Медовый месяц в Мёртвом лесу

Елена Станиславская

Медовый месяц в Мёртвом лесу

Глава 1

Говорят, давным-давно медовый месяц был другим. Молодые супруги проводили его вместе. Отправлялись в путешествие, только вдвоём. Днём – задушевные разговоры, ночью – любовные утехи, и каждую свободную минуту – поцелуи. Сладкие, как мёд. Такое было время.

А я думаю: брехня полная.

Только дурочки верят в эти сказки. Самое страшное время в жизни любой из нас никогда не могло быть таким. Не могло доставлять удовольствие и радость.

Уверена, медовый месяц выдумали старейшины. Поняв, что мужья не справляются в одиночку, правители Оста́ны призвали на помощь жён. Вот и вся история, без сладких поцелуев. Пока парни охотятся на бесовок, мы прикрываем тыл. А там есть, от кого.

Бесовки пробуждают мёртвых, создают чудищ из глины и коры, околдовывают зверьё. Вот от них-то, бесовкиных отродий, мы и бережём парней. Есть только одна загвоздка. Маленькая такая, прямо как жучок, ползущий сейчас по рукаву моей накидки. Нам, девушкам, не дают оружие. Всё, чем можно порезать или проткнуть, забирают мужчины. Да, им нужнее. Бесовки – куда более опасные противники. Я понимаю это. И всё-таки, когда возвращаюсь к мыслям об оружии, от несправедливости печёт в груди.

Я останавливаюсь у старой башни, подношу руку к кусту и терпеливо жду, когда жучок переползёт на лист. А потом, подпрыгнув, цепляюсь за выступ. Нога привычно находит выбоину, и я карабкаюсь вверх. Каждая вмятина, каждый неровный кирпичик знакомы мне с детства. Уж не знаю, почему, но меня всегда тянуло на высоту. Возможно, сердце чувствовало, что этот день настанет. День, когда я спрыгну с вершины и камнем полечу вниз.

Вот и зубцы. Остаётся лишь подтянуться, и башня снова покорена. Вороны с криками срываются с гнёзд, навитых за весну. До её конца – всего два заката. Скоро лето.

Я присаживаюсь на зубец, за много лет обкатанный дождями, и свешиваю ноги. В детстве башня казалась высокой, но теперь-то понятно – ерунда. Если знать, как правильно падать, сломаешь не так уж много костей. Хорошо бы повредить голень – и остаться хромой. Интересно, Кипрей уже отхватил себе палец?

Я встаю и смотрю на город: невысокие бурые дома, пыльные улицы, коричнево-зеленые квадраты огородов и блестящие крыши теплиц. Говорят, надо любить место, где родился, но я ничего не чувствую к По́дленецу. Только башня трогает сердце, но она не принадлежит городу. Она сама по себе. Каждый камень тут дышит потерянным временем. Вдох – вековая серость обтёсанных валунов с Ближних гор, выдох – бурый лишайник, единственный башенный сторож за сотни лет.

Многие страны, судя по рассказам Кипрея, по кусочкам восстанавливают старый мир. По крайней мере, стремятся к этому. Но только не Остана. В столице ещё ничего: снова осваивают электричество и заказывают у веленцев какие-то самоходные машины. А у нас, окраинных, свой путь: как-то выживать и бороться с бесовками. Сдерживать их натиск, беречь рубежи и не давать войти в силу. Не позволять разрушить новый мир – как они поступили со старым.

Помню, как подняла руку на уроке родной истории и спросила: «Почему из столицы не пришлют войска, чтобы они дрались с бесовками и отродьями? Они, а не мы?». Учитель, старик Гавро, разлепил сонные набрякшие веки: «Ты сомневаешься в нашей способности постоять за себя и других, Рури? Кажется, кого-то давно не запирали в кладовке».

Ветер колышет волосы и подталкивает в спину, напоминая, зачем я здесь. Пора прыгать. Глубоко вдыхаю, заношу ногу над пустотой и лечу. Но не вниз, а назад. Кто-то тянет меня за край накидки. Я вскрикиваю, больно приложившись копчиком о площадку башни, и оборачиваюсь. Кто посмел? Глаза упираются в круглощёкое и конопатое лицо моего жениха.

– Кипрей!

– П-прости! – Он тянет руки, чтобы помочь мне подняться, но я самостоятельно вскакиваю на ноги. – Не хотел, чтобы ты упала. Просто силу не рассчитал.

– Что ты тут делаешь? – я строго гляжу на него.

Веснушки Кипрея медленно растворяются в багрянце. Уж что-что, а мило краснеть он умеет: в такие моменты на его лице проступают детские черты. Вот он, мой малыш Кип, во всей красе. Этого достаточно, чтобы я перестала метать молнии из глаз.

Я не то чтобы без ума от жениха. Просто в нём сочетаются лучшие, на мой взгляд, мужские черты: скромность и внушаемость. К тому же, Кипрей – мой друг. Я знаю, что смогу жить с ним, не ломая себя.

Правда, вначале придётся сломать ноги.

Перевожу взгляд на руки Кипрея, всё ещё протянутые ко мне. У него короткие пухлые пальцы, густо заросшие рыжими волосками, но не это заставляет меня скривиться. Их десять. Пальцев по-прежнему десять.

– Так-так, – мой тон не обещает ничего хорошего. – Если бы знала, что струсишь, сама бы отхватила пару твоих пальчиков-корявчиков.

– Я не струсил. – Румянец разгорается с новой силой. – Просто утром ко мне зашёл Таран, и…

Будь я чайником, из носика сейчас повалил бы пар.

Таран не отличается ни скромностью, ни внушаемостью – следовательно, совершенно мне не нравится. Девушки шепчутся, что он красив, но я вижу лишь квадратный подбородок, несуразную гриву чёрных волос и прущие во все стороны мышцы. А сверху намазано густое и жирное самолюбие.

Большинство считает, что Висе, его невесте, крупно повезло. А я, когда вижу её у пруда, всегда с одной и той же зачитанной книжкой, задумчивую и воздушную – думаю лишь об одном: Таран раздавит её. Просто раздавит. И я сейчас не про тело.

Плохо, очень плохо, что они с Кипреем дружат. Крепко, с малолетства. Такую связь трудно разорвать.

– В общем, мы не можем так поступить. – С твёрдостью, совсем ему не свойственной, произносит жених. – Не можем дезертировать. Поэтому я не отрубил палец. И поэтому не дам тебе прыгнуть.

– Кип, ты чего? – Глаза рыскают по его лицу, выискивая хоть тень сомнения. Не находят, и сердце сжимается от тревоги. – Мы же всё решили…

– Послушай! – Обычно он не перебивает и не повышает голос, но сейчас всё наперекосяк. – Бороться с бесовками – наш долг. К тому же, Таран сказал, что это не так уж опасно. Отец по секрету открыл ему, что бесовки куда слабее, чем мы думаем. А значит, их отродья вообще ничего не могут! – Он решительно взмахивает рукой. – Нас просто готовят к худшему на всякий случай. Ну, чтобы были начеку. Тебе нечего бояться. А если что, я защищу тебя.

Я резко выдыхаю и сжимаю губы. Спорить бессмысленно: Кипрея не переубедить. В его глазах и позе читаются уверенность и убеждённость в правоте. Они чужие, занесённые извне, подселенные Тараном. И тем хуже: если бы Кип делился собственными мыслями, я бы в два счёта переболтала его. Увы, сегодня внушаемость жениха сыграла против меня.

Если бы мы покалечились, нас не отправили бы «исполнять долг». Беспалый и хромоножка – не лучшие охотники на бесовок и отродий. Мы спокойно отсиделись бы в городе. А потом, зализав раны, отправились бы в столицу, или в Велению, или ещё куда. Я не говорила Кипу, что хочу уехать. Но после женитьбы, уверена, смогла бы убедить его.

Какое гадкое зрелище: видеть, как твой план рассыпается в труху.

Ох, Таран-Таран, подери тебя бесовка!

Что бы ни плёл его отец, у меня есть глаза, уши и память. Я видела, слышала и накрепко запомнила, каков он на самом деле – медовый месяц в Мёртвом лесу. Мужья возвращаются оттуда уставшими, но довольными, и поздравляют друг дружку с удачной охотой. А жёны…

Помню опустошённые лица, точно огороды в годы засухи. Помню измождённые тела, что вздрагивают от любого шороха. Помню бледные ножки Костяники – как они покачивались в прелом воздухе теплицы.

Костя говорила, что каждую ночь ей снятся отродья. Безобразные, озлобленные. Не достав её в чаще, они дотянулись до неё через сны. Довели до петли.

Я не знаю, что лучше: вздёрнуться в родном городе или кануть в лесу. Иногда жёны не возвращаются – это я тоже помню.

Тех, кто погиб в борьбе с отродьями, не забывают и чтут. Правда, без лишнего рвения. Выходной в их честь, каждый год, сразу после окончания медового месяца – такова плата за жизнь. Правда, траурный день всегда превращается в праздник. С ярмаркой, карнавалом, уличными артистами, пьянством и драками. Такой ли памяти хотели несчастные жёны?

А впрочем, я сама люблю хорошенько гульнуть на празднике. Пятак, как говорится, измазан по самый хвостик.

– Ру, – окликает Кипрей, но я не готова говорить с ним. Даже смотреть на него не готова.

Уверена, вылазка в лес пройдёт для Кипа более-менее гладко. Он не попадёт в беду и вернётся домой героем, даже если палец о палец не ударит. А вот насчёт себя я такое утверждать не могу.

Нам с малолетства внушают, что дело в природе. Мужчины более ловкие, выносливые и смелые. Прирождённые охотники и защитники. Вот почему противники у них – сами бесовки, а не их отродья. Сильному герою – сильный злодей.

А женщины годятся только для тыла. Да и то с натяжкой, как многие считают. До меня не раз долетало: «Бабы слабы и трусливы, раз мрут в лесах». Не нужно далеко ходить, чтобы услышать такие разговоры. Они повсюду. Даже в кухне моего дома, когда к отцу приходят дружки, чтобы распить бутылку-другую. Вернее, ящик-второй.

А я вот что думаю: будь у женщин – у нас – оружие, всё было бы иначе.

Ну вот, опять печёт в груди.

– Рури! – снова окликает Кипрей.

– Если сдохну, моя кровь будет на твоих руках.

Отвернувшись, я запрыгиваю на зубец и наблюдаю, как Подленец варится в своём маленьком котле. С юга – чащи, аж до соседней Велении; с севера – Ближние горы, отделяющие от других городов Останы. «Кусок для двух глоток», так о нас говорят. На самом деле мы не нужны ни одной.

– Тебе не обязательно идти в лес, – тихо произносит Кипрей.

– Только если прыгну и сверну шею, – бросаю я через плечо. – Очнись, у нас нет выбора!

– Есть. Просто… – он глубоко вдыхает, – я не возьму тебя в жёны.

Между лопаток будто вонзается нож. Покачнувшись, я медленно поворачиваюсь к Кипрею. Мало мне одного рухнувшего плана. Теперь жених – бывший, по-видимому – решил разбить в пух и прах моё будущее. Не знаю, чего мне хочется больше – придушить его или разрыдаться от обиды. Я не делаю ни того, ни другого.

– Ах вот как. – Рот наполняется ядом. – Но ты же хочешь отправиться в Мёртвый лес. Хочешь убивать бесовок. Хочешь, чтобы другие парни звали тебя «Кипрей Отважный» или «Кип Смертоносный», а не «Кип-Кип-В-Какашку-Влип». – Он багровеет ещё сильнее. Это уже не стыдливый, а злой румянец. Ещё бы, я ведь припомнила его детское прозвище! – Скажи-ка, Кип-Кип, разве одиночек берут на охоту?

– Не берут. Но я не буду один. Я женюсь на другой, вот и всё.

– И на ком же, позволь спросить? – Губы кривятся в усмешке.

– Пока не знаю. Вас, девушек, много. На Осташке или Мальве.

Злость, а заодно и силы, с выдохом покидают тело. Ноги подкашиваются, и я сажусь на зубец. Действительно, я упустила из виду важный момент: незамужних девушек в городе куда больше, чем неженатых парней. Конечно, общая свадьба всего через три дня. Но, обойдя все дома, где живут девицы на выданье, Кипрей без труда найдёт мне замену. Да что там: первая, к кому он явится, ответит согласием! Кип – сын уважаемого доктора и сам будущий врач. Стать его супругой – почётно и выгодно.

Почётно и выгодно. Такой была моя первая мысль, когда Кипрей предложил выйти за него. Точно так же думает каждая девушка в Подленце. Ну, почти каждая. Кроме дурочек, верящих в любовь.

Что же мне теперь делать?

Избавленная от необходимости участвовать в медовом месяце, я не чувствую ни облегчения, ни радости. Кипрей, должно быть, мнит себя моим спасителем – вон как щёки надул, того гляди лопнут. Ни ногу ломать не нужно, ни с отродьями сражаться. Живи да радуйся.

Просто Кип – парень, и он не знает, что бывает с девушками-брошенками.

Весть о разорванной помолвке напечатают в газетах и растащат по всей Остане. Люди будут судачить, искать и находить во мне все мыслимые и немыслимые изъяны – ведь должна быть причина, почему парень отказался от женитьбы! И это ещё полбеды.

В моём табеле жизни, главном документе любой останки, появится позорная запись: «Отвергнута женихом». А уж это грязь, от которой не отмыться. После такого не берут замуж, но самое ужасное – накладывают обет оседлости. Я никогда, никогда не смогу уехать из Подленца. Как подумаю об этом – хочется выть.

Правда, я знаю о случае, когда отвергнутую позвали замуж. Вскоре после свадьбы она пропала, а через неделю безутешный вдовец надумал жениться вновь – и опять на брошенке. К её счастью, свадьба не состоялась, потому что в сарае у мужчины нашли бочку с отрезанными головами всех его жён. Их было пять.

Я смотрю сквозь Кипрея и чувствую, как силы вновь наполняют мышцы. Оказаться в списке жертв какого-нибудь кровопийцы – точно не для меня. Секунды отчаяния позади, в голове и теле пульсирует решительность. Теперь мне ясно, что делать.

Вскочив, я перемахиваю через зубец башни.

– Ру! – с отчаянием вскрикивает Кипрей.

Через мгновение я вижу его перекошенное лицо. Румянец схлынул, и кожа сделалась серой. Одарив бывшего жениха ухмылкой, я осторожно лезу вниз. Я уже не сержусь на Кипрея. Он, конечно, дурачок, но мой дурачок. Наша дружба – лучшее, что было у меня в Подленце.

– Кип! – я запрокидываю голову, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Да?

– Выбирай Мальву. Она ничего.

***

После встречи с Кипреем мне надо побыть одной. Вместо того, чтобы свернуть к пруду и короткой дорогой вернуться в город, я бесцельно брожу по опушке. Пинаю кучи старой хвои и думаю о бесовках. Дался им наш лес! Будь я могущественной колдуньей, создала бы себе летучего медведя из глины и умчала куда глаза глядят. Можно, конечно, сделать и лошадь, но зачем мелочиться? Мне всегда нравились медведи.

Так всё-таки, на кой бесовки торчат в нашем захолустье? Говорят, они вроде как подпитываются силой леса, но кое-что тут не сходится. Переворот бесовки пытались устроить в столице – значит, достаточно долго жили там. А я, хоть и не покидала ни разу Подленеца, обглядела карту в кабинете «Родной истории» со всех сторон. Нету вокруг столицы никаких лесов. Как же там выживали и, главное, колдовали бесовки?

От раздумий меня отвлекает дикое гиканье. У Рогатого камня, негласной границе человечьих и бесовкиных земель, играют мальчишки. Одни держатся подальше от леса: рубят осоку деревянными мечами, переглядываются, хихикают и подначивают друг дружку: «Ты иди! Нет, ты иди!». Остальные, их большинство, набирают воздуха и ныряют в лес, будто в холодную воду. Самые отчаянные ещё и покрикивают: «Бесовки-бесовки, отведайте морковки!» – и делают похабные движения бёдрами. Кто зайдёт дальше и проорёт громче – тот и победил.

Эта игра старее, чем прятки. Кип, Таран и другие тоже соревновались на смелость. Правда, бывший жених никогда не приближался к деревьям. Он был из тех, кто рубит осоку. А Таран – из тех, кто выигрывает.

По коже бегут мурашки. Каково Кипу будет там, в лесу? Как он справится, если на него нападут? Дурак, какой же дурак. Да, парни всегда возвращаются с медового месяца, но не каждый в целости и сохранности. У Еговы в прошлом году вышибло глаз. Волек вернулся больным – говорили, бесовки прокляли его – да так и не оправился, умер зимой. А у Феда помутился рассудок: в каждой встречной девушке он видел свою невесту, сгинувшую в лесу. Правда, он не бросался к ним с объятиями и поцелуями, а почему-то пытался изгрызть лицо. Его родителям пришлось посадить сына под замок.

Да взять хоть моего забулдыгу-отца: матушка рассказывала, что до медового месяца он был завидным женихом, а после стал никудышным мужем. Однажды, расчувствовавшись от бражки, отец мутным взглядом уставился на мать и пробормотал: «А я ж, правда, тебя любил». Она не сдержалась и с болью спросила: «Так что ж перестал?» Тогда он впервые ударил её.

Я не встала на защиту матери – мне было семь, и я испугалась, что тоже получу пощёчину. Убежав в свою комнату, я залезла под одеяло и зажала уши, чтобы не слышать новых ударов. Не знаю, были они или нет. Когда руки затекли, я опустила их и расслышала: отец что-то рассказывал матери – нудно, как старик Гавро. Не уловив ни слова, я погрузилась в тревожный сон. А на утро мать словно подменили. Она стала тише и настороженнее, но в то же время злее.

Вернувшись в город, я чувствую, что вокруг словно сгущается воздух. Хочется расстегнуть ворот рубахи. А заодно спрятать лицо в капюшоне. Все, кого я встречаю, либо пялятся на меня во все глаза, либо поспешно отводят взгляды.

Догадаться, что происходит, несложно: пока я гуляла, новость о расторгнутой помолвке разнеслась по городу. Теперь каждая собака знает, что одной брошенкой в мире стало больше.

Ну и пусть!

Нет, не пусть.

Я злюсь на себя за то, что мне не всё равно. Не всё равно на их мнения. На шепотки и переглядки. Нахмурившись, я стремительно пересекаю площадь Трёх защитников. На каждый шаг приходится слог: «Мне пле-вать! Мне пле-вать!». Ботинки мелькают всё быстрее, но тут я натыкаюсь на преграду.

– Смотри, куда прёшь!

Осташка потирает плечо и морщится. Если б она была змеёй, яд сочился бы у неё не из желёз, а прямо из чёрных глаз. Так и жалит взглядом!

Да Осташка, пожалуй, и впрямь похожа на змею – гибкая, плоскогрудая, и серо-зелёное платье облегает её, как чешуя. Вообще-то нам не советуют носить такую одежду до замужества, предпочтительны штаны и рубахи, но строгого запрета нет.

Зато есть лазейка в законе: если девушку изнасилуют, когда на ней юбка или платье, преступник отделается несколькими нравоучениями, а жертва, она же – провокаторша, загремит в Красный мешок. Да не на месяц, как при обычной потере невинности, а на три.

Так что Осташка рискует. Правда, несильно: на моей памяти в Подленеце было всего два изнасилования. Убийств, грабежей – тоже немного. Если не считать резчика голов, у нас тишь да гладь. Город слишком мал и все друг за другом присматривают. Как в хорошем, так и в плохом смыслах.

Понятно, на что Осташка надеется. Красивое платье на гибком теле (не сдержавшись, я морщусь от зависти) – последний шанс для неё. К следующему году подрастут новые невесты, и змеюка станет вторым сортом. Те, кто не вышли замуж в год своего восемнадцатилетия, остаются одинокими. На всю жизнь. Нет, конечно, бывают счастливые исключения. Но они так же редки, как преступления в Подленеце.

Мой взгляд задерживается на Осташкином подоле. Он темнее, чем верх. Почти чёрный. Раньше я этого не замечала, хотя уже видела это платье.

– Чего уставилась?– шипит Осташка, одёргивая подол. – Не хочешь извиниться? У меня будет синяк.

– Ага. Не заметила тебя, – бурчу я.

Думаю, это сойдёт за извинение. Ни огрызаться, ни язвить не хочется. Тем более, я действительно чуть не сбила змеюку с ног.

А вообще – нечего ошиваться на окраине города!

Обогнув Осташку, я продолжаю путь.

– В ратушу бежишь? – Несётся в спину. – Вот и правильно. Поспеши, а то скоро закроется.

– До свадьбы ещё два дня. Мало ли, что может случиться. – Обернувшись на ходу, я одариваю Осташку лукавой улыбкой. – Хотя, конечно, с некоторыми уже всё ясно. Чуда ждать не стоит. – Остаётся лишь добавить притворный вздох.

Я прекрасно понимаю, на что намекает змеюка – на позорную запись в моём табеле. Пара дней отсрочки – и на имя отца придёт штраф. Брошенке нельзя скрывать своё положение. Это роднит нас с теми, кто потерял невинность до свадьбы, только в их табелях пишут другое: «Доступная».

Осташка что-то бормочет вслед. Кажется, призывает быть осторожной. Это что, угроза? Я оборачиваюсь на мгновение и бросаю смешок.

Уверена, Кипрей последует моему совету и выберет Мальву. Будь Осташка полюбезнее со мной, да и с другими, я могла бы устроить её судьбу. А помогать змеюке – себе дороже.

И Мальва, и Осташка хороши собой, но обеим чего-то не хватает, чтобы получить предложение. Мальва тихая и робкая, в ней не достаёт огонька. А Осташка будет сварливой и требовательной женой, это уже сейчас заметно.

Я бы тоже оказалась в списке «чего-то не хватает», если бы не Кипрей…

А впрочем, я всё-таки тут. В списке.

Дома точно ждёт взбучка, и я не спешу показываться отцу и матери на глаза. Ноги сами приводят в кабачок «Солнцеворот» или, как его называют завсегдатаи, «У Альты».

Вот и моё «чего-то не хватает»: во мне маловато благопристойности. Я люблю ходить, куда не положено. И водиться с теми, с кем не следовало бы.

Хотя девушкам можно посещать некоторые кабаки и даже работать в них, такое поведение, мягко говоря, не поощряется. Добропорядочная останка должна проводить свободное время дома. С родителями, если не замужем. С супругом и детьми, если её судьба, по мнению большинства, сложилась удачно. А кабачок «У Альты» – для брошенок и тех, кого ни разу в жизни не звали замуж. Унылое место, где скапливаются одиночество и неустроенность.

Так считают те, кто ни разу тут не был.

Хозяйка «Солнцеворота» встречает меня широченной ухмылкой, совершенно не стесняясь беззубого рта. До Альты кабаком владел её отец. За жизнь он не обзавёлся ни сыном, ни зятем, ни каким-другим преемником. А потому, одряхлев и ослепнув, передал заведение дочери. Уж не знаю, по совпадению или нет, но вскоре в «Солнцеворот» перестали наведываться посетители. А вот посетительниц, наоборот, с каждым днём становилось больше. Так заурядный кабачок превратился в пристанище для одиноких женщин.

Тут совсем не уныло, что бы там не болтали. На каждом столе стоит глиняная кружка с букетиком полевых цветов: они маленькие, встрёпанные и трепетно жмутся друг к дружке. По тёмным стенам вьются алые, белые и золотые узоры, нанесённые рукой Горбатой Зольги. А запах в кабаке стоит такой, что слюна моментально наполняет рот. Вот сейчас воздух пропитан картофельной запеканкой с беконом, сыром и зеленью. Любой мужчина, попробовав стряпню Альты, облизал бы пальцы до костей и умолял о добавке. Да только мужчинам зазорно ходить в «бабское» место.

– А я говорила: будешь сюда наведываться, подцепишь от нас какую-нибудь заразу. Вшей или безбрачие, – произносит Альта вместо приветствия.

– Мне как обычно, – отвечаю я.

Плошка горячего бульона по секретному рецепту хозяйки (впрочем, никакого секрета тут нет – в суп просто вливается рюмка крепкой настойки) кому угодно вправит мозги. А мне как раз это и нужно. Хоть я и знаю, что хочу сделать, но пока не представляю, как. Надо всё хорошенько обдумать.

Альта, опустив плошку на стол, подсаживается ко мне. Слышу, как скрипят стулья и шуршат шаги. Посетительницы – Дубрава, Луфья, Полуносая Мида, Горбатая Зольга и другие – берут меня в кольцо. Вскинув голову, я скольжу взглядом по знакомым лицам. Чего им нужно? В глазах женщин – настороженность. В моих, думаю, тоже. Я не замечаю, кто первой протягивает руку, но вскоре все они кладут ладони мне на плечи. Прикосновения легки и ненавязчивы, от рук исходит тепло, но я всё равно вздрагиваю.

Это что, какое-то посвящение в старые девы?

«Нет, глупая, – подсказывает внутренний голос, – обыкновенное утешение».

– Как ты? – Альта прищуривается.

– Хорошо. Я хорошо. – Судя по лицам, женщины не верят, и тогда я рявкаю: – Всё хорошо!

Посетительницы покачивают головами и медленно расходятся, как круги на воде. Шуршат подолы. Здесь любят юбки и платья – никто уже не может указывать этим женщинам, что носить.

– Ну, раз орёшь – значит, точно правда, – насмешливо замечает Горбатая Зольга.

Я не до конца понимаю, что чувствую из-за разрыва с Кипреем. Так много всего – аж в груди тесно. Картинки несложившегося будущего всё ещё мельтешат перед глазами: сломанная нога, свадьба, отъезд. Новая жизнь. Я встряхиваю головой, отгоняя видения, и залпом выпиваю секретный бульон.

Пора подумать о том будущем, над которым я имею власть.

Пора подумать о побеге из города.

Вот он – мой, пока ещё не спланированный, план.

– Не сейчас, – шепчет Дубрава. – После медового месяца.

Она, единственная из всех, по-прежнему стоит рядом. Тяжёлые руки скрещены на груди, густые брови сведены к переносице. На меня не смотрит.

– Что? – вырывается у меня.

– Через горы – никак. Там нужна особая подготовка. Крюки, верёвки. Поэтому через лес, до границы с Веленией, там есть свой человек.

– Да о чём…

И тут я понимаю.

– Ты тоже? Тоже хочешь…

Кивок. Едва заметный.

– Почему через лес? – шепчу я. – Там же бесовки.

– После медового месяца их будет поменьше, так ведь? – она кидает на меня многозначительный взгляд, и я чувствую себя маленькой девочкой, хотя Дубрава всего на год старше.

– Надо всё обсудить. Что мне делать? Что взять с собой? – я стараюсь говорить одними губами, но на нас всё равно оборачиваются.