земля любит тех, кто не топчет её зря.

Маррик усмехнулся. – В городе за шум платят. Если тихий, думают – шпион.

– В степи за шум платишь смертью, – ответила Айн. – А тихий видит утро.

Маррик перестал улыбаться. Он вернул меч в ножны, а потом неожиданно сказал:

– Мой отец был мастером на башне. Строил их. Большие, высокие, новые. Он говорил: «Мы держим небо, чтобы оно не упало». Я тогда верил. А потом смотрел, как река уходила под землю, и люди копали ещё глубже, чтобы взять воду. И всё равно башни росли.

Он посмотрел на свои руки, сжал их. – Я пошёл в охрану, чтобы видеть не только башни. Хоть что-то другое. Может, что-то ещё растёт.

Слова прозвучали почти тихо, но у костра тишина была густая, и они легли как нужно.