Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

Эта простая сцена ударила Каэлену в грудь сильнее любой величественной машины наверху. Здесь, в бочке у стены, его мембрана – ещё утром чертёж и песня – стала питьём. Он видел, как старик приложил к губам жестяной кружок, как девочка, не отрываясь, сделала три маленьких глотка, как женщина перелила в бурдюк и на миг прислонилась лбом к тёплой древесине. И в этом прикосновении было не поклонение – благодарность без имен.

Айн подошла к бочке и положила ладонь на её бок. Глаза её чуть прикрылись. Она стояла так несколько дыханий, слушая поток, как слушают реку ночью: не слова, а теченье. Потом отняла руку и повернулась к Каэлену.

– Он ещё терпит, – сказала тихо, – но не любит, когда его торопят.

– Передам, – ответил он, и впервые за долгие месяцы почувствовал, как легко бывает обещать то, что можешь выполнить.

По улице прошёл отряд городовых – не строем, но плотно, – впереди – дозорный с жезлом, на жезле потухший знак власти. Глаза строгие, не злые – усталые. Они оглядели очередь, окинули взглядом бочки, и начальник коротко кивнул людям у фильтра. Порядок держался не только символами, но и пониманием: если сейчас сорвётся этот краник – сорвётся всё.

– Нам сюда нельзя застревать, – шепнул Маррик, который каким-то образом оказался рядом – тихо, как тень. – Вечер – время слухов. Пойдём.

Они сделали круг по кварталу. Столица к вечеру становилась расписной – не богатством, а лицами. На ступенях сидели старики, чинили обувь; в лавке слышалось шуршание бумаги – писарь переписывал списки прибывших. В подворотне трое подростков, прижавшись к стене, делили кусок сладкой тянучки – один ломтик на троих; один глядел поверх плеча прохожим в лицо, второй смеялся, третий пытался не кашлять. У столба висел плакат – руны крупные, чёткие: «Переход наверх – по талонам. Деритесь не друг с другом». Кто-то карандашом дописал внизу: «А с кем?» – и руна «кто» переломилась, как стрелка на ветру.

Айн задержалась у палатки полевого врача. Внутри – два стола, на одном – бледный парень, рука бинтована, из-под белого сочился розовый; на другом – женщина, глаза закрыты, дыхание ровное, под руками лекаря лежали влажные полотенца – соляной ожог лёгких. Лира, не успевшая уйти далеко, уже оказалась здесь – она двигалась быстро, без суетливости. Её «мы» включало любого, кто попадал под её руки. Она спросила коротко, врач ответил – так же коротко. Лира достала из сумки тонкий стеклянный пузырёк, капнула три капли в глиняную чашку с тёплой водой, поднесла ко рту женщине. Та выпила, содрогнулась, губы дрогнули. Лира кивнула врачу – тот ответил кивком, где было и спасибо, и понимание: сейчас не время говорить длинно.

Над вечерним городом время крутилось как веретено: рунические фонари зажглись в полную силу; запахи с кухонь плотнее легли на улицу; где-то в сквере заиграл мальчишка на тростниковой дуде – мелодия простая, та, что играют под ярмарочную пляску. От этого звука горло сжимало: музыка умеет говорить, когда слов уже не хватает.

Они вернулись наверх другой дорогой – по служебному подъемнику, который знал только два состояния: вниз и вверх, без остановок посередине. Кабина дрожала, как мужицкая телега на мостовой, и Айн шагнула назад, в угол – ей были привычнее тропы и степные повозки, чем внутрикаменная кишка. Маррик, наоборот, расслабился – замкнутые пространства давали ему ясные правила.

Башня приняла их как дом, где лампы уже зажжены, где ладони знают перила. На одном из административных этажей было тихо – двери поглощали звук. Элиан ждал их в своём кабинете – большом, но не пышном. Три стены – книги, карты, полки; четвёртая – окно от пола до потолка, смотрит на запад: там последние просветы сгорали в рыжей дымке, и город давал понять, кто здесь звезда.

На столе перед ним лежали два документа. Первый – толстый, в переплёте с тиснёной руной «доступ», – таблицы, графики, списки. Второй – тонкий, туго перевязанный шнуром, с печатью. Элиан стоял, опершись ладонями о край стола. Он ждал – не столько людей, сколько момента, когда он сможет произнести решение вслух, и тем самым сделать его настоящим.

Он посмотрел на них. Сначала на Лиру – как смотрят на врача перед операцией: холодная необходимость и глубокое доверие. Потом на Каэлена – его взгляд смягчился: в нём была просьба, которую стесняются формулировать. На Айн – ровно, уважительно, так как её слух был нужен там, где не работают руны. На Маррика – жёстко: тот в ответ едва заметно кивнул – два человека, понимающие, сколько стоит чужой порядок.

– У нас есть день-два, – сказал Элиан наконец. – Не больше. Фильтры поставим на ещё четыре квартала к рассвету. Сердцевик выдержит. Но дальше – не потянем, если не снимем часть нагрузки с жилы. Совет даст людей, но не даст времени. Поэтому – план.

Он взял толстую папку, раскрыл – карты разломов, сеть Вен, пометки красным на полях: «ослабление», «нестабильно», «перенаправить». Рядом – схема башни: тонкие «нервы» питаний, контуры рунных «клапанов», отмеченные строгими цифрами.

– Мы освоим «полумосты» на южной гряде, – продолжил он. – Снимем давление с двух шпилей, покормим нижние водные ряды. И параллельно – поставим временные мембраны в школах и госпиталях. Не как большой поток – как островки, где можно дышать.

– Это всё – в пределах разрешённого, – сухо заметил Маррик. – Ты не выламываешь двери.

– Пока – да, – ответил Элиан, и в этом «пока» прозвучала сталь будущего. – Но если разлом дойдёт до Лестниц Полудня – введу чрезвычайный доступ к Венам. Центральный контур, общий клапан. Один на город.

Лира подняла голову: в её глазах не было удивления – только точное понимание цены.

– Это отрежет верхние кварталы от «излишка», – сказала она. – И ударит по мастерским.

– Это даст низам воду, – ответил Элиан. – И может сдержать соляной вал. Я не собираюсь держать рукоять власти ради власти. Но рука должна быть на рукояти, когда мост шатается.

– Ты уже написал приказ? – спросила Айн.

Элиан молча положил ладонь на тонкий свиток с печатью. Не ответил – показал. Печать – его же, но не как Архимага-исследователя, а как Чрезвычайного попечителя. Печать, которую ставят редко и снимают трудно.

Тишина в комнате стала иной. В неё вошла ответственность, которую не любят называть: та, которая оставляет в глазах у людей тень.

Каэлен подумал о бочке воды у стен. О девочке, которая делала три глотка, не отрываясь. О серебристом «зубце» на графике в мокрой секции. О сердцевике – огромном, тихом, тёплом внутри. И о словах, что он произнёс днём: будем дышать экономно.

– Если подпишешь, – сказал он негромко, – я останусь в мокрой секции на ночь. Даже если будут сбои – мы удержим «тишину» в швах.

Лира кивнула: она, кажется, уже решила для себя раньше, чем он сказал. Её «да» было в том, как она присела на край стола и взяла в руки чистую бумагу для записей: врач, готовый снова быть рядом с болью.

Айн задумалась, глядя в окно. Ветер внизу поднял бумажный мусор и уволок его вдоль площади; над мачтами – первый ночной светильник взял высоту. Её голос прозвучал глухо:

– Если ты откроешь общий клапан, земля вздрогнет. Но если не откроешь – вздрогнут люди. Я не стану благословлять ни одно из решений. Я буду слушать и говорить, что слышу.

Маррик, не меняя позы, чуть подался вперёд:

– А если улицы не примут? Вверху – мастерские, внизу – беженцы. Оба голоса могут зазвучать громко. У тебя есть план для этой части?

Элиан кивнул: этот вопрос он задавал себе уже не раз.

– Низам – вода и свет в центре ночи. Верхам – прямой доступ к отчётам и цикл ночных работ в обмен на ресурсы. Никаких тайн в цифрах. Только в механизме. Людям нужны не обещания, а понятные правила. И кто-то, кто не дрогнет.

Они долго обсуждали подробности – не как на Совете, где каждое слово идёт через туман чужих интересов, – как люди, у которых ночь длиннее, чем кажется. Списки мест для мембран: школы, храмы, два рынка, лазарет у ворот. Резервисты, которых можно перебросить к фильтрам. По два человека к каждой бочке – не из стражи, из местных: чужой руку отдернёт, свою – удержит. Пары из мокрой секции, готовые выезжать на полевые фильтры – на телегах, если придётся.

Пока они говорили, ночь вступила в права. За стеклом город светился по-новому: тонкие нити фонарей вязали узоры улиц; над рынками дым лежал ниже, чем днём; на Прядильной набережной пели – тихо, глухо, но так, что слышно даже сюда. Башня, казалось, чуть наклонилась к окну – прислушаться.

В дверь осторожно постучали. Вошёл адъютант – тот же худой, с пальцами-скобами.

– Архимаг, от низов донесли, – сказал он, не поднимая глаз. – Два случая волнений у раздачи. Без крови. Но… – он замялся.

– Но? – коротко спросил Маррик.

– Кто-то пустил слух, будто фильтры «пьют души», – выпалил адъютант быстро, как нож из ножен. – Что руны забирают силу у детей. С утра уже три порчи табличек. Мы сняли. Но слова быстрее рук.

Тишина после этих слов была короткой, как вспышка идущей по проводу искры.

– Вот твоя «политика», – тихо сказала Лира. – Вот почему цифры не плачут. За них плачут люди.

– Мы опередим, – отозвался Элиан. – Ночной прогон у Южной стены. Свет, вода, хлеб – вместе. Пусть слух отступит перед фактом.

Он взял тонкий свиток, разрезал печать ножом и быстро поставил подпись. Печать легла на воск, и на миг в комнате явственно запахло ладаном старых канцелярий – как в храмах знания. Элиан перевязал шнур и отдал свиток адъютанту.

– Несите в канцелярию чрезвычайных. И поднимите трубы на седьмой. Сегодня они не спят.

Когда дверь закрылась, Каэлен понял, что ночь теперь будет другой. Не тишиной, а работой. Он уже мысленно шагнул в мокрую секцию: проверить швы, сменить часть трав, согреть ладонями мембрану, как греют плечо лошади перед дальним переходом. Лира встала – её руки сами нашли сумку, она привычным движением проверила пузырьки. Айн подошла к окну и открыла узкую вентиляционную форточку: впустила внутрь немного улицы – чтобы башня дышала не только своими трубами.

– Если всё пойдёт так, как ты задумал, – сказала она, не оборачиваясь, – завтра город проснётся с сухими губами, но с надеждой. Если нет – он проснётся злым.

– Если нет, – сказал Элиан, – мы всё равно будем рядом. Пока есть кто дышит – есть кому работать.

Они вышли вместе. На лестничной площадке ночь встретила их ровным светом и слабым, но устойчивым дуновением воздуха из шахт. Где-то на нижних уровнях ударил в металл молот – один, два, три – задал ночной ритм. Снизу, с улиц, поднялся растянутый гул – как море на отливе – это город переставлял своё сердце на ночной такт.

И только Маррик задержался на шаг у двери, незаметно для остальных. Он ещё раз ощутил тонкий холод металла той пластинки под подкладкой, и во рту стало сухо. Его «служба» и его «охрана» иногда шли рядом, а иногда – в разные стороны. Сегодня они шли рядом. Но недолго – это он знал лучше других. Он шагнул догонять – в его походке не дрогнул ни один мускул.

Снаружи ветер стал резче. На мгновение он принёс в башню знакомый запах – не город, не хлеб, не масло – запах полынных кромок, берегов, где соль скрипит под сапогом. А потом ветер утих, будто сам прислушался к тому, как наверху зажигались лампы, а внизу – текла вода.

Ночь в столице началась. И вместе с ней – работа, в которой не было места быстрым победам. Их дело было тоньше: удержать «тишину» в швах, пока мир учится снова дышать.

Когда они вышли из кабинета и двинулись по коридорам башни, город уже окончательно погрузился в ночь. Фонари на улицах снизу горели, как сеть светляков, а башня внутри светилась мягким, ровным светом рунных ламп. Но ощущение покоя было обманчивым: каждый звук казался резче, каждый шаг – важнее, чем днём.

Элиан шёл впереди, в его фигуре чувствовалась собранность. Он не был усталым, скорее наоборот – будто ночь для него означала начало работы, а не конец дня. Его взгляд скользил по картам памяти, которых не видел никто, и всё его тело говорило о том, что решения, принятые им, не подлежат сомнению.

Маррик шёл следом, но его внимание было разделено. Он видел стены и двери, но думал о тонкой пластинке под своим мундиром. Слова Совета и новости с улиц сплетались в голове с чужими приказами. Его мир всегда был сложнее, чем казалось другим, но сегодня он чувствовал вес своей тайны особенно остро.

Лира шла тихо, её взгляд задерживался на мелочах: открытые двери лабораторий, где под светом рун спали учёные, не выпуская из рук перо; столы, на которых лежали травы, покрытые рунной пленкой; простые таблички с надписями: «Смена 3», «Не тревожить». Её сердце, несмотря на усталость, отзывалось сочувствием к каждому, кто работал этой ночью.

Айн держалась чуть позади. Она слушала. Казалось, что её внимание направлено не на людей, а на саму башню: на ритм труб, на гул под ногами, на шорохи в стенах. Для неё камень и металл были не просто материалом – они говорили.

Они остановились у круглой двери, украшенной множеством мелких рун. Элиан прикоснулся к панели, и дверь мягко отъехала в сторону, открыв перед ними зал ночных смен. Здесь кипела тихая работа. Люди двигались быстро, но без суеты; на стенах мерцали схемы, кто-то записывал данные на свитки, кто-то на прозрачные пластины.

Элиан окинул взглядом зал и сказал, не повышая голоса:

– Сегодня мы делаем больше, чем можем. Мы должны.

Его слова не были приказом – скорее напоминанием. Люди кивнули, даже не поднимая головы от работы.

Каэлен подошёл к одному из столов, где лежали сосуды с водой и мембраны, похожие на тонкие ткани. Он провёл пальцами по краю мембраны, чувствуя её влажность, и вспомнил девочку у бочки. Весь его мир сжался в одном мгновении: от чертежей до живых рук, что будут держать эту воду завтра.

– Дай мне время, – сказал он тихо, не к кому-то конкретно, а как просьбу миру.

И ночь, казалось, ответила ему лёгким шумом труб и мерцанием рун, как будто башня слышала.

Ночь не спешила сдавать свои позиции. В башне было ощущение, что время тянется медленнее: ровный свет рун, мерное дыхание труб, тихий шелест страниц и стук инструментов. Но за этим спокойствием чувствовалась работа – напряжённая, цепкая, как нить в руках ткача.

Элиан ненадолго оставил группу, отправившись к старшему инженеру. Он исчез в дальнем коридоре, оставив их втроём – Каэлена, Лиру и Айн – среди стеллажей и приборов, которые напоминали одновременно и алхимическую мастерскую, и механический цех.

Каэлен опустился к рабочему столу. На нём лежала новая партия мембран – прозрачных, почти невесомых, словно листы воды, натянутые на тонкие рамки. Он взял одну из них, провёл пальцами и ощутил едва заметную вибрацию.

– Они живые, – сказал он тихо. – Слушай…

Лира подошла, положила ладонь на край и улыбнулась:

– Как кожа. Но эта кожа пропускает надежду.

Айн не стала прикасаться. Она стояла чуть в стороне, её взгляд был сосредоточен, как у зверя, чутко слышащего лес.

– Слишком тонкие, – сказала она. – Они не выдержат, если вода станет злой.

Каэлен обернулся:

– Что ты называешь злой водой?

– Та, что возвращается, – ответила Айн. – В степях есть места, где вода пила соль слишком долго. Она бьёт из земли мутной и не даёт пить. Иногда она тише, чем ветер, но злее, чем песчаная буря.

Слова Айны вызвали у Каэлена тревожную мысль. Он посмотрел на схемы, висящие на стенах. Линии жил, графики, от которых рябило в глазах. Местами красные метки были слишком плотными, и даже непосвящённый понял бы – это места беды.

Лира заметила его взгляд.

– Мы всё равно идём в эти зоны, – сказала она. – Ты знаешь.

Каэлен кивнул.

– Но мы должны знать, что делать, когда мембрана не справится.

Их разговор прервал тихий гул – не из труб и не из залов, а из самого пола. Он был похож на короткий вздох. Лира насторожилась, Айн мгновенно выпрямилась.

– Что это? – спросил Каэлен.

Айн приложила ладонь к камню.

– Это не сердце башни. Это глубже. Оно проснулось или оно хочет предупредить.

В этот момент появился Элиан, быстрый, как тень. Его лицо было спокойным, но в глазах мелькнула настороженность. Он взглянул на Айн и кивнул:

– Слышишь?

– Да, – ответила она. – И мне не нравится его голос.

Элиан подошёл к панели и что-то проверил. Его пальцы скользили по рунам легко, как если бы он гладил струны. Потом он обернулся:

– Это нижний контур. Возможно, перегрузка. Но на сегодня хватит намёков. Мы работаем.

Он говорил спокойно, но Каэлен чувствовал: это не просто перегрузка. И, возможно, не случайный звук.

Они продолжили работу, но ночь перестала казаться тихой. Даже лампы теперь светили чуть ярче, а тени на стенах казались длиннее. И каждый из них знал: башня жива, а значит, у неё есть память.

Коридор к закрытому сектору был почти пуст. Здесь не стояли ученые, не бегали ученики, не было звона инструментов. Воздух был плотнее, словно каждая частица несла на себе печать тишины. Стены меняли цвет – не белый камень, не металл, а тёмный серый, с легким отливом, словно кто-то выточил их из окаменевшего угля. Руны здесь были меньше, глубже утоплены, светились неярко, но от них веяло силой, которой нельзя было касаться легкомысленно.

Элиан шёл впереди. В его фигуре появилось что-то иное, то, что Каэлен ещё не видел: осторожность. Архимаг словно сбросил уверенную лёгкость и теперь напоминал скульптора, который боится смахнуть пыль, чтобы не повредить форму. Маррик шёл рядом, тихий и собранный; даже его обычно настороженный взгляд стал жёстче.

– Здесь не для глаз всех, – сказал Элиан негромко. – Вы увидите не всё. И даже то, что увидите, не всё поймёте.

Каэлен обменялся быстрым взглядом с Лирой и Айн. Никто не ответил. Каждый понимал, что шаг за эту грань – это не просто любопытство, это ответственность.

Они прошли через круглую дверь, что открылась после длинного, почти ритуального касания рун. Дверь сдвинулась бесшумно, и за ней открылось пространство, которое врезалось в память сразу.

Это был зал, но не зал лаборатории. Скорее святилище науки. Потолок терялся в тени, и по нему шли толстые жилы из неизвестного материала, тянущиеся вниз, как корни. В центре стояла конструкция, похожая на сердце города: огромный сосуд из стекла и металла, внутри которого медленно вращалась густая жидкость цвета меди, а в ней плавали что-то вроде кристаллов и ветвей. Рядом – столы, но почти пустые; лишь несколько приборов, напоминающих сразу и алхимические реторты, и инженерные штурвалы.

Тишину прерывал только звук, похожий на глубокий вздох. Он не был постоянным; он жил.

– Сердцевик, – сказал Элиан. Его голос прозвучал торжественно, но и тревожно. – Здесь мы собираем и храним силу. Здесь же мы учимся платить цену.

Каэлен подошёл ближе, но остановился. Жидкость внутри не была статична – она двигалась, как живая, и в её глубине, казалось, что-то шевелилось. Лира тихо произнесла:

– Оно как дышит.

– Оно и есть дыхание, – сказал Элиан. – Остатки жил, собранные, переплетённые, очищенные. Мы работаем с ними осторожно. Слишком много – и город рухнет. Слишком мало – мы умрём раньше.

Айн молчала. Её взгляд был суровым и холодным. Она шагнула к перилам и приложила руку к металлу. Потом отдёрнула, как от ожога.

– Оно кричит, – сказала она. – Только вы не слышите.

Элиан резко повернулся, но не с гневом, а с усталостью.

– Я слышу. Но если мы не будем слушать его крик, то услышим крик тысяч.

В глубине зала мелькнула тень. Маррик заметил движение, лёгкая рука к эфесу. Но это оказался техник: худой парень, с бледными пальцами, несущий прозрачную трубку. Он даже не поднял глаз.

– Здесь работают только немногие, – пояснил Элиан. – Всё, что вы видите, не выйдет за эти стены.

Они двинулись вдоль перил, и Каэлен чувствовал, что каждая клетка его тела напряжена. Он видел инструменты, которые он не мог назвать, чувствовал запах – холодный, почти металлический, но с ноткой трав. Лира шла рядом, её пальцы привычно считали варианты – как лекарь оценивает рану, прежде чем прикоснуться. Айн всё время держалась чуть в стороне, будто не хотела дышать этим воздухом.

У дальней стены стояли запертые двери, тяжёлые, с глубокими печатями. Элиан не подошёл к ним. Он лишь бросил взгляд – короткий, но внимательный, как человек, который знает: за ними тайна, ещё более опасная.

– Время позднее, – сказал он. – Вы видели достаточно.

Но Каэлен знал: они не увидели главного. И знал также, что это «достаточно» – лишь начало.

Они вернулись тем же коридором, но путь казался длиннее. Закрытый сектор остался позади, но его тень словно шла за ними, дышала им в спину. Никто не спешил говорить – каждый из них переваривал увиденное. Свет рун мерцал мягче, чем раньше, а тишина усиливалась шагами, как если бы башня слушала их.

Элиан шёл вперёд, не оборачиваясь. Он был сосредоточен, лицо стало холоднее, чем прежде. Каэлен заметил, как его плечи чуть напряжены, как пальцы иногда сжимаются в кулак. Это был человек, несущий груз, который не готов делить.

Лира молчала, но её взгляд был острым. В её памяти уже складывались вопросы: что скрывают за теми печатями, почему сердцевик звучал живым и почему Элиан говорил о цене так, будто уже оплатил её.

Айн выглядела сдержанно, но её молчание было особенным – не спокойным, а глухим, как земля перед бурей. Она избегала смотреть на Элиана и всё время прислушивалась к камню под ногами, словно проверяла, не дрожит ли башня от чужого дыхания.

Маррик держался ближе, чем обычно, и это было тревожным знаком. Его глаза не отдыхали, они искали углы, двери, тени. Он словно ждал, что за следующим поворотом появится не человек, а решение, которое придётся принять оружием.

Когда дверь закрылась за ними, Каэлен не выдержал:

– Элиан, что это было?

Элиан не замедлил шаг.

– То, что держит нас всех в живых.

– Но оно живое, – сказала Айн резко. – Я слышала его крик.

Элиан остановился. Медленно повернулся к ней. В его взгляде было и уважение, и усталость.

– Всё живое кричит, когда его разрывают, – сказал он тихо. – Но иногда этот крик – единственное, что позволяет другим молчать.

Лира шагнула ближе:

– А если цена слишком высока?

– Тогда нам придётся заплатить её самим, – ответил Элиан.

Он снова пошёл вперёд, и разговор оборвался, но напряжение не ушло. Оно лишь стало плотнее, как воздух перед грозой. Каждый из них понял: внутри этой башни есть не только лаборатории и святилища, но и тайны, способные изменить всё.

Каэлен, глядя на спину Элиана, вдруг почувствовал холод. Он верил этому человеку – но впервые задумался, куда ведёт их его вера.

Они шли по коридорам башни, и каждый шаг казался тяжелее. Казалось, что стены всё ещё хранят эхо того, что они видели в глубине. Когда двери закрытого сектора остались позади, воздух стал чище, но напряжение не исчезло. Оно шло с ними, как невидимый спутник, напоминая, что открытые тайны не закрываются просто так.

Элиан молчал. Его лицо, обычно уверенное и открытое, было теперь непроницаемым. Каэлен заметил, как тот чуть быстрее шагал, словно хотел уйти вперёд, скрыться от вопросов. Маррик, наоборот, замедлил темп, его взгляд метался по сторонам – не от страха, а от привычки искать угрозы в каждом углу.

Лира шагала рядом с Каэленом, её взгляд был сосредоточен. Она не отрывала мыслей от сердцевика.

– Ты тоже слышал это? – спросила она едва слышно.

– Что?

– Это дыхание. Оно не было механическим.

Каэлен кивнул.

– Да. И мне не нравится, что Элиан не удивился.

Айн шла чуть позади, но её голос прозвучал резко, словно стальной обод ударился о камень:

– Оно не просто дышит. Оно живое. И оно злое.

Слова повисли в воздухе, и никто не стал их оспаривать.

Они вышли на балкон, где ночной ветер встряхнул их, как ветви после дождя. Город внизу светился сетью фонарей, улицы были живы даже ночью: телеги, охрана, медленные потоки людей. Где-то слышалась музыка – тихая, как дыхание. И в этом шуме большого города было место для тревоги, что не утихала.

Маррик подошёл к перилам, прислонился к ним и бросил короткий взгляд на Элиана:

– Ты понимаешь, что держишь в руках? Это не инструмент, а…

– Это шанс, – оборвал его Элиан. – И да, цена высокая. Но выбора нет.

Айн усмехнулась, но в её усмешке не было радости.

– Всегда есть выбор. Иногда просто страшно его признать.

Элиан не ответил.

Они молча стояли, каждый погружён в свои мысли. В этой тишине слышалось многое: и гул сердца города, и тихий зов того, что осталось глубоко внизу. И каждый понимал: следующая их встреча с сердцевиком может не быть столь спокойной.

Каэлен чувствовал, что глава их пути изменилась. Они не просто ищут знания – они шагнули в зону, где сама земля стала противоречивой, где союзники могут стать врагами, а друзья – источником новых вопросов. И эта ночь была лишь началом.