Медовый месяц в Мёртвом лесу

Задрав подбородок, она стремглав проносится по мосту, оборачивается и объявляет:

– Не скользко, можете переходить, – голос у неё такой, будто мы все ей чем-то обязаны.

Хочется подбочениться, скривить бровь и сказать, что никто не назначал её главной, а перейти мосток – невеликое достижение. Прикусив изнутри щёку, я удерживаюсь от пустых перепалок и мысленно хвалю себя: «Мудрая Рури».

Вслед за Осташкой по бревну проходит Ровена, а потом и остальные девушки. Кто-то идёт, широко разнеся руки, другие крадутся бочком, а третьи пересекают ручей легко и быстро. Я провожаю глазами Мальву, Усладу и Зарянку, мысленно желая им удачи, и каждая благополучно достигает соседнего берега.

Наконец, настаёт моя очередь. За спиной подаёт голос кукушка: выкрикнув один-единственный слог, она неожиданно смолкает. Я встаю на бревно, делаю широкий шаг и, сама не знаю зачем, смотрю вниз. Вода прозрачна, но кажется чёрной из-за камней на дне. Взгляд следует за потоком и цепляется за что-то белое. Тонкие длинные полосы, образуя свод, выступают из донной тьмы. Ручей несёт сквозь них свои воды, и я чувствую, как у меня начинает кружиться голова.

Это кости. Рёбра. И, судя по размеру, человечьи.

Я сжимаю зубы, не выпуская наружу ни звука. Пальцы леденеют и вцепляются в ремни заплечного мешка. Колени превращаются в вату, подгибаются, и я чудом не теряю равновесие.

Сомнений нет: в ручье лежат останки одной из жён. Наверное, какое-нибудь отродье выловило её в лесу, обглодало плоть и бросило кости в воду. Я почти слышу крик несчастной, почти вижу окровавленные клыки и когти чудовища. Голова кружится всё сильнее, и мне приходится зажмурить глаза. Кажется, сейчас я упаду в ручей. Прямо на чужие кости.

– Эй, Рури, чего застряла? – бросает Осташка. – Не ты ли больше всех спешила в дом?

Её голос, точно пощёчина, приводит меня в чувство. Я разлепляю веки и отвожу взгляд от воды. Сказать о рёбрах? Нет, нельзя. По крайней мере, не сейчас и не здесь. Если простое Тишино «ай!» превратило жён в перепуганных зайцев, что сотворят с ними кости?

– Рури, – робко окликает Мальва.

Стоя у моста на другой стороне, она тянет ко мне руки. Её желание помочь вызывает смешанные чувства: холодок недовольства и тепло от проявленной заботы. Конечно, я не собираюсь опираться на Мальву, но её участливость подкупает. Я выбрала для Кипа хорошую жену.

– Всё в порядке. Просто голова закружилась, – я натягиваю лукавую улыбку и, расправив плечи, споро иду по бревну, – из-за бессонной ночи.

Многие девушки с пониманием фыркают, в том числе Услада, а Мальва зарумянивается и прячет глаза. Все понимают, о чём речь.

– В эту ночь многие не спали, да что-то не ослабели, – Осташка окидывает меня презрительным взглядом.

– Ну а мне не повезло, – спрыгнув с моста, я развожу руками. – Муж слишком прыткий достался. Столица, что поделать.

Несколько жён смущённо хихикают, другие с любопытством поглядывают на меня, а змеюка кривится. Так и вижу, как она ищет в своей голове остроумный ответ, но там лишь бессмысленное шипение. Вранью верят, а главное, оно отвлекает меня саму от костей.

Если девушки будут спрашивать, в чём проявлялась прыть Болота, перескажу им Киповы карточки.

Узкая тропа остаётся позади, и теперь мы можем идти не гуськом, а гурьбой. Меня тотчас окружают Мальва, Услада и Зарянка. Вместе мы поднимаемся из ложбины, и взгляду открывается высокий тёмно-серый частокол. Острия у него не только сверху, они топорщатся всюду. Прямо не забор, а шкура чудовищного ежа.

Девушки, идущие впереди, ускоряются и почти бегут. Со всех сторон несётся: «Ворота! Женский дом! Дошли!», – и в словах звучит облегчение. Двадцать, десять, пять шагов – и вот я тоже достигаю забора. Прошмыгиваю между кольями, направленными вперёд, и прижимаю ладони к толстым шершавым брёвнам. От них веет безопасностью, и это славное, нужное чувство. Подняв взгляд, я вижу наверху светильники, пустые, с налипшей хвоей и чуть закопченные изнутри – нам предстоит отмыть их и поселить внутри огонь. Также я замечаю какие-то лоскуты и застывшие бурые потёки на кольях. Надеюсь, это следы умертвлённых отродий.

Осташка, Ровена и другие подходят к воротам и принимаются отпирать засовы: натужно скрежещет старый металл. Калитки тут нет – иметь её небезопасно, как дыру в кармане, в котором носишь кошель. Нам нужно быстро пройти между створками и запереться изнутри. А дальше: готовка, уборка, чтение, рукоделие и, конечно, светильники. Почти привычная жизнь, если не считать приманивание и уничтожение отродий.

Отодвигается последний засов, девушки толкают ворота, но они не распахиваются. Створки едва-едва расходятся, образуя узкий зазор, и больше не движутся. Жёны, отпиравшие ворота, недоумённо переглядываются между собой. Крепкая Ровена наваливается на правую створку плечом, а на левую давят Калина и Леля. Ворота скрипят под напором, но шире не раскрываются.

– Что-то мешает, – говорит Ровена, сдувая смоляную прядь со лба.

В её голосе звучит тревога.

Все, кто шёл в середине и в конце, стягиваются к воротам. Сбившись в кучки, мы по очереди толкаем створки, будто надеясь, что они послушаются кого-то из нас. Ничего не происходит. Тогда мы пробуем тянуть ворота на себя: они закрываются, но дальше не поддаются, и приходится снова толкать.

– Нет смысла тут стоять, – Зарянка озвучивает общие мысли. – Надо заходить по очереди, вот и всё.

– В том же порядке, как шли сюда, – вставляет Осташка.

Это значит, что я – последняя.

Не медля, змеюка проскальзывает сквозь створки. За ней следует Ровена, потом Калина, затем Леля. Остальные жёны бьются локтями, оттаптывают ноги и пихаются. Никто не нарушает очередь, но, столпившись у узкого входа, мы мешаем друг другу и теряем время.

Каждый раз, когда кто-то заходит внутрь, я оказываюсь чуть дальше от ворот, хотя вроде бы должна приближаться вместе со всеми. Хочется поднять руки, вдавить в Тишину спину и пробиться вперёд, но нельзя. Глядя в чужие затылки, я переминаюсь с ноги на ногу, а в груди так же переминается сердце. В памяти звучит наставление отца: «Сиди в женском доме, с другими жёнами, не выходи без надобности», а следом раздаётся голос Болота: «Правильно. Так и сделай». О, я с радостью не высуну из дома и носа, мне бы только зайти. Зайти бы.

Хрусть!

За спиной, в чаще, разламывается ветка. Тело отзывается моментально: вздрагивает, холодеет, слабеет. Звук слышу не я одна: девушки впереди, ещё не прошедшие в ворота, подпрыгивают от испуга. Наверное, они оборачиваются к лесу, но я уже не смотрю на них. Мой взгляд – среди деревьев. Он мечется от граба к ели, от сосны к липе, и в мельтешении листьев и хвои ему чудится всякое. Из чащи таращатся, из чащи дышат, из чащи вот-вот выйдет оно – недоброе и неживое. Я слышу, как позади поднимается суета. Попискивая, точно мыши, жёны рвутся быстрее войти в ворота – и, похоже, кто-то нарушает очерёдность. Летят возмущённые оклики, и нашу маленькую толпу шатает из стороны в сторону. Мои ноздри подрагивают, чуя страх, свой и чужой. Я пячусь, не сводя взгляда с деревьев, и мысленно подгоняю девушек: «Скорее, скорее!»

Крик разрезает воздух. Рывком обернувшись, я вижу, что Услада прижимает рукав к щеке, а из-под него бежит кровь – похоже, она оступилась в суматохе и налетела на один из кольев. Моё сердце требует помочь ей, но разум понимает: пробиться к Усладе не получится. Да и не нужно: Мальва, схватив её за шкирку, проталкивает в проход вперёд себя. Бросив на меня встревоженный взгляд, жена Кипрея исчезает за воротами. Зарянка проходит следом. Осталось немного.

Хрусть!

Волосы на теле встают дыбом, и горло сжимается в сухую тростинку. В первый раз я обернулась быстро, а сейчас отчего-то медлю. Будто знаю: теперь уж точно увижу отродье. Оно там.

Оно здесь.

Я поворачиваюсь к лесу и открываю рот в безмолвном крике.

У отродья бугристая голова, космы из соломы, кабаньи клыки и серо-бурая шкура. Оно стоит довольно далеко, за деревьями, но не прячется и позволяет рассмотреть себя. Наверное, упивается моим страхом. Его много, хватило бы и на пятерых.

Силы утекают в землю, в глазах мутнеет, но голос в голове приказывает: «Хватит. На него. Смотреть!» Развернувшись, я со всех ног бегу к воротам. Передо мной только Тиша, и она уже протискивается в проход. За спиной хрустят ветки – неумолимо, неостановимо – и в памяти всплывают промытые белоснежные рёбра. Не мои ли они?

Я у ворот, но не могу пройти: Тиша стоит в проёме.

Нет, не стоит. Дёргается, словно рыба на крючке, и скулит:

– Я застря-ала.

Замерев, я выпускаю из лёгких воздух: «Ха-а-а», и снова поворачиваюсь лицом к отродью. Оно не бежит – идёт, покачиваясь из стороны в сторону, и глухо рычит. Я падаю на колени, ставлю перед собой мешок и запускаю в него руку. Если там нет ножа – не будет и меня.

Глава 8

Пальцы нащупывают подарок Дубравы, сжимают, но застревают на обратном пути, будто хотят остаться там – в безопасной тьме мешка. О, я бы залезла туда с головой, если бы только могла.

Пока рука дёргается, запутавшись в ненужных бестолковых тряпках, взгляд следит за отродьем. Оно приближается: шаг влево, шаг вправо, а следующий вперёд. Я слышу рык, подвывание и протяжный сип – оно с жадностью тянет воздух. Чует меня. Не знаю, видит ли. Соломенные космы скрывают глаза чудовища, наружу торчат лишь загнутые вверх жёлто-коричневые клыки. Тело отродья кое-где замотано в рваные грязные тряпки, из-под которых выбиваются куски шерсти. Оно не зверь и не человек. Создание, которого не должно существовать. Я цепенею от его вида. Не моргаю, не глотаю и едва дышу. Только рука, сжимая подарок Дубравы, продолжает трепыхаться в мешке.

Отродье останавливается, наклоняет голову, направляет клыки в мою сторону и шоркает ногой, поднимая вверх старую листву и хвою. Голодный утробный вой проносится сквозь деревья и бьёт меня в грудь. Кажется, я понимаю, что это значит. Отродье признало во мне жертву. Оно готово напасть. Мне конец.

Кто-то хватает меня за шиворот и тащит по земле, а следом волочится мой мешок. Из глотки рвётся хриплый крик, свободная рука пытается вцепиться в напавшего, но тут в ухо влетает: «Рури!», – и я узнаю голос Мальвы. Значит, вырываться не надо. Наоборот. Я отталкиваюсь ногами от земли, оцарапываю висок о левую створку ворот, бьюсь коленом о правую – и оказываюсь во дворе женского дома. Валюсь на спину, хватаю ртом воздух.

Ворота тотчас захлопываются, и жёны – суматошно, дрожаще – принимаются запирать засовы. Один, второй, третий – и тут на створки обрушивается удар. Разноголосый женский крик взлетает над частоколом. Несколько девушек бегут вглубь двора, другие, сотрясаясь от страха, продолжают дёргать и поворачивать задвижки. Когда они заканчивают, повисает густая тишина. Из-за ворот не доносится ни звука. Похоже, отродье скрылось в лесу.

Надо мной склоняется Мальва. Её щёки пылают, в глазах блестят слёзы. Глядя ей в лицо, я медленно сажусь, откашливаюсь и сиплю:

– Спасибо.

Вот уж не думала, что к доброте и скромности Мальвы прилагается ещё и недюжинная храбрость. Выскочить за ворота, схватить меня и затащить внутрь – кем надо быть, чтобы поступить так?

– Как ты, Рури? – у Мальвы подрагивает подбородок.

– Жива.

Моя рука по-прежнему в мешке, но теперь вытащить её не составляет труда. Оставив внутри подарок Дубравы, я встаю, отряхиваю штаны и оглядываю двор.

Тиша, обхватив колени, сидит на крыльце дома, плачет и икает. Осташка, Ровена, Калина и Леля, стоя у ворот, что-то обсуждают вполголоса. Зарянка набирает воду в колодце – думаю, чтобы промыть рану Усладе. Та по-прежнему прижимает рукав к щеке. Её плечи дрожат.

Мы проделали не такой большой путь, а уже столько всего случилось. Внутренний голос подсказывает, что это ещё цветочки, и скоро мы соберём – ох, соберём – урожай ягодок. Кровавых и горьких.

Я всегда знала, что нельзя заходить в этот лес.

Надо было столкнуть Кипа с башни и самой сигануть следом.

– Молодец, Рури. – Ко мне, сверкая глазами, направляется Осташка. – Чуть не угробила всех нас!

Я выпрямляю плечи и смотрю ей в лицо. В нём ни кровинки: мертвенная бледность делает змеюку ещё красивее и отвратительнее. Если она возомнила, что я оробею и начну мямлить извинения, не на ту напала.

– Это я-то чуть не угробила? – кулаки упираются в бока. – Тем, кто зашёл первыми, надо было помогать остальным. А ты что делала? Колючки от платья отдирала или начищала пряжки на туфлях? Когда Тиша застряла, ты могла бы втянуть её.

– А ты могла бы подтолкнуть! – заявляет Осташка. – Но вместо этого расселась у входа и пялилась на отродье.

Возразить нечего. Правда же: и расселась, и пялилась, а могла бы толкать Тишу. Внезапно мне вспоминается Болот – его роли, его игры – и я, надменно фыркнув, напяливаю маску уверенной и умудрённой особы. Такую не так-то просто сбить с панталыку.

– Вы хоть разобрались тут, почему ворота не открывались? – строго спрашиваю я, копируя тон отца, когда он ведёт допрос.

Я нарочно обращаюсь не к Осташке, а ко всем жёнам сразу, и вовлекаю их в наш разговор. Уловка срабатывает. Девушки растерянно переглядываются: конечно, они ещё не думали о воротах и пока не осматривались вокруг. Одни были заняты засовами, другие поглощены страхом.

Мой взгляд быстро скользит по земле у створок, замечает два крупных камня слева и справа, и я понимаю: именно они помешали воротам раскрыться. Широко шагая, я подхожу к одному из камней и пинаю его ботинком. Сидит крепко, но всё-таки немного шатается. Значит, не выход породы. Перенесён откуда-то и прикопан.

– Вот и ответ, – объявляю я. – Осталось понять, кто и зачем притащил сюда эти камни.

– Да чего тут непонятного. – Ровена кривит губы. – Жёны сделали. Те, кто был тут до нас. Решили насолить молодухам.

– Глупо как-то, – возражает Зарянка, промывая Усладе распоротую щёку.

– У меня есть старшая сестра, – в голосе Ровены звучит надсада. – Она была тут в прошлом году, и они с подружками вполне могли такое устроить. Уж поверь, я за жизнь от неё натерпелась. Сестрица сестрице – что волчица волчице.

Мы молчим какое-то время, а потом Осташка произносит:

– Ладно, пойдёмте в дом. Посмотрим, что там есть.

Она поднимается на крыльцо и, обогнув икающую Тишу, поворачивает ручку двери. Девушки тянутся за Осташкой, а я не спешу. Надо окончательно прийти в себя и оглядеться вокруг.

Двор просторный и почти пустой: справа у забора душевая, чуть поодаль отхожее место, а в центре колодец – между ними, сходясь к дому, петляют тропы. Трава, покошенная месяц назад, успела подрасти, и я замечаю среди неё вялые ромашки и пушисто-колкие пучки крапивы.

У одной стены дома сложена поленница, защищённая навесом, а у другой лежит приставная лестница. Пара ступеней светлее других – похоже, их недавно заменили. Невольно представляю, как одна из прошлогодних жён поднимается по лестнице, чтобы подвесить зажжённый светильник, и тут под её ботинком хрустит подгнившее дерево. Всплёскиваются руки, тело ухает вниз…

Впрочем, свалиться во двор не так страшно, как по другую сторону забора.

Сам дом приземист, широк и тёмен – сидит на земле, словно жирная серая гусыня. Этаж всего один, чтобы жилище не выглядывало из-за забора, а чёрная черепица покрыта мхом. Окна мелкие, вылитые бойницы, с мутными стёклами. Кое-где к стенам цепляется жидкий хмель.

– Прости, – доносится снизу.

Тиша по-прежнему сидит на крыльце и не мигая глядит на меня. Нос у неё, как у ярморочной клоунессы – круглый и красный, а глаза мерцают из-под припухших век.

– Живот втянула, – оправдывается она, – а попу никак. Вот и застряла, дура!

– Да, попы не втягиваются, – мои губы трогает беззлобная усмешка. – Ничего. Главное, что мы живы.

С лица Тиши спадает тень, оно смягчается от облегчения, и на щеках проступают ямочки. Пробормотав: «Спасибо, Рури», Тиша тяжело поднимается и заходит в дом. Я действительно не держу на неё зла.

– Кажется, надо зашивать, – до слуха долетает голос Мальвы, и я оборачиваюсь.

Она рассматривает щёку Услады, а подле хмурится Зарянка. Её руки, скрещенные на груди, покраснели от студеной воды, у ног стоит полупустое ведро, а на листке подорожника лежит вспененный брусок мыла.

– Будет шрам? – Услада стонет сквозь зубы.

– Не знаю, – Мальва качает головой.

Я подхожу ближе и всматриваюсь в рану. До этого момента я и не думала, как сильно пострадала Услада. Прореха в щеке глубокая, рваная, с неровными багряными краями. Кровь уже перестала течь, но кожа вокруг пореза выглядит точно мясо на прилавке господина Шорха. А хуже всего, что рана тянется от подбородка до скулы. Уверена: шрам останется. Прямо на круглой, нежной, розовой щёчке, так похожей на наливное яблоко. Сердце сжимается от жалости к Усладе.

– Кто умеет зашивать раны? – Зарянка повышает голос и оглядывает девушек, ещё не успевших зайти в дом.

Жёны не отзываются, прячут глаза, скрываются за дверью, и от общего молчания у меня печёт в груди. Шить тут умеет всякая, но одно дело – протягивать нить сквозь ткань, а другое – через кожу на живом человеке.

Как же мы все не готовы. Не готовы к тому, чтобы выживать здесь.

– Видела, как отец зашивал, – говорю я. – Несколько раз. На себе и на других стражах. – Звучит так, будто они получали ранения на службе, но виной были пьяные драки.

– Ты умеешь? – в глазах Услады читаются надежда и ужас.

– Не умею. Просто видела, как это делается, – уточняю я.

Надежда тает, а ужас растёт.

Мне совсем не хочется брать на себя ответственность, но, если не зашить, будет хуже. Рана может загноиться, это и дураку ясно. В голове обречённо звучит: «Как же мы не готовы, как не готовы».

Услада бледна и подрагивает, Мальва гладит её по спине, а я пытаюсь вспомнить, что делал отец. Он выдёргивал иглу из подушечки и прокаливал над огнём, а нитку протягивал через пальцы, смоченные спиртом. Потом усаживался на табурет, стягивал края раны у сослуживца и начинал шить – быстро, уверенно и криво, не обращая внимания на стоны и скрежет зубов.

Сценка, всплывшая в памяти, совсем не вдохновляет, но Усладе нужна помощь. Я собираюсь с духом, чтобы сказать: «Попробую, если никто другой не умеет», но меня опережают:

– Я могу.

Оборачиваюсь. Крошка-Ита, откидывая на спину каштановую косу-колосок, направляется к нам. Зарянка окидывает её недоверчивым взглядом: Ита выглядит странноватой из-за глаз навыкате, чрезмерной худобы и мелкого роста. К тому же, никто толком не знает её. Ита – вечная одиночка. Как Виса. Как я – до недавнего времени. Подойдя, Ита вытягивает руки-тростинки и говорит Усладе:

– Смотри, совсем не дрожат.

Верный ход: кажется, что такая кроха должна постоянно трястись от холода и страха. Однако Итины руки тверды, и вся она, как я замечаю сейчас, напоминает сухую, но крепкую ветку. Ита вовсе не хрупкая, а скорее жилистая.

– Ты делала это раньше? – уточняет Мальва.

– Помогала маме.

Точно. Я вспоминаю, что Итина мать работает в больнице, вместе с отцом Кипа. Мне самой ни разу не доводилось лечиться там, но я не раз навещала друга. Он валялся на койке то с температурой, то с отравлением, а то и с многочисленными ушибами – оступался на лестнице в доме и рёбрами пересчитывал ступени, по его утверждению. Отец лечил Кипрея сам. Калечил, как нетрудно догадаться, тоже.

Ита часто попадалась мне в больнице. Я видела, как она обрабатывала и штопала раны под материнским приглядом. Получалось ловко, а главное, Ита – обычно молчаливая – искусно забалтывала пациентов, отвлекая от болезненной процедуры.

Камень ответственности валится с моей души. Если бы я взялась зашивать Усладину щёку, Жох через месяц, вероятно, не узнал бы жену. А сейчас у Услады появился шанс сохранить не только здоровье, но и красоту.

– Я согласна, – выдавливает она сквозь зубы.

– У меня тут гнутая игла и обеззараженные нитки. – Ита встряхивает заплечный мешок, а затем присаживается на корточки, берёт мыло и моет руки в ведре. – В доме тоже должны быть инструменты и лекарства, но я прихватила кое-что с собой. Пойдём, – она кивает Усладе на дверь, – надо найти светлое место, сесть и быстренько всё сделать. – Голос у неё, точно тёплый чай с медком.

Мы с Мальвой и Зарянкой, обменявшись взглядами, идём следом.

В доме сумрачно. Пахнет золой, пылью и, кажется, подсохшими жертвами мышеловок. Голоса жён, скованные толстыми бревенчатыми стенами и низкими потолками, звучат гулко и угрюмо. Не верится, что тут может звучать смех.

В прихожей тесновато, на полу валяются комочки грязи с ботинок, а в углу, над ведром, висит перекошенный умывальник. Следующее помещение куда просторнее – это общая комната для еды и досуга. Посредине стоит длинный стол с лавками по обеим сторонам. Подле окон, двумя полукругами, расположены кресла. Вдоль стен выстроились сундуки: внутри, должно быть, ждут своего часа клубки шерсти, крючки для вязания, обрезки ткани, пяльцы и прочая ерунда.

За поворотом обнаруживается кухня. Там шуршат и переговариваются Леля, Калина и другие девушки: одни деловито проверяют припасы, другие лакомятся дольками сушеных яблок. Я заглядываю в шкаф с посудой и киваю самой себе: тут есть кастрюли и сковородки, тарелки и кружки, ложки и вилки с тупыми концами, но нет ни одного ножа. Мы не просто лишены маломальского оружия, нам нельзя даже порезать хлеб. Впрочем, он не входит в список припасов. Только сухари и разные крупы.

Правило об оружии всегда казалось мне странным, несправедливым и опасным, но теперь, после встречи с отродьем, я понимаю: оно ещё хуже. Оно безумное и бессердечное.

Пора узнать, что за предмет лежит у меня в мешке.

Хоть бы нож. Хоть бы нож!

Ита и Услада устраиваются в креслах у окна, Мальва и Зарянка остаются рядом, а я прохожу в общую спальню. Здесь двадцать постелей, застеленных серыми одеялами, и ряд абы как сколоченных шкафов. Некоторые девушки уже заняли койки: самые мерзлявые устроились у печки, а боязливые предпочли середину. Я выбираю место под окном, бросаю на него мешок и сажусь рядом. Кровать скрипит, тюфяк провисает. От одеяла несёт сыростью.

Я воровато оглядываюсь, но другие жёны заняты своими делами и не смотрят на меня. Вытащив рубаху, чтобы прикрыть руки, я погружаю пальцы в нутро мешка. Нащупываю гребень, пояс, шнурок – и тут металлическая прохлада касается кожи. Вот он, подарок Дубравы. Достаю, бросаю взгляд и прячу в карман. Сдерживаю улыбку.

Дубрава не подвела!

Ножик складной, совсем небольшой и помещается в ладони. На рукояти нет никаких узоров или других украшений, но так даже лучше: нож не бирюлька. Не знаю, остро ли его лезвие, но даже тупое оружие лучше чем ничего. Теперь главное случайно не выдать, что у меня появился стальной союзник.

Оставив мешок на постели, я возвращаюсь к Мальве и остальным. Услада держит в зубах пояс, сложенный вдвое, и тихо стонет. По лбу бисером рассыпан пот. Взгляд возведён к потолку, чтобы не видеть процесс штопки. Мне и самой становится дурновато, когда нить протаскивается через плоть.

Ита сосредоточена, но при этом, как я и ожидала, трещит без умолку. Рассказывает, как сама сделала предложение Полыху-заике, и ничуть этого не стыдится. У неё, говорит Ита, просто не было выбора.

– Он бы полчаса выговаривал слово «свадьба», так что я ускорила события. Так-то давно всё было решено: наши отцы дружат ещё со времён своего медового месяца.

– А матери? – спрашивает Мальва, мерно поглаживая Усладу по спине. – Тоже дружат?

– Нет. Они ненавидят друг дружку. Даже не знаю, почему.

Повисает тишина.

– Давайте свои мешки, – вдруг вырывается у меня. – Займу вам места получше. Кому какие нравятся? В серёдке, с краю? У печки уже всё.

– Я помогу, – вызывается Зарянка.

– Займи рядом с собой, – говорит мне Мальва.

– М-м, – выдавливает Услада: видимо, это знак одобрения.

– А мне поближе к пациентке, – Ита продолжает зашивать рану, – буду наблюдать за заживлением.

Беру мешки Мальвы и Услады, Зарянка несёт свой и Итин. По соседству с моей кроватью устраивается Тиша, но я прошу её выбрать другое место. Разумеется, она не возражает, но и не уходит в другой конец комнаты, просто сдвигается на три койки. Пока мы с Зарянкой занимаем постели, в спальню вплывает Осташка. За ней следуют Ровена, Калина, Леля, Важена и Лютишка. Похоже, у нас образовываются союзы. Группа Р и группа О.

Я тихо фыркаю, вспоминая госпожу Г и госпожу Д из «Практической арифметики». Надеюсь, у нас со змеюкой не дойдёт до драки. Очень надеюсь.

– Жёны! – Осташка, встав у центральной кровати, звонко хлопает в ладоши. – Пора исполнить наш долг и заняться светильниками. Рури, – в мою сторону летит короткий взгляд, – проявила неосторожность и приманила отродье. Так давайте убьём его! – Сверкают белые зубы.

Осташке отвечают слабым, но одобрительным гулом. Большинство жён, должно быть, рассчитывало на обед и отдых, но ни одна не возражает. Я тоже. Не хочется признавать, но в словах змеюки есть смысл. Если отродье всё ещё тут, недалеко от забора, надо приманить его и уничтожить.