Медовый месяц в Мёртвом лесу

Точно ли Болот – тот, за кого себя выдаёт? Без сомнения, нет. А верно ли я угадала, что он – пресыщенный столичный хлыщ, жаждущий пощекотать нервы на медовом месяце? Теперь я в этом не уверена. На такое мог бы пойти кто-то вроде Тарана, родись он в столице. А мой муж не выглядит таким уж тупицей. К тому же, будь он зажравшимся хлыщом, непременно переспал бы со мной: зачем лишать себя плотских утех? В том, что Болота привлекают девушки, я больше не сомневаюсь. Когда упало одеяло, взгляд выдал его с потрохами.

Что я вообще знаю о муже к сегодняшнему дню? Он из столицы – так сказали в кабачке «У Альты». Он страж и имеет рекомендательное письмо – так сказал отец. И, наконец, Болот решил осесть в Подленце – так сказал он сам. Негусто. По сути, муж мог приехать откуда угодно, привезти поддельные рекомендации и наболтать с три короба.

Может, он беглый преступник? Это многое бы объяснило.

Нет, это объяснило бы всё.

Законы Останы действуют в Подленце, но есть и значительные поблажки. Мужчины, сходившие на медовый месяц, освобождаются от прежних обвинений. Смывают грехи кровью бесовок. Не для этого ли прибыл в Подленец мой супруг?

Я поворачиваю голову к Болоту и вздрагиваю – он смотрит на меня. Хочу спросить: «Чего?», но передумываю и крепче сжимаю зубы. Хотел тишины – получай сполна. Я прищуриваюсь, глядя в болотные глаза, и надеюсь, что выгляжу достаточно уверенно и бесстрашно. Пусть не думает, что вызывает у меня дрожь.

– Рури, – Болот нарушает молчание. – Там женщина. Она смотрит на нас.

Слегка качнув подбородком, он указывает направление. За парой дубов, что растут рядом с родительским домом, стоит Доборея. В руке у неё ведро – судя по наклону, пустое. Волосы, обычно собранные в пучок, напоминают воронье гнездо. Думаю, она не расчёсывалась с позапрошлого дня.

– Это мать Висы, – шепчу я. – Девушки, которая…

– Помню.

Надо же. Муж, оказывается, умеет слушать. Может, он всё-таки заинтересовался смертью Висы?

Подняв руку, я неловко машу Доборее, и ноги сами несут в её сторону. Лицо женщины бескровно, а в глазах – ночной зимний лес с воющими волками. Если бы я только могла как-то утешить её или что-то пообещать… но у меня нет поддержки отца и мужа, а самой Тарана никак не прижать.

При условии, что он виновен. Я прекрасно понимаю, что моя нелюбовь к Таранту – не доказательство. Всё станет очевиднее, если Осташка отправится вслед за Висой, но лучше бы этого не случилось.

Прочистив горло, я приветствую Доборею:

– Здравствуйте, госпожа.

Болот повторяет мои слова и, забыв о вежливости, не представляется. Что ж, обойдёмся без знакомства. Не говорить же: «Это мой муж, имени не знаю, можете звать Болотным отродьем».

Доборея смотрит на меня, потом на Болота, а следом на ведро.

– Шла к колодцу, – растерянно и хрипло произносит она. – Не помню, как тут оказалась.

Я ничего не говорю, хотя прекрасно понимаю, почему дорога вывела Доборею к дому отца. Она думала о воде, а значит, просто не могла не переключиться на мысли об утонувшей дочери и главном страже города – человеке, в чьи обязанности входит раскрывать преступления и восстанавливать справедливость. Как жаль, что обязанности так часто ни к чему не обязывают.

– Не говори отцу, что я тут была, – Доборея опять смотрит на свою порожнюю ношу. – Да и матери не говори. Баба с пустым ведром – плохая примета, не хочу, чтобы Бося на меня взъелась. Никакого зла я тебе не желаю. Будь счастлива и здорова, Рури. – Она разворачивается, чтобы уйти, но оглядывается через плечо и спрашивает: – Если бы Виса пошла на медовый месяц, знаешь, какой совет я дала бы ей? – голос Добореи дрожит.

В горле встаёт комок, и я молча качаю головой из стороны в сторону.

– Нет у тебя друзей, дочка. Ни с одной стороны забора, ни с другой. Вот и всё. Своим умом надо жить. Только на себя полагаться, – произносит мать Висы и плетётся прочь.

Тут я вспоминаю о «Сказках» и окликаю:

– Госпожа, вы забыли у нас книгу. Могу принести, подождите немного…

Покачнувшись, Доборея останавливается. Не оборачивается, молчит, и я вижу, как напрягается её спина. Ведро в руке начинает трястись. Скрипит металлическая ручка. Чуть повернув голову, Доборея придушенно сипит:

– Выкинь проклятую книжонку. Она Лудина была, потом к дочке перешла, а с ней и несчастье перекинулось.

Отмахнувшись ведром, она быстро уходит.

– Что за книга? – спрашивает Болот.

– «Сказки и песни для благочестивых девочек», – окинув его взглядом, я с ехидцей спрашиваю: – Хочешь, дам почитать?

В голове шипит Осташка: «Поганый язык, поганый язык, поганый язык», и сейчас я с ней согласна. Как бы Болот не отвесил оплеуху за глупую подначку. Матери от отца прилетает и за меньшее.

Я не хочу бояться мужа. Не хочу вздрагивать, втягивать голову в плечи и отшатываться, но, увы, я уже заражена страхом. Он как заноза или жало пчелы, вошёл под кожу и зудит, а у меня нет иголки, чтобы вытащить.

Болот не сжимает кулаки, не замахивается, даже не рычит оскорбления сквозь зубы. Он тихо фыркает, внимательно смотрит сверху-вниз, и подкожный страх отпускает меня.

– Я мало похож на благочестивую девочку. Ты, кстати, тоже.

Готова поклясться, сейчас он вспоминает момент с одеялом или моё предложение притвориться спящей. В глазах мужа мерцает что-то вроде заинтересованности, а губы трогает усмешка.

Надо же, с ним можно шутить. Уже неплохо.

– Что ж вы не заходите, – на пороге появляется матушка с полотенцем на плече. – Юс уже на площади, а я жду вас. Накормлю, напою… спать не уложу, но вы, надеюсь, выспались.

Её голос тонок и мягок, как старая застиранная простынка, и я удивляюсь: обычно он режет наждаком. Следующее, что я с изумлением подмечаю: мать заметно похорошела. Она потуже затянула пояс на талии, припудрила лицо и подвела глаза. Ну и дела! Матушка сияет так, будто я привела в дом не своего мужа, а жениха для неё. Не сводя взгляда с Болота, она воркует:

– Добро пожаловать в семью. Я Бося, жена Юса и мать Рури. – Матушка делает приглашающий жест. – Да проходите же, проходите, дорогой зять.

Интересно, если я останусь за порогом, она вообще заметит?

– Благодарю, – бархатно отзывается Болот. – Рад личному знакомству. Жаль, на свадьбе не удалось станцевать с вами. Видел вас с Юсом на поляне, это было прекрасно. Надеюсь, мы с Рури с годами тоже не утратим изящества и пыла.

Мать зарумянивается, а я, пока никто не видит, закатываю глаза. Муженёк снова меняет характер на ходу. Был весельчаком, потом молчаливым букой, а теперь кто?

Болот входит в дом, мать по пятам следует за ним, а я плетусь следом. В общей комнате уже накрыт стол: хлеб в корзинке, горшок с парящей кашей, кувшин с молоком, тарелка творога, а в центре – вяленое мясо, нарезанное тонкими ломтями. Скатерть выстирана и выглажена так, что блестит на свету. Я помню: она достаётся только по большим праздникам, на День повиновения, Ночь победы и Зимний переход. Раньше, когда я была маленькой, мать стелила её на дни рождения – мой и отца, но потом перестала. Приглядевшись, я понимаю, что тарелки тоже другие. Их я вообще никогда не видела – наверное, они из материного приданого. Где она их прятала, ума не приложу.

– Садитесь, садитесь, – суетится матушка, указывая Болоту на место во главе стола. – Рури, налей мужу молока. И бутерброд сделай. И каши положи побольше, видишь, какой он рослый.

Я послушно беру кувшин и лью Болоту в кружку, а мать, опережая собственный наказ, нагружает ему полную тарелку овсянки. Мне тоже кладёт: в два раза меньше и без дополнительного брусочка масла.

Болот не прочь подкрепиться. Сунув в рот ложку каши, он одобрительно мычит. Мать прижимает руки к груди и смотрит на зятя так, будто он – долгожданный свет в её оконце. Я тоже принимаюсь за еду и, кажется, проглатываю свою порцию за один присест. Положить бы добавки, но горшок с кашей стоит у матери под рукой. Если попросить – точно откажет. Боится, что растолстею.

Болот, подхватив вилкой большой кусок мяса, кладёт его на хлеб и протягивает мне – так непринуждённо, будто сто раз это делал. Буркнув: «Спасибо», я вцепляюсь в бутерброд зубами.

– Рури! – шипит мать. – Это ты должна ухаживать за мужем, когда вы за столом, а не наоборот.

– Я нарушил какое-то правило, принятое у вас в доме? – с прохладцей осведомляется Болот.

– Нет, что вы, – теряется мать, – ничего такого.

Дальше мы едим молча, а потом я иду в свою комнату – надо переодеться и забрать мешок. Вещи уже готовы – матушкина работа. Я быстро проверяю, что она собрала. Внутри, кроме одежды и сменной обуви, лежат гребень, ленты для волос, зубная щётка с порошком, бинты, вата, кое-какие лекарства и три пряника, завёрнутые в тряпицу. Понюхав их, я удивлённо и недоверчиво фыркаю. Надо же, мать могла положить морковь или ещё какую-нибудь ерунду, но выбрала угощение. В груди разливается приятное тепло, но быстро сменяется тягучим жаром. Пряники, конечно, скрасят мне пару дней на медовом месяце, но не уберегут от травм или смерти.

Тяжело вздохнув, я медленно иду к выходу. Глаза так и ищут предлог, чтобы задержаться, и наконец находят. Взгляд падает на уголок «Сказок», ненадёжно припрятанных под шкафом. Недолго думая, я поднимаю книгу, заворачиваю в одну из рубах и сую на дно мешка. После слов Добореи книжка не пугает, а, напротив, манит. В проклятья и сглазы я не верю, но то, что «Сказки» перешли от одной умершей девушки к другой, кажется мне таинственно-занятным.

Ноги еле волочатся к двери, и я позволяю себе ещё раз оглядеть комнату. Вроде проверяю, не забыла ли чего, но на самом деле оттягиваю момент прощания.

Удивительно, но моя каморка кажется сейчас уютной и почти очаровательной. Тут всё просто, но чисто, а среди коричневой мебели и серых стен вспыхивают яркие детали: лоскутное одеяло на кровати, пара узорчатых картинок, выпрошенных у Зольги, и прозрачность намытого окна. К стеклу льнёт зелень сада, золочёная солнцем, и я вспоминаю: сегодня первый день лета.

Раньше, в детстве, это был праздник. Конец муторной учёбы, начало прекрасной поры. Можно строить шалаши в садах, дышать скошенной травой до привкуса на языке, слушать птиц и пчёл, играть в прятки, бросать камни в пруд, носиться до одури и покорять башню по несколько раз за день. Конечно, для меня никто не отменял огородную работу, но Кип был освобождён от этой повинности и часто отпрашивал меня у матери. Когда я была занята, он крутился с другими мальчишками, но как только освобождалась, становился моим и только моим. Он был верным, хоть и боязливым напарником в играх, но это почти не раздражало. «Пошли, подразним бесовок у Рогатого!», – каждое лето предлагала я. «Ру, даже не думай, – гудел друг, выдавая страх за ответственность. – Я за тебя головой отвечаю. Пойдем лучше бить крапиву!»

Жар в груди снова сменяется теплом. Я улыбаюсь и, пока оно не ушло, выхожу из комнаты.

Матушка показывает Болоту дом, и он с вежливым равнодушием поглядывает по сторонам. Я протягиваю ему куртку, но он забирает её не сразу: вначале цепко осматривает мою одежду. На мне рубаха, самые удобные на свете штаны, а в руке тёплая стёганка. Болот что, волнуется, не замёрзну ли я в лесу? Или ему просто нравится глазеть на меня?

В доме мы проводим ещё минут десять или пятнадцать. Я всё жду, что матушка назовёт Болота по имени, но она лебезит: «Дорогой зять, дорогой зять». Вот будет потеха, если я проживу с ним до старости, да так и не узнаю, как его зовут.

Хмыкнув под нос, я качаю головой. Рури, Рури. Что за фантазии? Неужто из-за курточки и бутерброда? Парень сделал тебе что-то хорошее, и ты уже представляешь, как встречаешь с ним восьмидесятый юбилей. А ведь недавно думала о побеге.

Матушка мнётся, явно хочет идти с нами на площадь, но Болот прощается с ней, прихватывает меня за плечо и уводит прочь. Когда мы сворачиваем за угол, муж убирает руку.

– Дивный денёк, не правда ли? – выдаю я.

Болот, разумеется, не отвечает. Даже бровью не ведёт. В молчании мы доходим до Площади трёх защитников. Здесь, согласно правилам, молодожёны должны проститься. Мужья пойдут вперёд, их дом расположен глубже в лесу и добираться до него дольше. Да и надо, в случае необходимости, расчищать дорогу для жён. Отец, другие стражи и старейшина как раз снабжают парней оружием. Победить бесовку можно только в ближнем бою, от пуль и стрел они уворачиваются благодаря колдовству, поэтому мужья нагружаются топорами и ножами.

Я оглядываю молодожёнов. Мальва и Кип держатся за руки и что-то шепчут друг дружке, Жох не может отлипнуть от губ Услады, но большинство жён и мужей стоят порознь. Неудивительно: мужчины, точно дети на игрушки, слетелись к лотку с оружием. Таран взвешивает в руке старинный меч, а Осташка кукует со своими подружками. У меня закатываются глаза: змеюка, чтобы идти в лес, нацепила платье.

– Что мне, в обносках по дому ходить? – щебечет она.

Наряд вроде тот же, в котором Осташка шастала по окраине, когда я врезалась в неё. Вот только подол гораздо светлее. Странно. То ли у змеюки два почти одинаковых платья, то ли одно, но меняющее цвет.

Хотя мне-то какое дело?

Муж вдруг хлопает меня пониже спины и заявляет на всю площадь:

– Ну, береги себя, жёнушка! У меня на тебя бо-ольшие планы.

Данек и другие парни, стоящие рядом, присвистывают и улюлюкают.

Наклонившись, Болот проводит пальцем по моей щеке и громко шепчет прямо в лицо:

– Буду весь месяц вспоминать эту ночку.

Опешив, я застываю и не мигая смотрю на мужа. Сально ухмыльнувшись напоследок, он отходит к Тарану и принимается выбирать оружие. Нахваливает кинжалы, проверяет остроту топора, а я стою и гадаю: что это вообще такое было?

Может, он не беглый преступник, а актёр? Слышала, в столичных театрах нередко ставят спектакли о Том Дне. Вдруг Болот приехал сюда, чтобы набраться опыта и вжиться в роль первого охотника на бесовок?

Нет, это уж совсем какая-то чушь.

Пока я размышляю, мужья прощаются с жёнами и другими провожатыми, выстраиваются в цепочку и один за другим заходят за Рогатый камень. Пропадают из виду. Растворяются в лесу.

Кип идёт последним. Достигнув камня, он оборачивается, моргает пару раз и, покачнувшись, шагает во владения бесовок. Теперь очередь жён. Серая глыба, расколотая надвое, смотрит мне в душу тёмными впадинами, хмурит мшисто-лишайные брови и кривит расселину рта. Внутри у меня всё сжимается, а кожу словно обжигает крапива.

Я нахожу взглядом отца. Вот бы снова стать маленькой, залезть ему на плечи и доверить неси себя. Заметив, что я смотрю на него, отец сдержанно кивает. Вот и всё прощание.

Подождав, пока девушки выстроятся, я замыкаю ряд. Мне и так известно, сколько жён отправляется в лес – ровно дюжина, – но я всё равно пересчитываю всех по головам. Да, верно, нас двенадцать. Сколько останется к концу месяца?

Первой в строю, разумеется, стоит Осташка. Мальва, Услада и Зарянка оказываются в середине цепочки, они машут мне, подзывают, но я улыбаюсь и делаю неопределённый жест рукой: мол, не хочу метаться. Сердце колотится то в груди, то в горле, а когда ряд приходит в движение, разрывается на сотни трепещущих крольчих сердечек. Одно бьётся в правом ухе, другое в левом, десятки скачут в желудке и падают в пятки. На лбу выступает пот, руки висят плетьми. Мне совершенно не нравится, как ведёт себя тело, но что тут поделаешь? Вот тебе и «храбрая девочка». Хочется ругнуться, но привычное «отродья побери!» не лезет изо рта.

Камень приближается с каждым мгновением, и всё больше напоминает огромную рогатую башку. Сейчас разинет пасть, вдохнёт и затянет в каменную глотку. Даже жевать не будет – сразу проглотит. Сжав кулаки, я продвигаюсь вперёд, пока не оказываюсь прямо перед Рогатым. Я ещё никогда не заходила так далеко.

Замедлив шаг, я перевожу дыхание и осматриваюсь. Где же Дубравин подарок? Тут ничего нет. Может, с другой стороны? Зайдя за глыбу, я замечаю выступ у самой земли, а возле него отчётливый отпечаток ботинка. Размер большой, под стать Дубраве. Присев, я делаю вид, что вожусь со шнурками, а сама стремительно запускаю пальцы под выступ. Есть! Что-то холодное, твёрдое, небольшое. Я выхватываю предмет и, не глядя, сую в мешок.

Глава 7

Лес. Это Мёртвый лес. И я иду по нему.

О-ох. Не так-то просто уложить в голове, что я действительно шагаю по бесовкиным землям. На смену трепету постепенно приходит другое чувство, более глубокое: настороженный страх. Звериный, нутряной. Он обостряет слух, зрение и чутьё. Он сидит внутри с рождения и пробуждается, когда рядом тот, кто может тебя сожрать.

Лес – может.

Деревья обступают меня. Шум Подленца глохнет, не проникая за зелёную стену, и даже собственные шаги звучат приглушённо – тропа устлана толстым ковром из прошлогоднего опада. Воздух тут густой, смолистый и, не знаю как сказать точнее, древний. Дышать им – всё равно что пить крепкий столетний настой из трав. Я стараюсь поменьше глотать его, словно боюсь чем-то заразиться от леса, но вскоре понимаю: это бесполезно. Запах селится во рту и лёгких, шорохи и щебет заполняют голову, а прикосновения ветвей и насекомых остаются на коже. Я иду вглубь леса, а он идёт вглубь меня. Почему-то это не пугает – наверное, всё место для страха уже занято. Сердце больше не скачет, оно бьёт тяжело и гулко, и с каждым ударом я осознаю: мне придётся принять свою участь. Не будет моей кровати, не будет матери, отца и Кипа, не будет привычной башни. Мне с рождения приходилось жить по законам Подленца, а этот месяц предстоит провести по законам леса.

Интересно, чувствуют ли другие нечто похожее?

Теперь мне немного жаль, что Мальва, Услада и Зарянка идут вместе, а я отдельно. Их не догнать, тропа слишком узка. Надеюсь, подарок Дубравы стоил того. Не хочу загадывать, но, думаю, она спрятала под камнем складной нож. Наказывают ли жён, тайно пронёсших оружие на медовый месяц? Наверняка. Хотя до меня так никто не делал. Или об этом не узнали.

Хочется достать подарок, рассмотреть, но другие девушки идут слишком близко и медленно, да ещё и озираются по сторонам. Любопытство придётся усмирить до вечера – к дому мы, чую, доберёмся только к закату. Жёны еле ползут, и я догадываюсь, почему. Из-за Осташкиного платья. Она идёт первой, юбка сковывает шаг, а колючие ветки так и норовят вцепиться в рукава – пока от одной увернёшься, пока от другой… Вот же бедняжка, обделила её природа мозгами.

Как бы ускорить наше шествие? Я гляжу в широкую спину Тиши, семенящей впереди, и тут она спотыкается на ровном месте. К верхушкам деревьев взлетает грудное: «А-ай!», Тиша кое-как удерживается на ногах, но её голос словно сшибает остальных. Девушки перепуганными зверушками разбегаются кто куда: ныряют в кусты, прячутся за деревья, прыгают за валуны. По лесу проносятся вскрики – вначале девичьи, а потом птичьи. Жёны, устроив переполох, вспугивают соек.

– Дуры-ы, – беззлобно тянет Тиша, – я просто споткнулась!

Девушки вылезают из укрытий, вновь собираются на тропе, и по нашему ряду летят хохотки. Вначале несмелые, придавленные, но, перекидываясь от одной к другой, они набирают силу. Кто-то из нас, кажется, Зарянка, вскрикивает по-совиному: «У-ху-ху!» – звук получается такой весёлый и лихой, что я немедля подхватываю, а затем ещё несколько жён. Мы хохочем и ухаем.

– Дуры! – теперь голос Тиши звучит отрывисто и сердито. – Накликаете отродий!

– Никого мы не накликаем, – я говорю громко, чтобы другие слышали. – Хотя в одном ты права: надо подумать о безопасности и прибавить шаг. Чем быстрее войдём в дом, тем лучше для нас. И хуже для отродий.

– Согласна, – поддерживает Зарянка. – Мы ползём как муравьи.

– А вдруг мы не успеем до темноты? – Ита, самая низенькая и худенькая среди жён, выкатывает огромные голубые глаза.

– Да, надо поторапливаться, – подхватывает кто-то.

– Оста-аш, – тянет одна из змеюкиных подружек, черноволосая и румяная Ровена, – может, переоденешься за кустиками?

– Мы шли медленно не из-за платья, а из осторожности, – Осташка фыркает и поводит плечом, – но, если хотите ломиться, как медведи – пожалуйста.

В меня летит остро-ядовитый змеюкин взгляд: она точно запомнила, кто первый заговорил о медленном шаге. Подобрав подол, Осташка устремляется вперёд и пропадает за еловыми лапами. Рукавам её платья – конец, но мне нет до них дела.

Ряд приходит в движение, и теперь мы идём куда быстрее. Вот и славно: а то подарок Дубравы жжёт мне спину через мешок. До того хочется узнать, подтвердится ли моя догадка. Будет ли у меня оружие.

Словно в отместку за безрассудные хохот и уханье, лес принимается за нас всерьёз: теснит, сужает тропу, цепляется ветками за рукава и волосы. Клочки неба, мелькающие среди спутанных крон, стремительно темнеют. Сейчас день, около двух, но кажется, что смеркается. Не могут же сумерки настать до заката? Воздух меняется, тяжелеет, давит. Пахнет вечно сырым мхом, старой корой и чем-то ещё, едва уловимым, похожим на железо. Иногда тропа ныряет в ложбины, под ботинками хлюпает, и мне чудится, что у размякшей почвы – багряный оттенок. Не кровь ли это? Не лежат ли у нас под ногами останки несчастных жён, что не вернулись с медового месяца? Не разлагается ли там, под бурой хвоей, плоть Луды?

По спине прокатывается озноб.

Пусть мне повезёт. Пусть в мешке лежит нож!

Минута веселья в лесу кажется такой же далёкой, как свадьба, а женский дом – недостижимым. Туда ли мы вообще идём? Не сбились ли с пути? Вдруг свернули с человечьей тропы на звериную? Не верится, что совсем недавно здесь проходили мужья. Слишком мало поломанных веток, слишком много неразорванных паутинок, а среди девичьих следов не проглядывают мужские. У Болота такая длинная и узкая лапа, что я бы точно заметила отпечаток его ботинка. Меня не оставляет ощущение, что мы – первые, кто проходит тут за долгие годы, хотя разум пытается возражать: «Это не так!» Здесь были парни, а пару месяцев назад – отряды с провизией для женского и мужского домов. Им, гружёным мешками с едой, лекарствами, мылом и одеялами, ещё не грозило наткнуться на отродье или бесовку: колдовство пробуждается вместе с первыми древесными почками. Стоит проклюнуться клейким листочкам – знай: чёрная матерь, главная из бесовок, разлепила веки в своей норе.

Я представляю её вытянутой старухой, замотанной в тёмные лохмотья, с кожей цвета ободранной коры. Если мельком заглянешь в нору и посветишь лампой, то не признаешь в ней человека – подумаешь, гнилой ствол липы провалился под землю. А приглядишься – застынешь от ужаса. Она лежит на земле, скрестив длинные руки на груди, и её волосы вплетены в корни деревьев. Чёрная матерь мертва, но это не навсегда. Ноздри вздрагивают, закрытые глаза пробегают круг, и со страшным звуком раскупоривается рот. Она тянет воздух, жадно и властно, а с губ течёт густая смола. Хрустят кости и корни – матерь садится. Из-под век блестит живая белизна. Если не скрылся до этого – а ты стоял точно вкопанный – уже не убежишь.

За спиной, совсем близко, раздаётся шорох, и я резко оборачиваюсь. Белка, стоя на задних лапах, метёт хвостом по прошлогодней хвое и присматривается ко мне: не кину ли орех? Мне нечем её порадовать. Тем более, рыжая зашуршала невовремя: когда думаешь о главной бесовке, каждый звук в лесу – как ножом по сердцу.

То, какой я представляю чёрную матерь, всего лишь фантазия. Никто не знает, как сейчас выглядит женщина, разрушившая прежний мир. Когда-то она была высокой, статной и нестарой, с опущенными уголками губ, прямым носом и густой тёмно-русой чёлкой: я видела мутное изображение в учебнике. С тех пор умерло, родилось и снова умерло немало людей. Возможно, сама матерь тоже давным-давно канула, и теперь по лесу бродят её ослабевшие и неприкаянные соратницы. Лучше бы так и было.

Кип говорил, что отец Тарана выдал сыну секрет: бесовки не так опасны, как мы думаем. Хочется верить, да что-то не получается.

В ряду раздаётся всхлип. Одна из девушек – не разобрать, кто именно – плачет, пытаясь делать это тихо. Впереди крутятся головы: жёны ищут ту, кто поддалась страху и усталости. Хотят утешить или шикнуть? Не знаю. Лично я чувствую раздражение, но быстро притаптываю его, чтобы не разгорелось.

– Может, сделать привал? – шепчутся впереди.

– Если не дойдём до темна, хуже будет.

Мы не останавливаемся, и вскоре всхлипы заглушает другой звук: бегущая вода. Вынырнув из густой чащи, тропа петляет вниз между папоротниками, к ручью. Он довольно широкий и шумный: прыгая по камням, вода журчит, булькает и поднимает брызги. Через ручей переброшено бревно, грубо обтёсанное, с зарубками для лучшей сцепки с подошвой. Увидев его, я тихо выдыхаю: судя по тому, что нам рассказывали на уроках подготовки, женский дом совсем близко. Спустишься, перейдёшь мост, поднимешься, а там и ворота.

Осташка медленно подтыкает подол. Встав на бревно, она пару мгновений не сходит с места. Смотрит прямо перед собой, избегая глядеть на воду, и глубоко дышит. В моей голове звучит голос Мальвы: «Осташка утонет». Может, змеюка сейчас тоже думает о дурном предсказании?