Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

К полудню навстречу вышла повозка – старая, колёса в соляных коростах, на козлах – мужчина с растрескавшимися губами, рядом – девочка лет восьми с белым шарфом. На телеге – мешки, тюк, старый кувшин, у края – связка сушёных корней. Мужчина остановил, но не просил – смотрел: можно ли говорить.

– Вода «густая», – сказал он первым. Голос его хрипел. – До города – день с половиной. Детям тяжело. У вас… – он умолк, не заканчивая.

Каэлен кивнул: у него был «лёгкий» настой на серпени и глине, без рунного обострения. Он развёл маленький порошок в их воде, подождал минуту, пока «снег» просядет, и отдал. Девочка выпила по глотку, глаза её перестали слезиться. Мужчина хотел благодарить деньгами, но Маррик отрицательно качнул головой:

– Скажите, что впереди? Шум? Ветер?

– Ветер – прямой, северный, – ответил тот. – Ночью – «счёт». Два и один. И ещё… – он помедлил. – На развилке у «костей» – новая табличка. «Не связывайте рану» кто-то снова написал. Стерли. Но видно.

Повозка покатила дальше, и только белый шарф девочки ещё секунду резал взгляд на ветру. Каэлен долго смотрел ей вслед. Потом снова достал тетрадь: «Люди – идут. Речь – короче. Глаза – длиннее».

Дорога взяла вправо. Над ней поднялись низкие столбы с тонкими щитами – «ветроотбойники». За щитами было тише, и сразу стали слышны звуки, которые прятал ветер: короткие стуки из недр, скрип рунных скоб, сыпучий шёпот соли. На одном из столбов висела металлическая птица – не живая, но сделанная так, чтобы ветер играл в её пустых полостях. Она поворачивала голову по порывам, и в её груди тихо дребезжала маленькая спираль. «Сторож», – подумал Каэлен. «Слух, вынесенный на воздух».

Ближе к закату их вывела к себе «Голубая переправа» – узкий мост, переброшенный через каменную расселину, внизу которой скапливалась вязкая вода. Почему «голубая», стало ясно сразу: в тени расселины вода светилась так, будто в неё опустили разбавленный небесный огонь. Не ярко – матово, лениво, как свет в глубоком стекле. По краям, где вода уступала место камню, лежали широкие «чешуйки» соли – каждая с тонкими нитями, тянущимися к центру, как если бы кто-то медленно вытягивал из земли белые жилы.

– Не задерживаться, – сказал Маррик, подстраховывая шаг. – Здесь нота другая.

Айн на середине моста замерла, закрыла глаза, положила ладонь на перила. Секунда, две… и она повела головой, как зверь, учуявший тёплый след. – Три – пауза – один, – проговорила она шёпотом. – А «один» – глубже.

– Записал, – отозвался Каэлен, хотя не записал – слова так точно попали в ухо, что лучше чернил их не удержать.

На том берегу «голубая» тень легла им в спины, и дорога снова стала каменной. Стая мелких насекомых – не мошка и не пчела, что-то стеклянное, с прозрачными крыльями и белой пыльцой на брюшках – пролилась мимо, ударившись о ветер, как о стену. Одна «стекляшка» села Каэлену на рукав. Он протянул палец – насекомое повело усиками, оставив на ткани едва заметный блеск. «Соль», – подумал он, – «но не мёртвая. Живая соль». Он стряхнул её бережно, и та полетела дальше, теряясь в потоке бликов.

К сумеркам левый край неба на северо-востоке будто приподнялся. Там, где линия земли должна быть ровной, выросла едва заметная «ступенька» – как если бы за горизонтом кто-то выдохнул и задержал дыхание. Ветер стал суше, тише; в этой тишине каждый шаг отзывался под ногами утолщённой ноткой, и вновь вернулся «счёт»: два – пауза – один – пауза – три. Не громко, но настойчиво, как когда ребёнок учится стучать ритм и не понимает, что учит этому весь дом.

– Мы дойдём до сторожки? – спросил Каэлен.

– Должны, – ответил Маррик, сверяясь с метками на невысоких столбиках. – По плану Лорна – ещё версты три. Слева должна быть «тихая ложбина» для лагеря, но сегодня там – не ляжет.

– Не ляжет, – согласилась Айн. – Там ветер ходит кругами. Сегодня он знает наше имя.

Последний перегиб дороги вынес их на плато – голое, колкое, с раздувшейся солью в щелях. Сторожка нашлась точно там, где обещал Лорн: низкое здание из тёсаного камня, крыша придавлена каменными плитами, чтобы ветер не сорвал; рядом – высохшее дерево, у которого вместо листьев висели полоски ткани – кто-то когда-то просил здесь тишины. На двери – знак «слух»: три коротких штриха-веточки. Маррик поднял руку, постучал не в дерево – в камень рядом. Так стучат те, кто не хочет пугать дом, в который входят.

Дверь открылась на пол-ладони. В проёме – женщина в простом камзоле, волосы убраны в платок, глаза – как два маленьких отсека с водой: спокойные, но глубокие. Она оглядела троих, задержала взгляд на «немом» пропуске, на сумке Каэлена, на ножнах Айн. Пальцы её дотронулись до косяка – ровно туда, где столетиями дотрагивались другие руки.

– «Две песни», – произнесла она тихо.

– «Одна земля», – так же тихо ответил Маррик.

Знак-пароль лёг на место, как камень в выкладке. Женщина открыла дверь шире.

– Внутри – тише, – сказала она. – Но гул слышно и в стенах. Сегодня он будет считать до трёх. Любит так в третью смену. – Она отошла, пропуская. – Я – Хель. Воду берите из правого корыта. Левое – «держим для башни». Говорить будем мало, слушать – много.

Они вошли. В сторожке пахло горячим камнем и сухой травой, в очаге тлела низкая ветка «глухого кустарника», которая давала тепла больше, чем света. На стене висела карта – не имперская, простая, рука чертила рельеф, а не линии снабжения. В углу стоял ящик с тонкими глиняными пластинами – каждая подписана датой. Хель взяла одну, подала Каэлену:

– Заполнишь утром. Что слышал, где нота ломалась, где вода «густела». Мы сводим. Пусть город слышит не только башнями.

Ветер снаружи, как будто услышав, что про него заговорили, отступил на шаг. И в этот момент пришло то, чего они ждали весь день – не звук, скорее согласие со звуком: из глубины земли поднялась волна, мягко ударила в стены, скользнула по столу и ушла вниз. Раз, два… пауза… один. Трое невольно переглянулись.

– Счёт, – сказала Айн.

– Счёт, – повторил Маррик, будто отмечая на плацу.

– Не мёртвая, – добавил Каэлен, – не глухая. Живая. Она зовёт не к шву, к уху.

Хель кивнула. В её глазах не было ни удивления, ни страха – только то, ради чего строят сторожки на границе уха и ветра: терпение.

– Ешьте, – сказала она. – До «тихих» два часа. Потом будем слушать. Если мир захочет – скажет больше. Если не захочет – мы тоже умеем молчать.

Снаружи соль заскрипела по порогу – ветер шевельнул белую пыль, как седую бороду старика, который собирается рассказать сказку, да вдруг передумал. Небо на северо-востоке тонко, едва слышно, треснуло светом – не молнией, другой, тугой, как жила, светлой трещиной, что дышит раз в час. И этот час приближался – медленный, упрямый, как шаги по дороге, где каждый столб помнит все ладони.

Внутри сторожки свет был мягким и ровным, словно огонь боялся громких движений. Стены из грубо тесаного камня казались теплее, чем снаружи, а потолок, низкий и чуть закопчённый, создавал ощущение убежища – временного, но прочного. Хель, хозяйка сторожки, двигалась уверенно, без лишних слов: на столе уже стояла глиняная миска с густой похлёбкой из зерна и кореньев, ломоть сухого хлеба, кувшин воды. Она не предлагала, а ставила – как ставят вещи, которые и так понятны.

– Ешьте, – повторила она. – Здесь не спрашивают, когда устали. Здесь кормят, пока вы ещё можете жевать.

Они сели, не споря. Маррик проверил угол, где можно было оставить оружие, Айн разулась и осторожно подвесила свои ножи на гвоздь у двери. Каэлен снял сумку и положил её рядом, почти инстинктивно прикрыв кость Лиры тканью.

– Здесь безопасно? – спросил он негромко, хотя понимал, что слово «безопасность» слишком щедрое для этой земли.

Хель усмехнулась – коротко, почти ласково.

– Настолько, насколько могут быть безопасны три шага от трещины. Если тихо – значит, слушают. Если шумно – значит, зовут. Сегодня будет тихо. Но к утру… – она на секунду задумалась, прислушиваясь к чему-то под ногами, – к утру башни запоют громче. Они любят это время, когда ветер идёт с северо-востока.

Они ели молча. Вкус похлёбки был простым, но густым, с лёгкой горечью степных трав и сладостью корня. Хель время от времени бросала взгляды на гостей – не оценивающие, а проверяющие: как держат ложку, как сидят, как слушают.

– Ты много пишешь, – сказала она вдруг Каэлену. – У тебя глаза, которые записывают даже, когда руки пусты.

– Иногда легче записывать, чем говорить, – ответил он, и Хель кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – Но завтра тебе придётся говорить. Земля любит, когда её слышат вслух.

Ветер за дверью усилился. Тонкие полоски ткани на старом дереве снаружи затрепетали, и звук их был почти музыкальным – как если бы кто-то провёл пальцами по струнам. Айн подняла голову и прислушалась.

– Он меняется, – сказала она. – Слышите? Две короткие, длинная пауза. Он учится считать по-другому.

– Или это мы учимся слушать, – отозвался Каэлен.

Маррик, закончив есть, вытер ладони о тряпицу.

– Сколько времени до «тихого часа»?

– Меньше двух, – ответила Хель. – Ложитесь. Сон короткий, но нужен. Потом выйдем. Я покажу вам, где земля дышит.

Они разошлись по маленьким комнатам, каждая – не больше кладовой. Полки с узкими матами, низкие окна, узкая щель под дверью, чтобы слышать ветер. Каэлен лёг, но сна не было: в голове шли ритмы – два, пауза, один, пауза, три. Стук сердцевин земли, перемежающийся с гулом башен далеко позади.

Он поднялся, открыл тетрадь и сделал короткую запись: «Здесь ветер говорит короче, но весомее. Хель – тише, чем башни, но ближе к земле. Мы только слушатели».

И уже закрывая книгу, услышал тихий звук – не ветер, не сторожка. Что-то под ногами, под камнем, словно вздох огромного, спящего существа. Звук был мягкий, глубокий, но в нём чувствовался зов.

Каэлен положил ладонь на каменный пол и едва заметно улыбнулся.

– Мы слышим тебя, – прошептал он.

Тишина упала внезапно. Не так, как уходит шум – а так, будто мир сам задержал дыхание. Башни города остались далеко позади, их гул был лишь лёгким отголоском за каменными холмами, но даже здесь, в сторожке Хель, воздух вдруг стал плотнее. Хель приоткрыла дверь, жестом позвала:

– Пора.

Снаружи ночь не была чёрной – соль и пыль отражали бледный свет луны и рунных маяков, и всё казалось подсвеченным изнутри: камни, сухие кусты, даже линии на ладонях. Ветер стих, как будто спрятался. Ленты на дереве за дверью висели неподвижно. Только вдалеке, за горизонтом, светилась едва заметная трещина в небе – тонкая, как волос, но живая, пульсирующая.

Они шли молча. Шаги по камню отдавались глухо, будто земля слушала их осторожно. Хель вела уверенно, обходя небольшие впадины и белёсые участки почвы. Каждая её остановка была точной: она кивком указывала на что-то, чего другие не видели – тонкий разлом, где крошки соли сбились в спираль; пятно почвы, темнее остальных, пахнущее железом; низкий куст, который качался сам, хотя ветра не было.

Айн шла второй, её глаза ловили едва заметные изменения: следы мелких животных, странные круги на песке, словно кто-то чертил руны; тонкий, еле уловимый шум в камнях – не скрип, а гул, будто где-то глубоко что-то двигалось.

– Здесь она дышит, – тихо сказала Айн.

Каэлен замедлил шаг и присел. Земля была тёплой. Он положил ладонь на песок и почувствовал лёгкую дрожь – ровный, медленный ритм: два толчка, пауза, один. Потом тишина и снова ритм. Он достал маленький цилиндр, приставил его к почве. Внутри загудела тонкая пластина, зафиксировав вибрацию.

– Пульс стабилен, – прошептал он. – Но… она словно ждёт.

Хель не обернулась.

– Она всегда ждёт. Только не всегда – нас.

Они спустились к ложбине, где в темноте светилась тонкая нить воды. Не река, не ручей – просто влажная трещина, где блестели капли. Но над ней воздух был другим: гуще, прохладнее. Соль в нём была почти сладкой, и при каждом вдохе в груди что-то отзывалось – будто сердце вторило ритму земли.

Внезапно издалека донёсся звук. Не громкий, но резкий – как ломается сухая ветка, только глубже, с металлическим оттенком. Маррик напрягся, поднял руку, и все замерли. Тишина вернулась, но теперь в ней было что-то живое. Айн медленно достала нож, не для угрозы, а как часть тела.

– Это не зверь, – тихо сказал Каэлен. – Это ниже.

– Грунт, – подтвердила Хель. – Сегодня он говорит громче.

Они стояли ещё несколько мгновений, слушая. И вдруг из самой глубины донёсся другой звук – почти голос, но не человеческий. Глухой, низкий, протяжный, словно кто-то провёл рукой по струнам гигантской арфы. Земля под ногами дрогнула, но мягко, как кошка, которая меняет положение во сне.

Каэлен открыл тетрадь, но не стал писать. Слова были лишними. Он только произнёс, очень тихо:

– Мы слишком малы, чтобы понять, но достаточно близко, чтобы слышать.

Хель кивнула и жестом показала: назад.

– Хватит на сегодня. Земля дала знак. Дальше – опасно.

Когда они вернулись в сторожку, ночь стала гуще, и за горизонтом трещина в небе чуть расширилась – или им показалось. Башни далеко на юге вдруг зазвучали громче, словно отвечая. А ветер, который молчал весь этот час, теперь снова заговорил – но слова его были другими

Утро пришло не солнечным лучом – запахом камня, на котором выстоялась ночная влага. В сторожке было полутемно: Хель прикрыла заслонку очага, чтобы жар держался дольше, и оставила только узкую щель в ставне. Сквозь неё пробивалась тонкая полоса бледного света, от которой глина на стенах казалась теплее. Ветер, вчера осторожный, с рассветом стал суше и настойчивее: слышно было, как он прозванивает край крыши, будто проверяет, цел ли дом.

Хель уже была на ногах. Она откинула на стол холщевую скатерть, открыв карту – не имперскую доску с подвижными линиями, а рукописный лист на грубой бумаге. Слой за слоем: рельеф, «костяные поля», ложбины, где ветер любит бродить кругами, и – главное – тонкие обозначения «дышащих зон», помеченные углём и охрой. Рядом лежал костяной указчик – плоская игла с выжженной риской, и кусочек красного воска, которым Хель ставила сегодняшние отметки.

– Ешьте, пока тёплое, – сказала она, не поднимая головы. На лавке стояли миски с ячменной кашей, ломти серого хлеба, блюдце с тонкими солёными хлопьями – чистая соль, не «живая». – И подойдёте все трое. Слушать будем по очереди. Земля ночью говорила ровно, но на третьем цикле сбилась. Это значит – смена ветра, не наша ошибка.

Маррик ел быстро и без звука, как человек, который с юности привык завтракать на ходу. Айн разломила хлеб на тонкие полоски и крошила их в кашу – степная привычка «связывать» вкус, чтобы дольше держался. Каэлен, прежде чем притронуться к еде, достал цилиндр с записью ночной вибрации, приложил к нему ухо, проверил – пластина отзывалась глухим, уверенным «два—пауза—один». Он кивнул сам себе и только тогда взял ложку.

– Подойдёшь, – позвала Хель, когда они закончили. Карту она развернула на всю длину стола. – Запоминай руками. Глаз запоминает красиво, рука – правильно.

Она взяла костяную иглу и лёгким постукиванием обвела дугу от сторожки к северо-востоку:

– Вот «Голубая переправа». Дальше – «тихая ложбина» – сегодня мимо, ветер у неё «вяжущий». Вот этот бугор – «Старый зуб»: по ньому всегда первый порыв бьёт в правую скулу. Обойдёте слева, иначе попадёте под «шёпот стекла».

– Что это? – спросил Маррик.

– Так мы зовём длинное сыпучее поле с тонкими пластинами соли, – объяснила Хель. – Поёт красиво, а ноги режет. Человек там теряет шаг и слух. – Она провела иглой дальше: – Вот «песнь глины»: там, наоборот, звук глушится, и кажется, что вокруг – хлопок. Многие пугаются – думают, что оглохли. Не оглохли, просто земля решила не отдавать голос.

Айн наклонилась ближе. Её пальцы, сухие и цепкие, уже запоминали рёбра рельефа, микроповороты, где ветер меняет привычку.

– Здесь, – сказала она, ткнув в карту чуть севернее, – полосит соляной «дым». Видишь, как ложбинка на ложбинку заходит? Там шаг держать короче. Иначе сорвёт.

– Дальше у вас – «костяные поля», – продолжила Хель. – Не спешите по ним. Белый камень любит торопыг: он будто твёрдый, а под ним – пустота. Проверяйте край пяткой и палкой. Обход – час, но руки останутся целы. И вот тут, – игла постучала по углу карты, где охрой был обведён едва видимый овал, – «Согнутая жилка». Там сегодня будет главный «счёт». Раз – два – пауза – один. Если услышите «три—три», немедленно уходите влево, в «глухие кусты». Это редкое явление – «отзыв» наверх. Башни в такие минуты не любят конкурентов. Пойдут громче.

– А вода? – спросил Каэлен. – У «Согнутой жилки»… она живая?

– Живая, но «густая», – ответила Хель. – Пейте через твой карман. На «держателях» серпеня не задерживайтесь – в полдень там бывает «прыжок» звука. Слышится, будто где-то рядом лопнула струна. Это не опасно, но пугает, у многих дрожат руки, ломают стекло, роняют ножи. Не роняйте.

Она вынула из-под карты узкий матерчатый свёрток и развернула. Внутри – три коротких верёвочки разного плетения, каждая с узелками в своём ритме.

– Сигналы, – сказала Хель. – На случай, если друг друга не слышите. Одна – «стоп», два коротких узла, пауза, один. Вторая – «влево уходи». Третья – «возвращаемся». Отдаётся рукой по плечу. Степняки поймут сразу, а горожане – через раз. Значит, у вас будет преимущество.

– Возьмём, – кивнул Маррик и тут же продёрнул шнур сквозь ремень, закрепив так, чтобы не болтался. – Кто идёт первым?

– Я, – без паузы сказала Айн. – Уши – у меня. За мной – Каэлен с «карманом» и записями. Замыкает – ты, чтобы видеть нас обоих и «держать» хвост. На открытых местах меняемся: пусть дорога слышит разные шаги.

– С палкой пойдёшь, – добавила Хель и подала Айн прямой, лёгкий дрын с железной «пяткой». – Здесь палка – не третья нога, а язык земли. Стук – короткий и честный. Камень врёт редко, но врать умеет. Пятка это слышит.

Она перевела взгляд на Каэлена и неожиданно протянула ему тонкий кусочек угля.

– Дай руку.

Он протянул ладонь. Хель отметила на запястье маленькую угольную точку и рядом – ещё две, короткие, как «два» в ночном счёте.

– Это тебе на память о ритме. Если устанешь – посмотри. Тело вспомнит. И ещё: не клади кость близко к груди. Она не любит «бас» башен. Держи ближе к поясу. Там – тише.

– Снабжение, – напомнил Маррик. – Сегодня до полудня встречаемся с нашими возами?

– Да, – сказала Хель. – На «Обожжённом пригорке». Увидите чёрный камень, будто рука приложила его к жару. Возы встанут на подветренной стороне. Слово для своих – «две песни». Ответ – «одна земля». Если кто-то скажет наоборот – уходите. Это «отражённый» сигнал, так ловят неопытных.

Она отстранила карту и вынула из-под неё глиняную пластину, чистую, с оттиснутой сеткой:

– Заполнишь вечером. Не здесь – уже в пути. Отметь, где «счёт» ломался, где «живую» воду нашёл, где «стекло» шептало. Мы сводим такие пластины раз в декаду и отсылаем по цепи в две стороны – в город и в степь. Пускай два мира хотя бы раз в десять дней слушают одно и то же.

– Значит, план таков, – подвёл короткую черту Маррик. – Выходим в ближайшие четверть часа. Линия – «Голубая переправа» – дугой в обход «шёпота стекла» – «Старый зуб» слева – к полудню «Обожжённый пригорок». Далее по ветру до «Согнутой жилки», слушаем «счёт», работаем пассивно, не включаем ничего, что тянет вниз. Связь – по расписанию Элиана. В случае «три—три» – уход в «глухие кусты». Пароль – прежний. Вода – только через «карман». На «держателях» не задерживаемся.

– И добавь, – тихо вставила Айн, – если увидим людей между «жилкой» и «костями», не подходим первыми. Пусть они решат, хотят ли разговор. Мы не охотники и не пастухи.

– Верно, – согласился Маррик.

Хель подняла глаза – впервые за утро в них мелькнула улыбка.

– Хорошая конструкция. Не идеальная – идеальные ломаются. А эта – гнётся.

Она собрала карту, завернула в грубую ткань и протянула Маррику:

– Возьми копию. Мою не унесёте – пусть эта будет вашей. – Потом на секунду задержала его руку. – И ещё: если к вечеру почувствуете, что тянет «петь» в зубах, – это «возврат». Башни зовут воздух обратно. В такие минуты у слабых кровь идёт носом. Не геройствуйте. Присядьте, наклоните голову, положите язык к нёбу и ждите, пока нота уйдёт.

Сборы заняли меньше времени, чем разговор. Всё было готово вчера: ремни, фляги, тонкие рукавички для работы с игольчатыми кристаллами, мешочек с углём, глина в плоских коробочках, сухие корни, по щепоти на человека, бинты, иглы, верёвки. Каэлен уложил кость Лиры в поясной карман, переложил записи ближе к телу, чтобы не «гремели» в сумке. Айн затянула повязку на волосах и обмотала запястье сигнальным шнуром, проверив, как ложится узор узлов на кожу. Маррик провёл ладонью по клинку – не потому, что сомневался, а чтобы пальцы вспомнили ширину стали.

Перед выходом Хель вынесла из угла низкий глиняный кувшин, на горлышке которого висела тонкая проволочка с тремя бусинами.

– Это «тихая вода», – объяснила она. – Отстояна от «живых» швов, держится ровно. По глотку перед «жилкой». И ещё – соль. – Она подала им маленький мешочек. – Сыпнуть на язык, когда «песня глины» глушит. Возвращает ухо в голову.

Они вышли на порог. Соль заскрипела под сапогами. Небо, ещё серое, подтягивало синеву от востока, и «трещина» вдалеке, та самая светлая жилка на горизонте, стала заметнее – не ярче, а честнее. Ветер, как и обещала Хель, был северо-восточный, сухой, и шёл ровно, без шалостей.

– Вернётесь – постучите в камень, – сказала Хель. – Если меня не будет, оставите пластину в нише. Возьму ночью. – Она посмотрела на каждого дольше обычного – не прощаясь, утверждая. – И помните: сегодня земля считает вслух. Завтра может шептать. А послезавтра – молчать. Не требуйте от неё одного языка.

– Спасибо, – сказал Каэлен., сами собой, родились слова, которые обычно не говорят горожане: – Пусть ветер не потратит вас зря.

– И вас, – коротко ответила Хель и закрыла дверь.

Они двинулись. Сначала – знакомая уже тропа к «Голубой переправе»: камень, вкрапления белых прожилок, редкие кусты «глухого» с узкими листьями, что шепчут даже без ветра. На подходе к мосту Айн замедлила шаг и подняла палку – один короткий, один длинный стук. Маррик тут же сместился левее, прикрывая им спину. Каэлен пригнулся, касаясь ладонью камня: «пульс» шёл ровно. Через минуту они уже были на середине пролёта. Вода внизу светилась матовым небесным, и казалось, что этот свет не отражает небо, а питается им.

За переправой дорога взяла вправо и пошла вдоль низкого гребня. Там начинались «костяные поля». Камень был бел и тонок, как плитки из старой раковины, местами ломкий, местами коварно упругий. Айн шла, как учила Хель: пяткой проверяла край, палкой – подрезала пустоты. Когда белый лист под ногой отдавал глухо – «держит». Когда звенел – обходили. Дважды дорожный «язык» выдал резкий звон – «шёпот стекла» тёрся где-то по соседству, но дуга обхода держала их вне его «языка».

К полудню клин жаркого света лег им на плечи. Показался «Старый зуб» – каменный выступ, тёмный, с белыми потёками соли, словно его облизал кто-то с слишком сухим ртом. Обогнули слева, как планировали. И там, на подветренной стороне, впервые почувствовали не просто запах соли – её вкус, как для детей в городе: мокрый палец – в солонку. Ветер приносил в рот тонкую пыль, и язык немел – не от холода, от монотонности. Каэлен достал щепоть «тихой соли» Хель, положил на язык, и вкус сразу «зацепился» – ухо вернулось в голову, как она и говорила.

Дальше шёл короткий ровный участок – будто сама земля дала им дорожку, чтобы дойти до «Обожжённого пригорка» без испытаний. На вершине действительно сидел чёрный камень, матовый, с оплавленным краем, будто его держали в огне и положили остыть на сырую глину. На подветренной стороне виднелись два низких воза с глухими бортами – «дорожная служба», как говорил Элиан. У одного борта стоял человек в коротком плаще, у второго – женщина с повязанными рукавами; оба делали вид, что смотрят в разные стороны.

Маррик вышел первым, не торопясь, открыто, подняв ладонь с «немым» пропуском не выше пояса.

– Две песни, – сказал он, как обычную фразу о погоде.

– Одна земля, – ответила женщина, не улыбаясь.

Обмен состоялся – короткий, как касание. Впрок – вода, перевязочные, тонкие стеклянные оболочки для образцов, ещё одна глиняная пластина «на случай». Женщина кивнула на небо:

– К третьей стражи «счёт» будет тише. Но сегодня башни споют раньше. Город не любит, когда здесь слышно громче. – И тише, уже почти губами: – С юга – пыль. Возможно, наблюдатели. Не привлекайте.

– Идём «тенью», – коротко сказал Маррик.

Они снова двинулись. С каждой ступенью мир собирался в одну задачу: дойти до «Согнутой жилки» вовремя, поймать «счёт», понять его, вернуться целыми. Никакой героики – только шаг, воздух, ухо, камень. А где-то далеко позади, за «костями» и за «Голубой переправой», город, наверное, уже готовил свой вечерний хор – чтобы заглушить, если понадобится, любой чужой голос.