Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

Селия кивнула, улыбнулась каэленовскому любопытству, как улыбаются выходцу из деревни, который сам дошёл до столицы, – без снисхождения, но с теплом к упрямству. Тарин не улыбался.

– На языке простых, – быстро начала Селия, – сердцевик – это сгусток структурированной эссенции. Не кристалл в классическом смысле. Он растёт, как дерево, но не из соков, а из потока. «Кольца» – это периоды колебаний жилы, которые он пережил. Мы наводим поле, и он отдаёт нам излишек – не разрушаясь, если не жадничать.

– Если не жадничать, – повторил Тарин, как проверку. – А если жадничать, он треснет. Пойдут радиальные разломы, пульс уйдёт вразнос, и всё помещение окажется в соляной пыли. У нас есть отчёты. И имена.

Селия бросила на него взгляд, в котором было больше огня, чем в сердцевике.

– Потому мы и не жадничаем, – отрезала она. – Поток на сьём – семь процентов от порога.

Маррик смотрел на обручи. Его интересовала не красота и не загадка, а слабые места: крепление к опорам, шаг клемм, дублирование питания. Он заметил, что у восточной дуги стояли две ремонтные тележки, а на полу – ещё не убранный ключ-молоток, и это ему не понравилось.

– Это сцена или работа? – спросил он сухо.

– Работа, – ответил Тарин. – Но иногда приходится показывать, – и скользнул взглядом по Элиану.

Айн стояла у стекла так близко, что на поверхности оставался тёплый след дыхания. В её зрачках сердцевик отражался, как солнечное пятно во льду.

– Он не любит сталь, – сказала она тихо, и Каэлен услышал не упрёк, а констатацию. – Но терпит.

– Потому что сталь держит то, что вокруг него рассыпается, – ответил Элиан. – Иначе от терпения останется поэзия, а нам нужна вода в кувшине.

Селия щёлкнула тремя тумблерами. На пультах ожили шкалы. Тихо, как вдох, зашумел воздух из щелей кондиционеров – охлаждение. По аркам побежали тонкие световые дорожки; где они сходились к сердцевику, их оттенок теплил.

– Прогоним «дыхание», – сказала Селия. – Без нагрузки.

На графиках мягко побежали волны. Сердцевик будто отозвался – огни в его глубине закачались в такт, и Каэлен ощутил в груди знакомое чувство: как когда стоишь у ночной реки и угадываешь, где перекат, а где яма. Он поймал себя на том, что незаметно дышит синхронно с этой штукой.

– Чувствуешь? – прошептала Айн, не отводя взгляда.

– Да, – ответил он. – Будто он сам выбирает, сколько отдавать.

– Он и выбирает, – сухо вставил Тарин. – Мы лишь ставим рамки.

В дальнем конце зала открылась боковая дверь, и внутрь вошла Лира. Она шла быстро, как всегда, будто несла невидимую ношу, которую нельзя уронить. На ней был неброский тёмный плащ, волосы убраны, глаза – уставшие, но ясные. Каэлен невольно выпрямился. За прошедшие месяцы она стала тоньше и твёрже – в лице копилась напряжённость, которой раньше не было.

– Задержали на фильтре, – коротко бросила Лира, кивнув Элиану. – Говорят, у меня «слишком много полевых запахов». Передаю привет вашим протоколам.

– Привет принят, – сдержанно отозвался Тарин. Но Селия улыбнулась искренне:

– Полевые запахи – это то, чего нам здесь не хватает.

Лира подошла к стеклу. Смотрела на сердцевик внимательнее, чем на людей.

– Вы делаете из него домовую печь, – сказала она тихо. – А он – кусок неба под землёй. Не забывайте этого.

Селия хотела было ответить остро, но удержалась. Элиан перевёл разговор:

– Сегодня у нас две цели. Первая – показать ребятам, как мы снимаем питание с сердцевика безопасно. Вторая – обсудить прототип очистки – то, ради чего, собственно, я тянул Каэлена в столицу.

Его взгляд коснулся блокнота у Каэлена в руке.

– Твоя идея с травами и рунной мембраной у нас не умерла. Мы собрали стенд в мокрой секции. После прогона здесь – спустимся туда.

– Вы… – Каэлен проглотил волнение. – Вы правда сделали?

– Мы не всё умеем говорить, – ответил Элиан. – Но многое умеем делать.

Селия переключила камеру – на стекле ожил боковой ракурс камеры-чаши, сердцевик выглядел как полупрозрачная раковина с мерцающим зародышем. На соседнем экране бежали числа: температура, дрейф фазы, пульс.

– Включаю «тихий съём», – сказала она. – Три процента, тридцать секунд.

Огни в глубине сердцевика не погасли, но стали ровнее, как дыхание спящего, и тонкая цепочка показаний мило поползла вверх. Через стекло услышался лёгкий, сухой треск – не опасный, как издалека, а как щёлкает мороз на тонком льду. Маррик повернул голову. Лира сжала пальцы плаща. Айн прижала ладонь к стеклу – не касаясь, в сантиметре – и прошептала, как к больному ребёнку:

– Дыши.

Тридцать секунд прошли. Селия сбросила съём. Шкалы вернулись к фону.

– Чисто, – сказал Тарин, не отрываясь от линии дрейфа. – Без зубцов.

– Пройдёмся второй раз, – Селия легко двигалась по пультам, как пианистка, которой нравится трудный пассаж. – Пять процентов. Двадцать секунд.

– Селия, – тихо сказал Тарин. – Без спектакля.

– Я знаю, – ответила она так же тихо.

Пять процентов зазвучали тоньше. Сердцевик ответил иначе – не ровнее, а глубже; где-то в золотой сердцевине промелькнула волна, как если бы кто-то провёл пальцами по натянутой струне. И в тот же момент в нижнем левом углу экрана, где серая линия дрейфа всегда была лентой спокойствия, появился тончайший зубчик. Тарин тут же щёлкнул по аварийному флажку.

– Сброс!

Селия уже сбрасывала. Зал не вздрогнул, ни один болт не запел, но все разом сделали вдох – синхронно, как люди, стоящие на карнизе.

– Это граница, – сказал Тарин, холоднее обычного. – Ты её видишь?

– Вижу, – ответила Селия, и в голосе её была не обида, а досада на саму себя. – Всё, уходим на ноль.

Элиан всё это время молчал. Он не поторопился с комментарием, не упрекнул, не похвалил. Просто стоял и смотрел на сердце в стали.

– Запомните рисунок, – сказал он наконец. – Этот «зубец» – как шёпот. Он предупредил раньше, чем мы привыкли. Значит, слышать надо тоньше.

Айн выдохнула – долго и тихо, как отпускают чужую боль. Лира опустила глаза, и Каэлен вдруг заметил – она не переносит звук тонких тресков. Слишком много треска слышат те, кто лечит людей рядом с жилой: кожу, лёгкие, мысль.

– Пойдёмте, – сказала Селия уже своим обычным голосом. – Мокрая секция ждёт. Иначе поспорим тут до ночи.

Они вышли из зала наблюдения через боковой шлюз и по узкой галерее спустились на три уровня ниже. По дороге воздух стал влажнее, пахнуло нагретым стеклом, травяным паром и чем-то морским – солёным, как берег после шторма. На двери было написано всего одно слово: «Осадки».

Мокрая секция была иной: не строгий металл, а стекло, керамика, белые столы и множество прозрачных сосудов – от колб толщиной с палец до бассейнов с человеческий рост. Между ними – висячие мостки, рунные панели под плёнкой, резиновые фартуки на крючьях. В дальнем углу шумел фильтр – как водопад за стеной. Под потолком висели мягкие лампы, от которых капли на трубках казались шнурами жемчуга.

– Вот он, – Селия указала на длинный стол, разделённый на секции. – Стенд «Мембрана-7». Ванна – осолонённая вода из Бледной кромки, уровень соли – как в отчёте, – она кивнула Лире; та коротко ответила взглядом. – Слой трав – твоя матрица, Каэлен, помнишь? – смешение листьев ярры, корня рель, стеблей верелы; всё вымочено и пройдено через тонкий пресс. Сверху – рунная мембрана: «тишина», «связь», «перелив». Подача питания – от сердцевика через гаситель. Цикл – десять минут. На выходе – надеемся получить воду до порога «сухого дыхания». Если повезёт – запах уйдёт.

Каэлен подошёл ближе. Его собственные слова, записанные когда-то у ночного костра в степи, здесь лежали на столе – в стекле и рунах, в трубках и кранах. Он едва сдержал желание протянуть руку и потрогать матовый лист мембраны. Лира была рядом; он почувствовал её присутствие как тепло перед дождём.

– В твоём рецепте не было верелы, – сказала она спокойно. – Но здесь она нужна – свяжет осадок.

– А «тишина»? – спросил он. – Я говорил о ней, но не знал, как её вписать.

– Мы поставили «тишину» не над водой, – вмешался Тарин, – а в шов. Там, где в норме происходит «сор», – он ткнул в прозрачный разрез стенда, – затишье должно удержать перегиб.

– Ты говоришь, как плотник, – усмехнулась Селия. – Но плотник из тебя хороший.

Они заняли места. Селия дала знак технику у панели. Ванна-вход заполнилась мутно-зелёной водой с едва уловимым масляным переливом на поверхности. От запаха щипало в носу – соляной ветер, перенесённый в стекло. Над ванночками встали тонкие туманы – травы пустили последнее тепло.

– Готов? – Селия смотрела на Каэлена, но вопрос был ко всем.

– Готов, – ответил он. Голос у него чуть охрип.

– Тогда идём. Питание – минимальное. Мембрана – дышать.

Техника отработала, и всё сразу стало одновременно очень простым и очень сложным. Вода медленно пошла через первый слой – травяной. На границе стекла возникла дрожащая линия – как бы граница мира. Рунная мембрана ожила: тонкие «нить-знаки» вспыхнули и погасли, оставив на глазах у всех не свет даже – впечатление света, как бывает после молнии.

Первые капли на выходе были грязноваты; Селия терпеливо держала цикл; Тарин не моргал. Лира присела к выходной чаше, её пальцы – уверенные, спокойные – приготовили бумажные тесты; Айн стояла чуть в стороне, ладонь её висела над мембраной, как ладонь над кошкой, которую не хочешь спугнуть.

К четвертой минуте цвет процедуры вдруг изменился: вода в средней секции потемнела, будто что-то сбежалось в центр, и на мембране, в шве, где Тарин обещал «тишину», проступило крошечное, едва заметное серебристое пятнышко. Не треск – всплеск. Как если бы мембрана дёрнулась от щекотки.

– Видишь? – прошептал Тарин.

– Вижу, – ответила Селия. – Но держится.

На пятой минуте Лира наклонилась к выходной чаше, капнула реагент. Бумага, которую она опустила, сначала дала серый, потом – почти белый.

– Соль ушла, – сказала она. – Запах… – она вдохнула очень осторожно, – мягче.

– Не радуйся раньше времени, – отрезал Тарин. – Смотри на волокно.

На шестой минуте травяной слой вздохнул – видно было, как часть волокон набухла до хруста, а часть, наоборот, повяла, как трава под инеем. Селия заранее подала минимальный «перелив», чтобы нагрузка ушла в руну, и серебристое пятнышко на шве погасло.

– Хорошо, – тихо сказал Элиан, и в этом «хорошо» не было торжества, только облегчение, что край ещё не перешли.

Десятая минута встретила их прозрачной, почти без запаха струйкой. Бумага Лиры стабильно держала «белый». Айн первой убрала ладонь – не отводя взгляда, как будто боялась спугнуть удачу. Селия отключила подачу и перекрыла краны.

– Первый прогон – чист, – подвёл черту Тарин. – Осадок – к анализу, волокно – на микроскоп, мембрану – не трогать, пусть остынет.

Каэлен вдруг понял, что стоит, уперевшись ладонями в край стола, и пальцы у него дрожат. Он отстранил руки и невольно улыбнулся – не широкой улыбкой, а той, которая будто спрашивает у мира: «Можно?»

– Это только первая струйка, – Лира, как всегда, вовремя возвращала к земле. Но и в её голосе проскочила тонкая, как жилка света, радость. – Главное – что травы не «сошли с ума».

– Пока, – холодно подытожил Тарин. – Завтра они могут «запеть» иначе.

– Завтра мы будем слушать, – ответил Элиан. – А сейчас – фиксируйте всё, даже тени.

Он обвёл взглядом команду, задержался на каждом. В этот момент башня, казалось, снова стала не машиной, а домом, где люди после тяжёлой работы позволили себе думать о завтра.

Но мир снаружи не собирался ждать. В дверь постучали быстро, почти невежливо. Страж в сером, не переводя дыхания:

– Архимаг, из Совета. Разлом у Лестниц Полудня растёт. Три поста просят перекрытие жилы. Беженцы уже в нижних кварталах.

Слова повисли в воздухе, как ножи. Селия прикусила губу; Тарин закрыл глаза на секунду – короткая, как мигание, молитва без богов. Лира подняла взгляд на Элиана. Айн уже смотрела туда, где в стене тонко гудели трубы – будто слышала дальнее, невидимое.

– Протокол «Половина мостов», – сказал Элиан тихо, больше себе, чем стражу. – Воды – в двойную норму для низов. Охране – не блокировать проходы вверх, только распределять. И… – он задержался, – подайте в резерв «семёрки» ещё один комплект гасителей, если придётся тянуть питание ночью.

Страж кивнул и исчез.

– Мы закончим цикл, – Селия взяла себя в руки так быстро, будто ничего и не было.

– Закончите, – подтвердил Элиан. – Но не начинайте новый без меня.

Он повернулся к Каэлену, Лире, Айн и Маррику:

– Вы со мной. Совет ждёт. Сердцевик дал нам дыхание. Будем решать, куда его направить.

Они шли к выходу, и Каэлен оглянулся на мокрую секцию. В прозрачной чаше лениво стекала чистая вода – она казалась такой простой, что трудно было поверить, сколько людей, железа и чужой силы понадобилось, чтобы у неё появился вкус жизни. Каэлен подумал о деревне, о полях, где трава растёт пятнами, о детях, которые пьют «тяжёлую» воду так, будто иначе нельзя. И впервые за долгое время позволил себе короткую, как вспышка, надежду.

На лестничной площадке их настиг сумрачный вечер. Сквозь длинные окна тянулись полосы медного света; над городом уже висели первые столбы дыма – не от заводов, от очагов, где варят густую похлёбку для пришедших с окраин. Ветер нёс запахи хлеба и соли. Башня прожужжала где-то внутри – как живое, уставшее тело.

– Ты видишь? – спросил Элиан у Каэлена, не останавливаясь. – Мы можем вернуть миру глоток. Но город попросит у нас море. А море у нас – один сердцевик и одна мембрана.

– Значит, будем учиться дышать экономно, – ответил Каэлен, и сам удивился собственной твердости.

– Значит, – повторил Элиан, и на миг его профиль стал легче, почти молодым. – Но сперва – Совет.

Они ускорили шаг. Шум столицы поднимался им навстречу, как прибой, и где-то за этим шумом, очень далеко, но уже знакомо, жило глухое дыхание земли.

Они шли к Совету через коридоры, которые были совсем не похожи на научные залы. Здесь было больше тишины и меньше света. Стены украшали резные панели из тёмного дерева, в узорах которых угадывались старые символы Империи – круги, линии, ветви. Между панелями стояли фигуры стражей – не просто солдаты, а ветераны, облачённые в доспехи с магическими печатями. Каждый шаг эхом отдавался по каменному полу, и это эхо напоминало: дальше начинается политика, и здесь ошибки стоят дороже, чем на лабораторных столах.

Элиан шёл уверенно, но Каэлен чувствовал напряжение в его движениях. В его взгляде уже не было той лёгкости, что внизу, в лабораториях. Он был собран, сдержан, почти закрыт. Маррик шёл рядом, угрюмый и сосредоточенный – словно предчувствовал, что здесь его меч может оказаться бесполезным. Лира шагала чуть позади, но её взгляд был внимательным: она замечала детали, слушала звуки, словно пытаясь понять не только слова, но и дыхание места. Айн держалась особняком, её глаза изучали не людей, а сам воздух – она словно чувствовала напряжение камня, в котором строилась эта башня власти.

Зал Совета был огромным, и не потому, что так было нужно – просто здесь каждая деталь говорила: «Мы больше вас». Высокий купол, витражи с изображениями рек и лесов, ныне уже исчезающих; мозаики на полу, в которых были спрятаны карты старых Вен. И в центре – круглый стол, где каждый стул был больше и тяжелее, чем следовало бы.

Члены Совета сидели, словно не сдвигались с места целую вечность. Мужчины и женщины разного возраста, но все с одинаково холодным взглядом. Кто-то – в богатых одеждах, кто-то – в мантиях учёных, кто-то – в простой броне. Их голоса были низкими, слова – медленными. Когда Элиан вошёл, они подняли головы, и каждый взгляд ощупал его, как рука – лезвие.

– Разлом на юго-западе, – произнёс седой советник, сидевший ближе всех. – Говорят, он движется быстрее, чем предыдущие.

– Мы перекрыли часть жилы, – спокойно ответил Элиан. – Но нужны новые меры. И нужны ресурсы.

– Ресурсы, – повторил другой, худощавый, с чертами лица, будто высеченными из камня. – Их нет. Мы и так отдали три башни под фильтры, и каждый день нам несут мёртвых.

– А каждый день вы ждёте, что они перестанут приходить, – резко сказал Элиан, и в его голосе впервые прозвучала сталь. – Но земля не ждёт. Она ломается.

В зале повисла тишина. Кто-то постукивал пальцами по столу, кто-то наклонился к соседу, но слова были слишком тихи.

Каэлен стоял чуть позади Элиана, наблюдая и слушая. Для него всё происходящее было не просто разговором – это была битва, только вместо мечей здесь были цифры, факты и чужие жизни. Он видел, как Лира тихо обменивалась взглядами с одним из членов Совета – молодым, с умными глазами, но усталым лицом. Айн не отрывала взгляда от витража, где зелёные леса казались почти насмешкой.

– Мы готовы к новым шагам, – продолжил Элиан. – Прототип мембранного фильтра дал первые результаты. Мы можем замедлить соляное заражение воды.

– Прототип? – скептический голос раздался с другой стороны стола. – Мы слышали это слово уже много раз. Сколько жизней вы готовы отдать за «прототип»?

– Столько, сколько придётся, чтобы спасти остальные, – ответил Элиан, и его голос звучал так, будто слова были выжжены.

Каэлен почувствовал, как мороз прошёл по коже. В этих словах не было жестокости, только понимание цены.

Совет слушал. Кто-то молчал, кто-то улыбался едва заметно. Кто-то смотрел на них так, будто уже подсчитывал цифры. И вдруг один из членов Совета наклонился вперёд, опершись на ладони:

– Мы дадим вам людей и материалы. Но, Элиан, знайте: если вы ошибётесь, ошибётесь один раз.

Элиан кивнул, и в этом кивке не было страха.

Они вышли из зала спустя ещё час, и каждый из них чувствовал: не только мир ломается, но и стены Империи трескаются.

Они вышли из зала Совета молча. Слова, что звучали там, не исчезли, а будто отзвуками шли за ними по коридорам. Каменные стены с резными панелями казались холоднее, чем прежде, а шаги отдавались громче. Каждый из них был погружён в свои мысли.

Элиан шёл первым. Его лицо было замкнуто, как будто внутри происходил спор, которого никто не слышал. Маррик держался рядом, глаза его не переставали сканировать пространство, но теперь в них было не только привычное напряжение – там жила тревога. Лира шла чуть позади, её взгляд был направлен на пол, но мысли явно были далеко: она видела не камень, а картины разрушенных деревень, детей, пьющих мутную воду, лица тех, кто ждал помощи. Айн молчала, но её пальцы иногда касались стены, как будто она пыталась почувствовать, что скрывается за ними.

– Они не верят, – сказала она наконец тихо.

Элиан не повернулся, но ответил:

– Они верят, но их вера – это цифры. И цифры не плачут, когда умирает ребёнок.

– А если твои цифры ошибутся? – спросил Маррик.

Элиан посмотрел на него.

– Тогда я ошибусь один. Но если мы ничего не сделаем – умрут все.

Эта фраза, сказанная спокойно, без пафоса, разрезала тишину острее ножа.

Они вышли к окну, которое открывало вид на город. Внизу, под ними, столичные улицы кипели: телеги с припасами, колонны солдат, толпы беженцев. В одном месте дым поднимался выше, чем обычно – то ли пожар, то ли просто слишком много очагов. Ветер приносил запах хлеба и железа, а где-то в глубине слышались отдалённые крики.

Лира остановилась, глядя вниз.

– Мы делаем вид, что мир всё ещё управляем. А на самом деле он уже давно не слушается.

– Мир никогда не слушался, – сказал Элиан. – Мы только учимся говорить громче.

Каэлен стоял рядом и молчал, но внутри у него бурлило. Всё, что он увидел сегодня – сердцевики, лаборатории, Совет, – казалось частями огромного механизма, который сам не понимал, куда движется.

Айн вдруг повернулась к нему и тихо сказала:

– Ты понимаешь, почему они зовут тебя? Они видят в тебе не их отражение, а землю. Ты пахнешь не сталью, а травой.

Каэлен смутился, но ответил:

– Если травы смогут спасти мир – пусть пахнет ими.

Элиан посмотрел на них и кивнул, словно соглашаясь с чем-то внутри себя.

– У нас мало времени. Сегодня ночью мы вернёмся к мембране. Завтра – к сердцевику. А послезавтра… – он не договорил. – Послезавтра может случиться что угодно.

Они шли дальше, и каждый шаг звучал как отсчёт. Мир над трещинами жил своей жизнью, но в нём уже чувствовалось что-то новое: напряжение, которое не ослабевает, а только растёт.

К вечеру город менял кожу. Днём он был стальным и гулким, с блеском рун на башнях и мерным шагом гарнизонов, а к сумеркам становился мягче, темнее, и из всех швов начинали сочиться человеческие голоса. Небо выгорело до медного, на западе затлела тонкая пурпурная кромка, и ветер с низких кварталов принёс запахи – хлеба, коптильни, влажной шерсти, лекарственных отваров, – и поверх всего лёгкую, едва уловимую горечь соли, как напоминание, что даже здесь, в сердце Империи, в ночи есть вкус степи.

Они вышли на широкий балкон перехода, откуда открывался вид на южные районы. Свет рунических фонарей только вспыхивал – матовыми шариками вдоль улиц, – и в этой прослойке между днём и ночью всё казалось не настоящим, будто город задержал дыхание, прежде чем снова зашуметь. Вдалеке, над чернеющим кварталом пристаней, тянулись вверх первые столбы костров – полевые кухни. У ворот уже стояли очереди: женщины в обветренных платках, мужчины в потертых куртках, дети на руках, и у каждой очереди – знакомый, неумолимый жест имперского писца: палец, ведущий по списку.

Лира остановилась у перил. Сквозь металлическую решётку под ногами тянулось вниз, в глубину, ровное, как пульс, гудение башни. Она смотрела на город глазами лекаря: в толпе видела бледность щёк и сухость губ, по походке – боль в коленях, по тому, как люди держат детей – скрытую лихорадку. Её руки знатно знали, куда тянуться, но здесь, наверху, руки приходилось удерживать.

Плечом к плечу с ней встал Каэлен. Он не говорил – просто смотрел туда же. Между ними висела та особая тишина, которая не требует слов: тишина, где слышно, как улица поднимает шёпот и как ветер перебирает верёвки на мачтах.

Их обошёл Элиан, будто чувствовал, что станет лишним, если задержится. Он уже был не учёный среди своих приборов, а тот, кого зовут говорить от имени всех: шаг его стал быстрее, лицо – закрытее. За ним бесшумно шёл адъютант из серой канцелярии – худой мужчина с резкими скулами и пальцами, всегда сжимающими пачку записок. Они свернули в боковой коридор, уводящий к административному ядру башни, где окна узки, а двери толсты.

Маррик остался на площадке. Его внимание привлёк непоказный угол у лестничной башенки, где, казалось, ничего не происходило. Но как раз в таких местах и происходили нужные ему вещи. К нему, не поднимая глаз, подошёл молодой капрал городской стражи, – шрам от старого ожога размечал щёку – и как бы невзначай положил на перила пустую деревянную чашу. Внутри лежала тонкая металлическая пластинка с выдавленным узором – круг, пересечённый двумя короткими штрихами. Капрал кашлянул, даже не посмотрев в лицо.

Маррик прикрыл пластинку ладонью, как прикрывают случайную монету, и столь же невзначай сдвинул чашу обратно. На миг в глазах его мелькнуло раздражение: не время, не место. Но приказы приходят тогда, когда приходят. Он не посмотрел на Каэлена и Лиру – не так как хотел скрыть, а так как так было безопаснее. Пластинка исчезла в потайном кармане, и странное, отточенное за годы спокойствие вернулось к нему, будто ничто и не нарушало его вечной осторожности.

Айн тем временем не выдержала высоты и твердого пола. Она попросила Каэлена жестом – коротким, понятным – спуститься вниз, к людям. Лира, услышав шаг её сапогов, обернулась и кивнула: вернётся позже. Здесь, наверху, были слова и решения, там, внизу, – дыхание. Они двинулись по служебной лестнице – узкой, тесной, притихшей, – и воздух с каждым пролётом становился теплее и живее.

Низовые кварталы столицы не знали величия. Здесь были дома на тесных фундаментах, а между ними – дворы-колодцы, где, словно в шахте, висело бледное небо. У перекрёстков, на самодельных козлах, стояли котлы – пахло ячменём, сушёной рыбой, горечью трав. Вдоль стены тянулась очередь – люди держали руки на груди, чтобы не расталкивать соседей, дети молча тянули носы к краю пара. Над очередью висела деревянная табличка с выжженными рунами: «Горячее – по спискам, вода – каждому».

Четыре больших бочки с уставленными кранами стояли на стыке улиц. Над каждой бочкой – здоровенная руническая коробка – фильтр, сложенный из кирпичных пластов и стеклянных коллон, – глухо шумела, как море за стеной. К бокам бочек были прикручены простые, но аккуратные трубки, и по ним неспешно текла вода – чистая, прозрачная. Не пахла солью. Возле бочек стояли двое в серых фартуках, – пар от тёплой воды поднимался от их рукавов – и следили, чтобы кран не ломали и очередность соблюдали.