Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

Каэлен не спешил возвращаться в дом. Он стоял на крыльце, будто пытаясь впитать этот утренний воздух, и чувствовал, как на плечи ложится тишина, тяжёлая, как мокрое полотно. Сколько себя помнил, утро в их деревне всегда было живым: где-то пели петухи, в кузнечной мастерской гремел молот, на речке звенели голоса женщин, полощущих бельё. Но теперь даже собаки лаяли реже, а если и лаяли, то коротко и тревожно, как сторожа, что не уверены, чего боятся.

Деревня изменилась. Не внешне – те же покосившиеся дома, обмазанные глиной и соломой, те же узкие тропинки, что вели к полям и лесу, тот же колодец на площади, вокруг которого всегда толпились дети. Изменилась сама её сердцевина. Люди словно стали ниже ростом, даже высокие – плечи у всех опустились. Они говорили тише, улыбались реже, и в их глазах поселилось что-то, чего раньше не было: ожидание. Ожидание беды или чуда – Каэлен не знал, но оно висело в воздухе, как дым после костра.

Он сделал несколько шагов по тропинке к саду. Земля под ногами была сухой, хотя ночью шёл дождь. Дожди теперь не приносили облегчения. Вода стекала по листве, но не впитывалась – уходила в глубину, оставляя верхний слой земли потрескавшимся. У деревьев листья уже начинали желтеть, хотя весна только уступила лету. Аромат цветущего шиповника, который всегда наполнял двор к этому времени, теперь был слабым, едва уловимым.

– Снова смотришь на трещины? – Голос Гайома прозвучал за спиной тихо, но твёрдо. Старик стоял, опираясь на деревянную трость, хотя раньше гордился тем, что обходился без неё. Его волосы побелели ещё больше за этот год, а глаза, всегда живые и внимательные, теперь казались глубже, словно в них отражался не только мир, но и его усталость.

Каэлен обернулся.

– Они всё шире, – ответил он. – Даже у огорода появилась тонкая полоска, раньше не было.

Гайом кивнул.

– Земля меняется. Не только степи, не только кланы. Даже здесь, где всегда было спокойно. Мы живём на краю чего-то, и край этот под ногами тоньше, чем кажется.

Старик сделал шаг, опираясь на трость, и тяжело вздохнул.

– Я всё думаю о той весне, – сказал он. – О том, что мы видели. О том свете. Иногда мне кажется, что я его слышу, как шум в ушах. Он не ушёл, Каэлен. Он просто ждёт.

Юноша хотел ответить, но слова застряли. Он тоже чувствовал, что всё это – не случайность, не каприз природы. Слишком много раз за последние месяцы он видел, как растения внезапно блекнут, как вода в колодце становится тяжёлой, как трава ломается, будто стекло. Его знания, его травы, его отваги хватало на мелкие беды – простуду, порез, жар. Но против того, что шло по земле, его сумка была пуста.

– Ты устал, – сказал он наконец. – Я могу заняться полем сам. Лира поможет.

Гайом усмехнулся, и в усмешке этой было больше грусти, чем радости.

– Ты думаешь, я устаю от работы? Нет, Каэлен. Я устаю от того, что вижу. У нас мало времени, мальчик. Земля умеет ждать, но не вечно.

Он повернулся и медленно пошёл к дому, оставляя на влажной земле глубокие следы от трости.

Лира встретила их на пороге. Она держала в руках глиняную миску с горячей водой и веточку полыни, от которой шёл лёгкий аромат. Её волосы, когда-то яркие, теперь казались темнее, может, из-за света, а может, из-за того, что в них стало меньше смеха. Лира взглянула на Каэлена, и в её взгляде была та же осторожность, что и в голосе Гайома: они оба знали, что мир под ними уже другой.

– Ты опять бродишь с утра, – сказала она, не упрекая, а просто констатируя. – Думаешь, если смотреть на трещины, они исчезнут?

Каэлен улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз.

– Нет, – ответил он. – Думаю, если я их не буду видеть, они станут больше.

Лира поставила миску на лавку.

– Трава не растёт от того, что на неё смотрят. И трещины не закрываются от тревоги. Но я понимаю тебя. Просто знай: мы всё ещё здесь. Мы всё ещё живём.

Каэлен кивнул. Это «живём» звучало как клятва и как вопрос одновременно.

В доме пахло травами, дымом и чем-то терпким, напоминающим старое вино. Этот запах стал привычным за последние месяцы, но раньше был иной – светлее, мягче. Теперь в нём чувствовалось что-то тяжёлое, как в шкафах, которые долго не открывали.

Гайом сидел за столом, чуть сгорбившись. Его руки, когда-то крепкие и уверенные, теперь дрожали, особенно когда он тянулся за чашей с настоем. У него появилось новое движение – лёгкое постукивание пальцами по дереву, будто он проверял, что стол ещё прочен. На его лице обозначились глубокие линии, но глаза всё так же горели. Пусть усталость лежала на них тенью, но в глубине оставался прежний свет – человек, который всю жизнь слушал землю и учил других делать то же самое.

Лира двигалась по дому быстро и бесшумно. За этот год она изменилась сильнее, чем ожидал Каэлен. Стала спокойнее, собраннее, и что-то в её движениях напоминало теперь не девушку, а хозяйку, которая знает цену каждой мелочи. Её длинные руки ловко раскладывали травы по корзинкам, заваривали настои, перемалывали порошки, и всё это – не ради ритуала, а так как без этого нельзя было прожить. Даже волосы её – мягкие, медовые – теперь собирались в тугую косу, чтобы не мешали.

Каэлен вошёл и остановился, не сразу желая нарушать этот ритм. Он любил наблюдать за ними обоими. Здесь, в этом доме, время словно шло иначе: даже когда мир трещал за стенами, здесь всё оставалось размеренным, как дыхание. Но сегодня в воздухе чувствовалось что-то иное – напряжение, лёгкое, но ощутимое.

– Садись, – сказал Гайом. Голос его был хриплым, но твёрдым. – Ты слишком долго смотришь на землю. Она от этого не станет мягче.

Каэлен сел, и стул заскрипел. Лира поставила перед ним чашу с тёплым отваром. Пахло полынью, мятой и чем-то горьким. Юноша взял чашу обеими руками, согреваясь.

– Поле снова редеет, – сказал он. – Даже после дождя земля остаётся сухой. Я пробовал новый отвар для корней – толку мало.

– Толку мало не потому, что отвар плохой, – тихо ответил Гайом, – а так как сама земля не слушает. Это другое. Не болезнь, не вредители. Что-то глубже.

Он поднял глаза, и в них было не только знание, но и признание:

– Мы больше не лечим землю, Каэлен. Мы просим её о милости.

Лира села рядом. Она молчала, но её руки не находили покоя – перекладывали травы, поправляли косу, как будто искали хоть что-то, что можно сделать.

– Сегодня утром приходила Тави, – сказала она наконец. – У её сына кашель не проходит. Воды пьют меньше, а толку нет. Говорят, у соседей тоже дети хрипят. Может, что-то в колодце?

– Мы проверим, – сказал Каэлен. – Но я боюсь, что дело не только в колодце.

Лира вздохнула.

– Я знаю. Вчера на закате видела, как на дальнем поле появился белый налёт. Тонкий, как иней. Но не холодно же.

Гайом кивнул, и в его лице появилось то выражение, которое Каэлен ненавидел больше всего: не страх, а смирение перед неизбежным.

– Земля говорит с нами. Только мы пока не понимаем её языка.

Они сидели молча некоторое время, слушая, как за стенами дома ветер гудит в пустых улицах. Было слышно, как кто-то вдалеке стучит молотом по дереву, чинит крышу или ворота. И каждый звук казался громче, чем прежде, так как вокруг было слишком тихо.

Каэлен посмотрел на своих близких и почувствовал, как сердце сжимается. Ему хотелось сказать что-то утешительное, что всё пройдёт, что мир вернётся, но слова не приходили. Внутри было странное чувство – смесь решимости и беспомощности. Он знал только одно: ждать нельзя.

Лира встала и подошла к двери.

– Я пойду к полям, посмотрю сама. Мы не можем сидеть сложа руки.

Гайом хотел возразить, но лишь махнул рукой.

– Иди. Только смотри под ноги. Теперь даже трава может быть чужой.

Она ушла тихо, и её шаги почти не слышались.

Каэлен допил отвар и поднялся.

– Учитель, – сказал он. – Мы должны что-то делать. Всё меняется, но люди всё ещё приходят к нам за помощью.

– Делай, – ответил Гайом. – Только помни: иногда помощь – это не лечить, а понять. Мы не победим то, чего не знаем.

И в этих словах была та истина, которую Каэлен ещё не умел принять, но уже начинал понимать: это лето будет другим.

После короткого завтрака Каэлен взял сумку и вышел к дороге. Солнце только поднималось, но утро уже было сухим, как в середине лета. По влажной земле ещё лежала тонкая дымка, и она казалась густой, будто не спешила рассеяться. В этом молоке тумана деревня выглядела не как дом, а как остров.

Он шёл медленно, вглядываясь в каждую деталь. Вот ограда соседей – раньше крепкая, с витыми узорами, теперь вся обвешана пучками трав и тонкими верёвочками с рунами. Вот дом пастуха – к нему прилепились два шатра, чужие, не их люди, беженцы, видно по одежде: короткие кафтанчики из плотной ткани, лица обветренные, усталые. Дети сидели молча, прижимаясь к матери, а в её глазах было не только утомление – страх, будто всё вокруг могло обернуться врагом.

Таких семей стало больше. За этот год в деревне появились новые, и не все они задерживались. Кто-то шёл дальше к лесам, кто-то пытался обосноваться. Но все несли в себе одну и ту же тень. Каэлен понимал – они пришли не за лучшей жизнью, они пришли за водой. И за надеждой, что мир хоть здесь медлит умирать.

У колодца стояло несколько женщин. Они говорили тихо, как будто боялись, что вода услышит их жалобы. Каэлен подошёл, и разговоры стихли. Люди смотрели на него с ожиданием – не с почтением, не как на мудреца, а как на того, кто хоть что-то знает.

– Вода стала тяжелее, – первой заговорила седая Эма, ткачиха. – Вчера достала ведро, а оно пахло железом. На вкус… как камень. Ты знаешь, что это значит?

– Пока нет, – честно ответил Каэлен. – Но я возьму образцы.

Он зачерпнул немного воды в глиняный сосуд. Цвет был обычным, но на дне уже осел едва заметный налёт, как пыль. Он провёл пальцем – и почувствовал сухость. Не опасную, но чужую.

– Скажи Гайому, – добавила Эма. – Если вода уйдёт, нам и уходить некуда.

Каэлен кивнул и пошёл дальше.

Он обошёл поля – землю, которую знал с детства. Но теперь они казались ему усталыми, как больные, что делают вид, будто здоровы. Тонкие стебли ржи дрожали под ветром, хотя ветер был мягким. В некоторых местах виднелись белёсые пятна, словно земля выгорела.

За огородами встретил старого Рема, который чинил плуг. Руки у него были сухие, в морщинах, но крепкие.

– Здоров, парень, – сказал он, даже не оборачиваясь. – Глядел на запад?

– Ещё нет.

– Глянь. Там небо какое-то странное. Вчера вечером светилось.

Каэлен посмотрел туда, куда кивнул старик. И правда, на горизонте, за лесной грядой, небо было чуть светлее, будто под ним что-то мерцало. Может, просто утренний туман. Может – нет.

Возвращаясь, он заметил ещё одну странность. У кузни, где всегда было шумно, стоял сам кузнец, облокотившись на стену. Его руки, обычно загорелые, были в белых разводах, как будто их обсыпало пеплом.

– Соль? – спросил Каэлен.

– Не знаю, – ответил тот. – Вчерашний ветер принёс. Не щиплет, но липнет к коже.

Каэлен провёл пальцами по воротам кузни и увидел ту же белую пыль – лёгкую, сухую.

Вернувшись на улицу, он ещё раз оглядел деревню. Всё было на месте: дома, люди, поля. И всё же не так. Каждый шаг подтверждал, что мир изменился. Не врагом, не громом – тихо, упрямо, как вода, которая точит камень.

И где-то внутри он почувствовал, что эти перемены только начинаются.

У старой кузницы дорога уходила к низине, а потом поднималась к склону, где начинались поля и пастбища. Там, за оврагом, теперь стояли люди, которых раньше не было. Сначала Каэлен принял их за путников, но, подойдя ближе, понял: это беженцы. Пятеро взрослых, две женщины, трое мужчин и четверо детей. Все они выглядели усталыми, словно ветер сдул краски с их лиц. Их одежда была из плотной ткани, местами перешитая, на плечах – старые мешки.

Они сидели у костра, но огонь был маленьким, едва теплившимся. Казалось, что и дров не хватало, и сил. Женщина кормила младшего ребёнка чем-то густым, серым, похожим на похлёбку из корней. Двое старших мальчиков молчали, глядя в землю. Мужчины оборачивались к дороге, как звери, которые боятся, но не бегут.

Каэлен подошёл неспешно, чтобы не испугать.

– Доброе утро, – сказал он, и слова его прозвучали мягко. – Вы издалека?

Женщина подняла голову. Её глаза были тёмными, и в них читалась усталость долгой дороги.

– С юга, – ответила она. – От границы степей.

Мужчина, сидевший рядом, нахмурился, но не вмешался.

– Далеко же, – сказал Каэлен. – Что привело вас сюда?

– Белая земля, – тихо сказала женщина, и эти слова прозвучали, как проклятие. – Мы жили у старого колодца, там всегда была вода. Весной она стала горькой. Потом вокруг дома земля побелела, трава сгорела на корню. Мы ушли. Думали, дальше лучше. Но везде… пятна. И ветер.

Она замолчала, словно слова сами стали солью на языке.

Каэлен сел на поваленное бревно рядом, чувствуя, как сумка с травами стала вдруг бессмысленной.

– Белая земля далеко?

– Всё ближе, – вмешался мужчина. Голос его был хриплым, как старый камень. – Она идёт за нами. Не быстро, но идёт. Ветер приносит её. Даже там, где не было соли, теперь белеет камень.

Каэлен нахмурился.

– У нас тоже… появляются пятна. Пока мелкие. Но вода стала тяжелее.

– Тяжёлая вода – первая весть, – сказал другой мужчина. Он был моложе, но глаза – резкие, колкие. – Мы видели, как она делает колодцы горькими. Сначала вкус, потом осадок, потом пустота.

Они говорили тихо, как будто боялись, что их услышит сама земля.

Дети молчали. Только девочка лет десяти, сидевшая чуть поодаль, тихо спросила:

– У вас есть соль? Та, что для еды, не для земли.

Каэлен улыбнулся, хотя улыбка была горькой.

– Найдём, – сказал он. – Здесь всё ещё есть хлеб и соль.

Он вынул из сумки маленький узелок, в котором были сухие лепёшки и щепоть соли – не для поля, а для жизни. Девочка взяла осторожно, словно боялась, что они исчезнут, и прижала к груди.

– Мы не задержимся, – сказала женщина. – Просто отдохнём день-другой.

– Останьтесь, сколько нужно, – ответил Каэлен. – Деревня не богата, но у нас всё ещё есть крыша и вода.

Они кивнули, и он увидел, как плечи их чуть ослабли, будто груз стал на миг легче.

Когда Каэлен уходил, мужчина с хриплым голосом тихо сказал:

– Будь осторожен, травник. Белая земля не любит тех, кто её лечит.

Слова эти застряли в голове. Он шёл по дороге и думал: белая земля не любит. Может, это просто образ. А может, мир действительно начал жить своей волей, чужой и независимой.

На возвышении, оглянувшись, он увидел: беженцы сидели молча, а вокруг них ветер поднимал пыль – не жёлтую, не чёрную, а светлую, почти белую.

День тянулся густым, ленивым, но в этой вязкости чувствовалось напряжение, будто что-то готовилось. Каэлен вернулся в деревню, когда солнце уже стояло высоко, и увидел, что люди собрались у старого дуба, что рос на площади. Толпа была небольшой, но в ней чувствовалась жажда новостей – лица повернуты в одну сторону, руки сложены на груди, глаза прикованы к дороге.

На дороге стоял всадник. Лошадь под ним была покрыта пеной, и по её бокам темнели следы долгого пути. Всадник был молод, но осанка – прямая, уверенная, и плащ на плечах говорил о том, что он не простой путешественник. На груди – знак Империи: серебряная спираль, вокруг которой обвивалась тонкая руна.

– Гонец, – тихо сказал кто-то из толпы.

Каэлен остановился чуть поодаль, чтобы услышать. Всадник поднял руку, призывая к тишине.

– Жители Серебряного края, – сказал он громко, голос был звонким, натренированным. – Совет Империи передаёт весть.

Люди замерли. Они ждали слов, и каждое слово могло стать важным.

– Поступают сообщения о новых трещинах и белых пятнах на землях к югу и востоку, – сказал гонец. – Но Совет уверяет: меры приняты. Империя работает над защитой Вен. Новые рунические башни возводятся. Есть надежда.

На слове «надежда» люди переглянулись. Кто-то кивнул, кто-то сжал губы, а кто-то отвернулся.

– Также, – продолжил гонец, – Архимаг Элиан, новый советник Империи, приглашает лучших мастеров, травников и алхимиков к сотрудничеству. Нам нужны знания и руки. В ближайшие недели в столицу прибудут гонцы за теми, кто готов служить делу.

Эти слова заставили Каэлена вздрогнуть. Имя Элиана он не слышал давно, но оно сразу вернуло его мыслями к тем событиям, которые изменили всё. Учитель, друг, человек, который видел дальше других. Человек, который уже тогда умел держать мир в своих ладонях, но и взгляд его был тяжёл, как камень.

Толпа загудела. Люди спрашивали друг друга, что значит «служить делу», что за работы будут, зачем нужны травники. Кто-то шёпотом говорил: «Они хотят забрать молодых», кто-то: «Им нужно больше солдат».

Гонец не стал задерживаться. Он дал письмо старосте деревни и направился дальше, лошадь шла медленно, устало, но твёрдо.

Каэлен смотрел ему вслед. В груди что-то шевельнулось – не страх, скорее странное чувство, смесь ожидания и тревоги. Приглашение… Нет, призыв. Элиан что-то задумал.

Когда толпа начала расходиться, староста поднял письмо над головой.

– Здесь имена не указаны, но сказано: все, кто может лечить и создавать, кто знает травы, руды и слова рун, должны быть готовы. Они придут за вами.

Он говорил просто, но в этих словах чувствовалась тяжесть.

Гайом подошёл к Каэлену, положил руку ему на плечо.

– Ты слышал? – спросил он тихо.

– Слышал.

– Я стар, меня они не возьмут, – сказал наставник. – Но тебя могут позвать.

Каэлен молчал. Он смотрел на дорогу, которая тянулась к северу, туда, где за дымкой лесов и рек стояла столица.

И вдруг подумал: может, ответы не здесь.

Вечер накрыл деревню мягким, но непривычно тяжёлым светом. Небо тянуло к себе длинные тени, и даже птицы, которые обычно гомонили в это время, сидели тихо, словно выжидали. В воздухе пахло сырой землёй и дымом, но дым был не радостным, не хлебным – сухим, настороженным. Где-то на окраине загудел кузнечный молот, но ударов было мало, и каждый из них казался громче, чем раньше.

Каэлен шёл домой медленно, сжимая письмо, которое староста доверил ему взглянуть. Оно было коротким, но каждая фраза имела вес. Совет Империи звал лучших, Архимаг Элиан обещал надежду, но между строк читалась спешка. Слово «лучших» не радовало, а пугало. Когда Империя начинает собирать лучших, значит, дело серьёзное.

В доме горел свет. Лира зажгла две масляные лампы, и их жёлтое мерцание делало стены теплее, чем они были. Гайом сидел в кресле, укрытый шерстяным плащом, и его лицо, освещённое лампой, казалось старше, чем утром. Лира стояла у стола и перебирала травы, перекладывая их в холщовые мешочки. Её движения были резковатыми, будто она старалась занять руки, чтобы не дать словам сорваться с губ.

Каэлен вошёл и положил письмо на стол.

– Они зовут, – сказал он тихо. – Элиан собирает людей.

Лира подняла голову, и в её взгляде мелькнуло что-то, что Каэлен не видел раньше: страх, смешанный с недоверием.

– Зовут всех или тебя?

– Всех, кто может лечить и создавать. Но… ты знаешь, как он. У него всегда есть те, кого он видит прежде остальных.

Гайом кашлянул, и это был не просто кашель – звук, от которого хотелось встать и подхватить. Каэлен тут же подошёл, но старик поднял руку, мол, всё в порядке.

– Я знал, что этот день придёт, – сказал он. – Элиан не из тех, кто сидит и ждёт. Он умён, но ум его – как лезвие. Режет и строит одновременно.

– Он спас многих, – тихо возразил Каэлен.

– И пожертвовал не меньшим, – ответил Гайом, не повышая голоса. – Это не укор, мальчик, это просто правда. Прогресс – всегда выбор, и он редко бывает добрым.

Лира снова повернулась к столу, но травы в её руках дрожали.

– Ты собираешься идти? – спросила она, не глядя на него.

Каэлен замолчал. Вопрос был простым, но ответ не рождался. Он смотрел на неё, на её косу, на пальцы, аккуратно держащие тонкие стебли мяты. Он видел, как в её жестах скрывается тревога, а в плечах – усталость.

– Я не знаю, – сказал он наконец. – Но, может быть, там ответы. Здесь мы лечим, но не понимаем. Земля всё равно трескается, вода горчит, люди умирают. Может, он знает больше.

Лира обернулась. В её глазах блестела злость, но не на него, а на мир.

– Ты думаешь, там легче? Думаешь, у них больше заботы о земле? В столице видят только башни, только руну и металл. Они лечат не землю, а своё тщеславие.

Слова повисли в воздухе. Гайом посмотрел на обоих и медленно сказал:

– Лира не совсем неправа. Но и ты прав, Каэлен. Иногда нужно уйти, чтобы понять, что твой дом значит. Иногда – чтобы спасти его.

Тишина вернулась, но она была иной, чем утром. В ней было что-то острое, как ветер, который несёт перемены.

Каэлен сел к столу, взял одну из трав, что лежала на мешочке. Запах был терпким, почти горьким. Он вдруг понял, что этот запах останется с ним, куда бы он ни пошёл.

Лира тихо убрала письмо в ящик, словно спрятала его не от Каэлена, а от самой себя.

– Мы всё равно должны жить, – сказала она. – Завтра пойдут к нам больные. Утром придут за водой. Не забывай: ты нужен здесь.

– Я помню, – ответил он.

Но в сердце его уже звучала дорога.

Ночь в деревне пришла не сразу – она кралась, как зверь, которому незачем торопиться. Сначала погасли верхушки деревьев, потом темнота медленно спустилась к крышам, и только лампы в окнах напоминали, что здесь живут люди. Даже сверчки, обычно бойкие, будто сбавили тон.

Каэлен не спал. Он сидел на крыльце, облокотившись на колонну, и смотрел, как звёзды прячутся за дымкой. В руке он держал кусок угля – привычка, оставшаяся с тех времён, когда он записывал каждую траву, каждое свойство. На коленях лежала старая доска, исписанная его заметками. Но сегодня он не писал. Просто проводил линию за линией, как будто пытался поймать ритм.

В деревне было тихо. Тише, чем обычно. Иногда лишь скрипели двери или слышался кашель – чей-то чужой, чужая усталость за тонкой стеной. И где-то в глубине, за полями, тихо тянул ветер, несший что-то сухое, почти металлическое. Каэлен втянул носом воздух и уловил знакомый привкус – соль. Тонкая, едва ощутимая, но она была.

Он поднялся и вышел за ворота. Деревня спала, но он хотел видеть поля. В лунном свете всё выглядело чужим. Камни блестели холодно, трава казалась серебряной, а там, вдали, над горизонтом, висела странная бледная полоса, как дыхание чего-то невидимого.

– Ты опять ходишь, – сказал голос. Это была Лира. Она стояла у ворот, закутавшись в шерстяной платок, волосы её блестели в свете луны. – Что ты ищешь там, где темно?

– Знаки, – ответил он. – Они здесь, просто мы их не видим днём.

Она подошла ближе.

– И что ты нашёл?

– Ничего хорошего, – сказал он. – Белая пыль появилась даже на камнях у дороги. И вода пахнет железом.

Лира молчала. Они стояли рядом, и тишина между ними была почти мягкой, но внутри неё прятался страх.

– Ты думаешь уйти, – сказала она не спрашивая, а утверждая.

– Думаю. Но не знаю, когда и как.

– Гайом не сможет идти.

– Я знаю.

– А я?

Он посмотрел на неё, и на миг в его сердце что-то дрогнуло.

– Ты сильнее, чем думаешь. Но я не хочу, чтобы ты шла туда, где будет боль.

Лира отвела взгляд.

– Там, где ты, Каэлен, всегда будет боль. Ты ведь не умеешь проходить мимо.

Эти слова задели его глубже, чем он ожидал. Но он ничего не сказал. Вместо этого посмотрел на север, туда, где скрывалась столица.

Где-то далеко, за лесами и реками, Элиан уже строил свои башни. Гонцы уже несли письма, инженеры чертили схемы, люди готовились к чему-то, чего ещё не видели.

Каэлен стоял и чувствовал: мир не ждёт. Даже если остаться – он придёт за тобой.

И когда они вернулись домой, луна скрылась за облаками, а воздух стал суше, будто кто-то тихо высыпал соль в ветер.

Глава 2: Следы в степи

Утро началось с пыли – не той, что поднимают копыта, а оседает к вечеру на подоконниках, – а другой, более лёгкой, почти невесомой. Она висела в воздухе белёсым дыханием и тихо мерцала, если смотреть на неё в косом свете. Каэлен заметил её ещё на пороге: рукав рубахи стал шершавее, чем минуту назад, а на перилах крыльца оставался матовый след от ладони, будто дерево высохло за ночь на век.

К полудню дорога со стороны оврага затянула в деревню людей. Их не тащили телеги – наоборот: сами люди тянули немногое, что у них осталось. Шли плотно, плечом к плечу, словно боялись разорвать невидимую нить, связывавшую их со своими. Впереди – высокий мужчина с кочевым ножом на поясе; за ним – женщина с младенцем на перевязи; рядом двое мальчишек несут на шесте бурдюк с водой, обмотанный мокрой тряпицей. На их одежде – узкие полосы тёмной льняной тесьмы: степной узор, простой, как дорога.