Медовый месяц в Мёртвом лесу

Мы высыпаем из дома и, чтобы с чего-то начать, подсчитываем светильники. Их двенадцать, как и нас. Осташка, стремясь к верховодству, назначает каждую из жён ответственной за определённый фонарь. Первый достаётся ей, второй Ровене, третий Калине и так далее. Змеюка снова опирается на очередность, в которой мы шли по тропе, и мне отходит последний светильник – над отхожим местом. Чудесно.

– Важена, Лютишка, принесите из кладовой двенадцать свечей, спички и ветошь, – велит Осташка.

Похоже, она уже распределила девушек в своей группе на «слуг» и «господ». Пусть меня поберут бесовки, если скачусь до такого.

Важена и Лютишка, чуть ли не отвешивая змеюке поклоны, скрываются за дверью. Ожидая их, я разглядываю свой светильник. Он высоко, на уровне солнца, и лучи играют на подкопчённом стекле. Внутри видны остатки оплывшего воска.

«Слуги» Осташки возвращаются, сжимая в руках толстые сальные свечи. Не зная, куда положить, опускают их на землю – благо, сегодня не сыро.

– Начнём по порядку, – говорит Осташка. – Несите лестницу.

Всем ясно, кому отдан приказ: Важена и Лютишка снова срываются с места. Неужели не понимают, к чему всё идет? Быть им теперь девочками на побегушках – весь медовый месяц, а может и дольше.

Вскоре лестница прислоняется к частоколу – прямо под змеюкиным светильником. Подплыв к забору, она придирчиво осматривает ступени и командует:

– Держите. Да покрепче!

«Слуги» хватаются за боковины лестницы. Подоткнув подол, Осташка лезет вверх, снимает светильник с кола и задерживает взгляд на лесе. По её лицу ничего не прочесть, и Ровена не выдерживает:

– Что видно? – она заметно волнуется: ей лезть следующей.

– Тишь да гладь, – Осташка, прижав светильник к животу, начинает спускаться. – Рурин дружок убежал, не дождавшись от неё взаимности.

Несколько жён сдавленно хихикают, и я тоже подбрасываю в этот слабый костёр сухой смешок. То, что можно обсмеять, не такое уж страшное.

– Только мужу потом не рассказывай, что у тебя тут поклонник завёлся, —Зарянка хмыкает. – А то ревновать будет.

– Так, наоборот, хорошо, – усмехается Ровена. – Ревность – что топливо для страсти. Сестра вечно мужа изводит, строит глазки другим парням, а по ночам стоны на весь дом.

– Твоя сестра с мужем живут не отдельно? – удивляется Ита.

– Удобно устроились, – Ровена презрительно кривит рот. – Мать их кормит, обстирывает…

Я смотрю на Осташку и не без удовольствия отмечаю, как сужаются её глаза. Мало того, что не удалось поддеть меня, так ещё и внимание потеряла. Сейчас, небось, думает: не сделать ли вид, что оступилась, чтобы все взгляды снова обратились к ней?

Змеюка выбирает другой путь.

– Совсем вы, жёны, разболтались. – Спрыгнув на землю, она воздевает светильник. – Забыли, зачем мы тут? Давайте посерьёзнее!

Осадив нас, Осташка опускается на колени, макает ветошь в ведро и принимается истово тереть свой светильник. Ровена, стараясь не выдать волнения, повторяет все действия за змеюкой: лезет наверх, снимает фонарь, спускается и чистит. Следом то же самое проделывает Калина. После Леля. Дальше Важна. Очередь движется.

Я наблюдаю за девушками, когда те достигают вершины забора: одни тревожно и внимательно всматриваются в лес, другие бросают на него мимолётные взгляды, а третьи смотрят лишь на светильники в своих руках. Как поступлю я? Не знаю.

Количество фонарей на земле неуклонно растёт: когда их становится одиннадцать, волнение скручивает желудок. Пора. Я подхожу к лестнице, украдкой вытирая ладони о штаны. Если смотреть снизу, от первой ступени, лестница кажется слишком высокой и неустойчивой, но Мальва и Зарянка придерживают её для меня.

Лезу, ступень за ступенью, не глядя вниз – и вот забор кончается. Взгляд вырывается на волю и летит над деревьями. Солнце бликует на листьях, сочится сквозь хвою, и его свет впервые в жизни кажется мне недобрым. Он дурманит, хитрит и отвлекает. Я смотрю в лес и откуда-то знаю, что отродье по-прежнему там, и оно не одно.

Глава 9

Прижимая к себе светильник, я спускаюсь и благодарю Зарянку с Мальвой за помощь. Мышцы гудят от напряжения, будто забыли про башню и мою любовь к высоте. Может, дело в привычке: там мне знакомы все выступы и вмятины, а тут всё другое. Да и вид играет роль. С башни я смотрела на Подленец, возвышаясь над его обыденностью. А здесь гляжу в бескрайний лес, чувствуя свою заурядность и слабость.

– Да разве сложно лестницу подержать? – отзывается Зарянка на моё «спасибо». – Трудности начнутся, когда наполнится выгребная яма, – она ухмыляется, указывая назад: её спина почти прижимается к сараю с отхожим местом.

– Будем посыпать золой и повесим венчики сушеных цветов, чтобы не было запаха, – говорит Мальва.

– Где ты тут цветы возьмёшь? – Зарянка обводит двор рукой. – Три ромашки растут, и те чахлые.

– Ну выйдем за ворота на минутку…

– Даже не думай, – обрубаю я.

– Несите лестницу! – командует Осташка.

Важена и Лютишка, точно две верные псицы, устремляются в мою сторону, и наше дело встаёт на второй круг. Змеюка, неся огонь в фонаре, лезет вверх по ступеням. Повесив светильник, она снова всматривается вдаль, но на этот раз бормочет что-то себе под нос. А может, мне так только кажется.

Одиннадцать жён подвешивают фонари, и лестница опять оказывается у отхожего места. Напряжение уже покинуло мои мышцы – на смену пришла ватность. Внизу переговариваются Мальва и Зарянка: обсуждают Усладу – её упорный, сильный характер. Обе предлагали раненой помощь со светильником, но она отказалась: сама поднялась, спустилась и поднялась вновь. Было видно, что она измоталась: закончив с фонарём, Услада сразу ушла в дом и, думаю, прилегла. Когда она проходила мимо златокудрой красотки Лели, та наигранно отшатнулась и поморщилась. Надеюсь, Услада не заметила этого.

Голоса Мальвы и Зарянки отдаляются, в ушах свистит ветер, а бок греет свеча за стеклом. Я почти наверху. Мой фонарь не отмыт до блеска: когда я подошла к ведру, вода в нём совсем зачернела от сажи, а набирать новую было лень. Свет всё равно пробивается сквозь стенки – думаю, этого достаточно, чтобы приманить отродье. А завтра, с новыми силами, я вычищу светильник на совесть.

Подвешиваю фонарь и гляжу на другие. Солнце снова скрылось за тучами, небо потемнело, и на его фоне огни мерцают расплавленным золотом. Ночью они станут ещё ярче, но под утро свечи истают, и наше оружие перестанет действовать.

Ничего, с рассветом отродья слабеют. Так говорят.

– Кто сегодня готовит? – вопрошает Осташка, когда мы с Зарянкой осторожно опускаем лестницу на землю. – Надо установить очередность.

– Она уже есть, – отзываюсь я с затаённой улыбкой. – Не будем нарушать сложившийся порядок.

Змеюкина грудь вздымается, губы сжимаются в нить, но возразить ей нечего.

Если дежурить на кухне по трое, очередь доберётся до меня лишь на четвёртый день – и это замечательно. Поесть я люблю, а готовить не очень. Тем более, на такую ораву.

Болот ещё не знает, как ему повезло с жёнушкой. Ха.

Может, нам поселиться у моих родителей – по примеру Ровениной сестрицы? Правда, тогда, боюсь, мать так закормит зятька, что на поджаром, изящном теле вырастет пузо.

На поджаром, изящном… Я что, действительно, использовала эти слова? Хотя, если подумать, ничего удивительного. Болот такой и есть.

Он возникает перед глазами, и я бесстыдно рассматриваю его – чего стесняться, если на самом деле мужа тут нет. Я представляю Болота растрёпанным, как после свадьбы, с упавшей подтяжкой у бедра. Взгляд скользит по острому подбородку, ощупывает плечи и грудь в вырезе рубахи, касается впалого живота и медленно опускается ниже. Почему же он всё-таки отказался провести ночь со мной, как положено мужу и жене? Причина в болезни или, возможно, в странном благородстве: мы же совсем не знаем друг друга? Я разглядываю узкие бёдра, длинные ноги и чувствую, как тело превращается в светильник – в животе приплясывает жаркий огонёк. Нос почти улавливает аромат лаванды.

– Рури, – окликает Мальва, – ты идёшь?

Я встряхиваюсь, быстро киваю и трусцой бегу к дому. Щёки рдеют от внутреннего жара. Уф, что это такое было? Я что же, только что фантазировала о Болоте? Неужели нечто подобное чувствуют девушки, вздыхая по торсу Тарана? Возможно. Сейчас я даже готова допустить, что они не набитые дуры, как я думала раньше. Просто у нас разный вкус на мужчин. Мне не нравятся бугристые мышцы, но, похоже, нравится что-то другое. Длинные ноги и заострённые подбородки, упавшие подтяжки и взлохмаченные волосы? Или конкретно Болот – с его масками, тайнами и налётом столичной штучки? Хочется высмеять внезапное влечение к мужу и погасить огонёк в животе, но отчего-то не получается.

Войдя в дом, я сразу направляюсь в спальню, достаю из мешка флягу с водой и залпом выпиваю половину. Прижимаю металлический бок к щеке, чтобы остудить кожу. Опустившись на постель, приказываю себе думать о чём угодно, только не о Болоте.

С кухни доносятся звуки лёгкой перебранки между Осташкой и Ровеной. Это помогает отвлечься. Девушки не могут договориться, кто принесёт воду, а кто разведёт огонь, и змеюка поступает по-хитрому: говорит, чтобы решение приняла Калина. Та, разумеется, встаёт на Осташкину сторону: Ровена отправится к колодцу, сама Калина принесёт дрова, а змеюка будет топить печь. Громко бряцая вёдрами и что-то бурча под нос, Ровена выбегает во двор. Будет здорово, если она отколется от группы О и присоединится к нашей.

Поздний обед проходит в молчании: все устали и перенервничали, чтобы болтать. Сегодня у нас гречка в прикуску с солёными огурцами и горсткой сухарей. В целом, совсем неплохо. После еды Ровена вновь отправляется к колодцу, а Калина приносит дрова. Кипятится вода для мытья посуды, и Леля заговаривает о душевой. Ровена недобро косится на неё:

– Я больше вёдра таскать не буду, спина болит. Тебе надо – ты и делай.

– Давайте для душевой назначим других дежурных, – предлагает Зарянка. – Ты же с нами в тройке? Со мной и Мальвой? – обращается она к Леле.

Та кивает.

Я запоздало понимаю, что мои дежурства будут проходить вовсе не с Зарянкой, Усладой или Мальвой, даже не с Итой, а с Тишой и Важеной. Первая ещё ничего, и я мысленно отношу её к своей группе, а вот со второй каши не сваришь. В прямом и переносном.

Уверена, Осташка не упустит возможности и прикажет свой «служанке» греть уши, а после докладывать, о чём мы с Тишой разговаривали. Думаю, при ней лучше держать язык за зубами: любое неосторожное слово змеюка обернёт себе на пользу. А если узнает, что я подозреваю Тарана в смерти Висы, прицепится клещом.

– Вот мы душевой и займёмся, – продолжает Зарянка. – Вскипятим несколько вёдер и разбавим холодной. Хватит, чтобы сполоснуться. А завтра с утра следующие дежурные наберут побольше воды и зальют в бак. За день он должен прогреться.

Такое решение всех устраивает, и я ловлю себя на мысли, что у нас, пожалуй, не группа Р, а группа З. Ничего не имею против. Пусть Зарянка командует, раз есть голова на плечах. А я могу быть той, кто вовремя подшутит над соперницами.

В душ мы тоже идём по трое: Важена, чувствуя себя птицей из чужой стаи, отворачивается к стенке, Тиша стеснительно забивается в угол, а мне достаётся середина и доступ сразу к двум кадушкам. Сверху подвешен бак с лейкой, именно его надо наполнять водой, а потом поворачивать рычажок – тогда струи польются сверху, как в настоящем душе. Однако сегодня мы, уставшие после похода и ещё не привыкшие к дому, моемся по упрощённой схеме: поливаем себя из черпаков.

Закончив с душем, большинство жён стягивается к сундукам: со скрипом распахиваются крышки, звучат редкие возгласы, достаются пяльцы, обрезки тканей, нити, клубки шерсти и другой скарб для рукоделия. Изо рта у меня вылетает угрюмый смешок, когда оказывается, что даже иглы у нас чуть затуплённые и едва пролезают через ткань. А спиц и вовсе нет, только крючки.

Осташка, Ровена, Калина и Леля устраиваются в креслах у окна. Змеюка разворачивает белоснежное полотно и начинает вышивать гладью. Стежки у неё мелкие и ровные, словно нарисованные. На лице – одухотворение и покой. Показуха. Однако мастерства вышивальщицы у Осташки не отнять.

Чтобы занять руки и не привлекать внимания, я беру шерсть, крючок и устраиваюсь за столом. Вязать не собираюсь – просто катаю клубок туда-сюда, пока описываю отродье Мальве и Зарянке. Вторая вовсе не видела чудовище, а первая, хоть и выбежала за ворота, глянула на него лишь мельком. Обе слушают увлечённо, но по-разному: Зарянка храбрится и задаёт уточняющие вопросы, а Мальва молчит, не мигает и тяжело дышит. Вскоре к нам подсаживаются Ита и Тиша. Только Услада остаётся в постели.

Поглощённая собственным рассказом, я не сразу замечаю, что Мальва вышивает ворот серой рубахи тёмно-розовыми нитками. Сорочка явно мужская, а узор – полевой кипрей. Значит, она мастерит подарок для Кипа.

Я бы ему, конечно, такого не сделала. Даже не подумала бы.

В груди отчего-то неприятно печёт и хочется толкнуть Мальву под локоть, чтобы испортила вышивку. Отловив гадкое желание, я давлю его точно клопа и заставляю себя сказать:

– Славно выходит. Кипу понравится.

– Спасибо, – роняет Мальва, не отвлекаясь от работы. – Знаешь, что Кипрей рассказал мне вчера?

Хмурюсь.

– Откуда ж мне знать.

– Рассказал, что это ты посоветовала ему выбрать меня, – шепчет Мальва, не поднимая глаз. – А мне он всегда нравился. И нрав спокойный, и волосы как рожь на закате, и веснушки… – она заминается и чуть краснеет, – вылитая корица на булочке. Как думаешь, Рури, я смогу заслужить его любовь?

– Знаешь, что, Мальва? – внутри словно вода закипает. – Это ему надо заслуживать твою любовь, а не наоборот. Ты добрая, смелая и красивая. Не возражай, – отрезаю я, заметив, что Мальва собирается что-то сказать. – А вообще, думаю, вы отличная пара, и он уже от тебя без ума. Уж поверь, я-то его знаю. Такими глазами на тебя смотрел… – я выдерживаю паузу и прыскаю, – как на кусок вишнёвого пирога! А Кип его любит больше всего на свете.

– Булочка с корицей втрескалась в вишнёвник, – хмыкает Зарянка.

Мальва зарумянивается пуще прежнего, и на её губах мелькает счастливая, хоть и робкая улыбка.

Всё-таки чудной у неё характер: то от отродья меня спасает, то лепечет про «заслужить любовь». Да и не стоит забывать о предчувствиях.

Чуйка подсказывает мне, что Мальва ещё удивит всех нас.

Из-под ресниц я поглядываю на остальных. Зарянка вяжет, ничуть не беспокоясь о кривых краях и пропущенных петлях. Тиша делает вид, что читает книгу рецептов. А вот Ита читает по-настоящему. В её руках маленькая книжица в кожаном переплёте – похоже, какой-то самодельный учебник по медицине. Ну, если судить по сосредоточенному Итиному лицу и беззвучно шевелящимся губам. Значит, не я одна захватила с собой книжку. В женском доме скудный выбор литературы: только про домоводство, воспитание детей, сад и огород, а ещё книги рецептов. На кой они нам, если в каждом первом встретишь: «порежьте морковь» или «почистите свёклу». Чем же нам резать и чистить? Собственными ногтями?

За столом становится сумрачно. Жёны достают, расставляют и зажигают свечи, а я подхожу к окну. Стекло напоминает мутную водицу – с грязными разводами и застывшими внутри пузырьками. Когда смотрю через него, мир кажется иным. Более сумрачным и по-недоброму волшебным. Над забором теплится приглушённый рыжий свет, а трава во дворе кажется синей, почти фиолетовой. От окна тянет вечерней прохладой, предстоящим дождём и крадущейся простудой. Я отхожу, поводя плечами.

– Ночка нас ждёт не летняя, – говорит Зарянка. – Надо бы затопить.

– Этим займётся третья тройка, – тотчас командует Осташка.

Никто не спорит: если готовила первая, а за душ отвечала вторая, следовательно, тепло в руках третьей. Работёнка по дому снова обходит меня стороной, сейчас отдуваться Усладе, Ите и Лютишке. Надеюсь, сегодня мы остановимся на печках, и никому не взбредёт на ум, что нужно срочно перебрать всю крупу в кладовке.

Ита прячет книжицу во внутренний карман стёганой кофты, встаёт из-за стола и зовёт Лютишку:

– Пойдём за дровами.

Такая услужливая с Осташкой, сейчас Лютишка не спешит покидать насиженное место. Им с Важеной не досталось кресел рядом с их предводительницей, поэтому они принесли с кухни табуреты и расположились за спинами Калины и Ровены. Мне немного жаль, что та не рассорилась с Осташкой, но впереди ещё двадцать девять дней.

– А где третья? – озирается Лютишка. – Как её? Услада?

– Ей нужен отдых. Мы вдвоём справимся.

– Она щёку порезала, а не руку, – упирается Лютишка. – Может таскать дрова.

– На лице множество чувствительных нервных окончаний, – холодно произносит Ита. – Услада сейчас чувствует сильную боль. Ей даже пришлось отказаться от еды.

– А мне-то какое дело.

Змеюка, похоже, собрала вокруг себя сплошь жаб да гадюк. Шагнув к Лютишке, я ввинчиваю раскалённый взгляд ей в лоб и цежу:

– Будь человеком, если хочешь, чтобы и к тебе относились по-человечески. На месте Услады могла оказаться любая. Ты тоже. И ещё можешь, месяц только начался.

– Рури, ты что, угрожаешь Лютишке? – Осташка изображает, что задыхается от возмущения. – Что значит «ещё можешь»? Надеюсь, не ты толкнула бедняжку Усладу на колья? Я вот не видела, как она напоролась.

– Тебе от окна надуло? Несёшь бред, как при температуре, – огрызаюсь я.

Не думаю, что хоть кто-то воспринимает слова змеюки всерьёз, но каждый такой выпад – капля, падающая на камень. Рано или поздно вода стачивает даже гранит.

– Лютишка, – к «служанке» оборачивается Ровена, – тебе, и правда, надо заняться печью.

– Может, поменяемся тройками? – голос у Лютишки становится жалобным. – Я могу быть с Важеной и Лелей, а остальные пусть сами распределяются.

– Нет, – вдруг возражает Леля. – Если будем меняться, запутаемся, кто и сколько работал.

Наверное, она чувствует, что не сможет помыкать «служанками», как Осташка. День-другой совместных дежурств, и Леля запросто пополнит их список. Отойдёт для змеюки на второй план.

А может, Осташка просто велела ей приглядывать за Зарянкой и Мальвой. В каждой тройке – по шпионке. Удобно.

– Пусть Рури сегодня подменит Усладу, – змеюка обнажает жемчужные зубки. – Вы же подруги. Когда она выздоровеет, отплатит тем же.

Ну и как мне теперь поступить? Я не прочь подсобить Усладе, но подчиняться Осташке совсем не хочу. Вижу, что она делает: лепит из меня новую «служанку», только не свою, а общую. Если сегодня потружусь за кого-то, от меня будут ждать этого и в следующий раз.

– Можно подменять по очереди, – Мальва опускает мягкую ладонь мне на плечо, – если Услада не выздоровеет.

– Хорошее правило, – подхватывает Зарянка. – Если одна из нас заболеет, – она обводит взглядом всех жён, – пусть её обязанности берут на себя подруги.

– Молодец, Мальва! – громко заявляю я. – Спасибо за дельное предложение. Так и поступим.

Теперь, надеюсь, никто не вспомнит, что первой про замену заговорила Осташка. Насвистывая, я вслед за Итой отправляюсь к дровнице. Следом плетётся Лютишка. Можно сказать, что мне повезло: топить печь – единственное, что я люблю делать по хозяйству.

За дверью сумрак и морось. Нагрузившись дровами, мы быстрым шагом возвращаемся в дом.

Большая кухонная печь работает за двоих: её задняя стенка выходит в общую комнату. А вот в спальне – своя небольшая печурка. Сегодня её ещё не топили, так что надо начинать с малышки.

В спальне темно и зябко: ни свет, ни тепло из общей комнаты сюда не дотягиваются. Прохлада хватает за пальцы, дышит на кончик носа и касается губ. Я различаю равнину пустых кроватей с единственным холмом недалеко от окна: Услада лежит, закутавшись с головой. Меня колет совесть: надо было раньше подумать об обогреве. Ита, должно быть, чувствует то же самое и тихо окликает:

– Услада, ты как?

Вопрос повисает в воздухе. Наблюдая, как мелкие капли беззвучно бьются о стекло, я шёпотом предполагаю:

– Спит.

Надеюсь, это действительно так.

Я открываю заслонку и, усевшись у печки, принимаюсь за дрова. Отколупываю кору с поленьев, откладываю в сторону крупные, кроме одного, и подтягиваю поближе ветки толщиной с пару пальцев. Они лягут первыми, на обдирку и щепу, чтобы воздух свободно ходил между ними. В голове звучит наущенье отца: «Вначале шалашик, потом палашик». Он говорил так, показывая мне, малявке, как растапливать печь. Однажды я спросила, что такое «палашик», и отец, помявшись, ответил: «Это такое оружие с длинным прямым клинком, но в присказке речь о тонких полешках».

Сложив в топке шалаш из щепы, я подсовываю кору, а сверху пристраиваю «палашики». Тут можно и поджигать, но у меня своя манера: предпочитаю сразу добавить одно увесистое брёвнышко.

Чиркаю спичкой, и серный запах щекочет нос. Подношу огонёк к коре – она жадно вспыхивает, сворачиваясь и чернея по краям. Пламя бежит по щепкам, уминает за обе щеки и перекидывается на ветки. Из топки летит сладкий хруст, и этот звук ласкает уши не хуже мурлыканья кота. Сухой и живой, он обещает тепло.

Огонь разгорается. Жар бьёт в лицо, но я не отстраняюсь. Мне нравится, когда щёки пылают, а спина ещё холодная. Пламя танцует, играет оттенками, и я подкладываю ещё одно полено. Оно пришепётывает, выпуская влагу, и я вдыхаю дымок – терпкий и смолистый.

– Красиво, – говорит Ита. – Пойдём, Лютишка, растопим большую печь. Тут Рури помощь не нужна.

– Угу, – у «служанки» кислая мина, но она не перечит.

Оставшись одна, не считая Услады, я даю огню добавку – уже покрупнее. Нужно поддерживать высокое пламя, чтобы дымоход прогрелся как следует. Дрова проседают, и вверх летят искры. Через пару минут печь начинает гудеть – глухо и басовито. Вот и тяга разыгралась. Я подкладываю дрова и прикрываю дверцу.

Тепло расползается по спальне. Сначала робко, но совсем скоро оно набирает уверенности. Я встаю, отряхиваю колени, а заодно вытираю пальцы о штаны. В груди, как в топке, теплится приятное чувство. Я знаю, что в разведении огня мне нет равных. Теперь главное не забыть закрыть заслонку, когда пламя спадёт.

Через час, посидев с жёнами в общей комнате, я проверяю печку в спальне. Угореть – последнее, что нам нужно. Огонь ещё пирует, я даю ему полчаса, и перекрываю дымоход, чтобы тепло не улетело прочь. Не знаю, как с большой печью управляются Ита и Лютишка, но, думаю, у них всё получается. На кухне и в общей комнате тепло. Выждав немного, Ита тоже закрывает заслонку.

Я оглядываю жён: все клюют носами, но спать не идут. Словно ждут команды или боятся быть первыми. Сладко потянувшись, я прихватываю Мальву за плечо и спрашиваю:

– Не пойти ли нам баиньки?

Она радостно кивает, а я вдруг вижу, как спустя годы прихожу в их с Кипом дом. На полу возится рыжеволосая малышня. Завидев меня, они картаво кричат: «Тётя Лули, тётя Лули!», – и лезут в карманы. Там всегда припасены сласти. Мальва ласково ругается на детей, и они, разобрав угощения, разбегаются кто куда. Я усаживаюсь на кухне, Кип разливает бражку, и из моего рта сыплются жалобы на неудачный брак, Подленец, Остану. Мальва и Кип слушают, терпеливо кивают и украдкой переглядываются.

Тьфу! Ну что за ерунда лезет в голову?

Переодевшись в ночные рубашки, мы с Мальвой укладываемся. Я гляжу на Усладу: холмик мерно вздымается. Значит, спит. Вот и правильно: сон лечит. Так всегда говорит матушка. Уж в чём в чём, а в этом она права.

От окна поддувает, но спальня хорошо протоплена, так что дыхание ночи почти не тревожит меня. Надеюсь, жара хватит до рассвета.

Словно выловив из воздуха мои недавние мысли, Мальва шепчет из тьмы:

– Я сегодня сказала, что мне всегда нравился Кип. Соврала немножко. Он мне не просто нравился. Я знала, что стану его женой. У меня было предчувствие. Поэтому я так разозлилась и поругалась с тобой у ратуши. Даже не из-за Кипа, а из-за того, что верю своим видениям. Смешно, правда?

По голосу слышу: смеяться ей совсем не хочется.

– А как это всё… ну, происходит? – я подпираю голову кулаком. – Во снах?

– Нет. Мне только кажется, что я сплю, а на самом деле в такие моменты душа покидает тело и летит сквозь время. Может заглянуть куда угодно. Только я не умею управлять полётом. И не хочу учиться. Слишком страшно.

– Думаю, это всё-таки сны, – не стоит поощрять Мальвины заблуждения. – Души не существует. Это образ из книжек.

– А как же тогда появились бесовки? Они потеряли свои души.

По стене плывёт отсвет. В спальню, защищая ладонью огонёк свечи, входит Ита, а за ней ещё несколько девушек. Мальва смолкает. Тем лучше.

Вскоре все жёны собираются вместе, и спальню наполняют шорохи: снимается одежда, скользят по волосам гребни, срываются с губ шепотки и, наконец, задуваются свечи. Поворочавшись в постели, я подкладываю ладони под щёку, вздыхаю и погружаюсь в сон. Из тьмы выступают огни: двенадцать светильников на кольях. Только я вижу их не со стороны двора, а снаружи, из леса. Как я здесь оказалась? Дыхание перехватывает, сердце рвётся к забору, и ноги подчиняются ему. Я бегу. Корни выгибаются на пути, еловые лапы хлещут по лицу. Сверху натужно и жутко ухает филин. Лес пытается остановить меня, тянет назад, но я не подчиняюсь. Забор не приближается, совсем не приближается, и тут вдруг возникает на расстоянии вытянутой руки. Лёгкие горят, со лба катится пот, и я позволяю себе замедлиться. Взгляд устремляется к светильникам – и тело пригвождает к земле. Изо рта рвётся вой, колени подгибаются, и я падаю на землю. Вместо фонарей на колья насажены головы. Одиннадцать женских голов. Не хватает только моей. Их глаза и рты распахнуты – из них бьёт, затапливая всё, алый свет.