Медовый месяц в Мёртвом лесу

– Почему Фед говорил с тобой?

Какой глупый вопрос. Очевидно же: несмотря на безумие, Фед не забыл, кто его невеста. Потому-то и обратился ко мне. Луда, видимо, пела ему какую-то песню, и Фед решил, что пора попросить об этом новую будущую жену. Хотя нет, слово «попросить» тут неуместно. Скорее, потребовать.

Стиснув зубы, я цежу:

– Наверное, потому, что вы с отцом решили…

Меня прерывает громкий хлопок: старейшина закрывает потрёпанную книгу сочетаний. Прижав её к груди, он с трудом разгибается и окидывает толпу растерянным взглядом.

– На чём, кхе-кхе, мы остановились? – лицо Куша блестит от пота.

Выступив вперёд на полшага, мать подобострастно квохчет:

– На Рури, господин Куш. На моей дочери.

Она что, издевается?

Глава 4

Старейшина смотрит на мать и, медленно моргнув, переводит взгляд на книгу в своих руках. Из-под обложки торчат рваные края страниц.

– Мама, прекрати, – цежу я, чувствуя, как внутри разрастаются тьма и холод. – Это не имеет смысла.

Мать пропускает мои слова мимо ушей и даже не оборачивается; всё её внимание сосредоточено на Куше. Неужели она и вправду собирается настаивать, чтобы церемония продолжилась, и меня выдали замуж за Феда?

Не верю.

Старейшина откашливается.

– Да, так и есть. Мы остановились на Рури. На Рури, дочери Юса. – Мне кажется, что он почему-то тянет время. – Что ж. И правда, Рури и… её жених – наша последняя супружеская пара в эту годину. Властью, данной мне, я скрепляю их брак. – Куш делает паузу, во время которой мне хочется провалиться под землю. – Поздравляю всех вас, молодожёны! Любите друг друга и будьте верными союзниками в нашей борьбе. Мужья, защищайте жён и помогайте им. Жёны, почитайте мужей и берегите их. А сейчас, думаю, нам всем не мешало бы отдохнуть. Пироги да пляски – то, что нужно после встряски. – Он неловко смеётся.

Я жду, что Куш скажет ещё хоть слово, но он поспешно покидает ступени ратуши. Медленно повернув голову, я смотрю на мать. Она не выглядит довольной, но, кажется, более-менее удовлетворена. Губы поджаты, но не так сильно, как бывает порой.

– Что ты на меня волком глядишь? – отфыркивается она. – Потом спасибо скажешь.

Крепко взяв за руку, мать ведёт меня к южному столу. Я не сопротивляюсь.

Хочется смеяться – так, что щекочет в горле и носу. Неужели это происходит на самом деле? Меня выдали за безумца, только что рвавшего и жрущего книгу сочетаний, и все делают вид, что это нормально. Куш даже не смог произнести его имя – настолько был напуган поступком Феда, но всё равно «скрепил» наш брак. Как такое возможно?

Мать усаживает меня за стол между Мальвой и Зарянкой, а сама уходит к остальным гостям. Тогда я позволяю себе смешок – хриплый, громкий и совершенно безумный, под стать мужу. Мальва с Зарянкой одновременно отшатываются в разные стороны, а девушки, сидящие напротив, пронзают меня взглядами. Плевать. Зажмурившись, я смотрю на солнце. Закат начался.

Танцевать «Будем долгу верны» мне не с кем – так что, скорее всего, моё исчезновение заметят не сразу. Надеюсь, Дубрава всё-таки придёт к Рогатому камню. Удивительно, что малознакомая девушка из кабачка – моя последняя надежда.

Звучит перебор цимбалы, следом вступает скрипка, и певунья выводит:

Будем долгу верны,

Не уйдём от судьбы…

К южному столу подтягиваются женихи. Кип, даже не взглянув на меня, уводит Мальву, Данек подхватывает Зарянку, и места вокруг стремительно пустеют. Только я остаюсь на скамье, точно забытая кем-то вещь – шаль или шляпа – и отсчитываю мгновения. Пусть музыка войдёт в силу, молодожёны закружатся по поляне, и все взгляды прилипнут к ним. Тогда я встану и ускользну.

Не знаю, чем обернётся моя затея, но одно ясно: оставаться тут нельзя. Тут – на свадьбе. И тут – в Подленце. Чем думали эти люди, включая мать и отца, выдавая меня замуж за Феда? Его безумие не сочли веской причиной, чтобы отказаться от брака, а потому, боюсь, медовый месяц нас тоже ждёт. Меня и моего сумасшедшего мужа. Шансов выжить – буквально ноль.

Сердце начинает разбег, будто я тоже отплясываю на поляне. Солнце, садясь за верхушки деревьев, роняет на танцующих огненные полосы. Их лица то вспыхивают в лучах, то гаснут в тени. Я набираю воздуха в грудь и ободряюще киваю самой себе. Пора уносить ноги.

– Приглашаю тебя на танец, Рури, – раздаётся незнакомый голос.

Вздрогнув от неожиданности, я оборачиваюсь.

Столичный хлыщ, улыбаясь уголками рта, протягивает мне руку.

Отбросив смятение, я смеряю его взглядом. Волосы гладко-гладко зачёсаны назад, а одежда – наряднее, чем у некоторых невест. Высокие сапоги начищены до блеска. Жилетка, расшитая серебристым бисером, сверкает, как рыбья чешуя. Сорочка спорит в белизне с праздничными скатертями. Спорит – и выигрывает.

Дальше взгляд скользит по лицу незнакомца. Он отнюдь не красавец, хотя, стоит признать, в чертах есть что-то манящее. Тонкие изогнутые губы, длинноватый нос, а глаза по цвету – точь-в-точь болотная ряска. Говорят, у чудищ, созданных бесовками, радужки зависят от использованного материала. Если отродье сделано из глины, глаза у него коричнево-красные. Если из золы и угольев – чёрные с алыми прожилками. Если из старого металла – серо-рыжие. А если из тины, кувшинок, торфа и блуждающих огней – вот такие. Болотно-зелёные.

Хлыщ, конечно, не отродье. Обыкновенный мужчина, хоть и столичный.

– Нет, спасибо за приглашение.

Я встаю и, не притронувшись к узкой ладони, иду прочь от стола. Незнакомец – вот же настырный тип – вышагивает рядом. Он такой же высокий и длинноногий, как Фед. Только с хорошей осанкой. А ещё лощеный и пахнет фиалками.

– Нам лучше потанцевать, – в голосе звучат мягкая настойчивость и лёгкая насмешка.

– Отстань, столица, – бросаю я. – Ты не знаешь наших традиций. «Будем долгу верны» – для молодожёнов.

– В том-то и дело.

Его слова и тон заставляют меня остановиться. Подняв подбородок, я смотрю незнакомцу в глаза. Свет понимания медленно затапливает голову – да так, что мне хочется зажмуриться. Правда колет глаза – по-настоящему. Не сдержавшись, я тру веки, а следом спрашиваю:

– Вы мой муж? – сама не знаю, почему перестаю «тыкать».

Как же колотится сердце в ожидании ответа! Да что там сердце, всё, абсолютно всё внутри ходит ходуном: переворачивается желудок, сжимаются лёгкие и кровь словно начинает течь в обратную сторону.

Коротко вздохнув – мол, туповата ты, Рури, – незнакомец кивает и снова протягивает мне руку.

Что делать?

Новое знание не укладывается в голове. Я была готова к тому, что меня выдадут за Тарана и почти готова к тому, что за Феда, но не могла допустить и мысли о чужаке.

Тем не менее, всё встаёт на свои места: слова Мальвы, фырканье Гавро и даже то, что Куш не стал произносить имя моего жениха. Он просто-напросто забыл, как зовут приезжего. А подглядеть было некуда, поскольку Фед порвал и съел записи.

Так что же, бесовки подери, мне со всем этим делать?!

Солнце скрывается за макушками елей. Если Дубрава и пришла к камню, то ждать долго не будет. Однако во мне нет столько смелости, чтобы сорваться с места прямо сейчас, под взглядом мужа. Внутри у меня всё дрожит, а он твёрдо держит руку навесу и смотрит на меня сверху-вниз.

Сглотнув, я касаюсь протянутой ладони и позволяю отвести меня на поляну. По пути я не задаю ни единого вопроса, вообще не произношу ни слова: мне нужно время, чтобы хоть как-то уяснить произошедшее.

Итак. Хлыщ приехал пару дней назад. Увидел меня в кабачке. Посватался, и родители дали добро. Зачем ему понадобилось срочно жениться в Подленце? Очевидно, чтобы попасть на медовый месяц и поохотиться на бесовок. По слухам, люди в столице пресыщены, развращены и только и делают, что ищут новые острые впечатления. Некоторые приезжают, чтобы поглазеть на общую свадьбу и проводы в Мёртвый лес, но хлыщ пошёл ещё дальше. Я – его входной билет.

А как жить после медового месяца? Об этом он подумал?

Впрочем, если не заглядывать в будущее, всё не так уж плохо. Не Таран, вызывающий у меня рвотные позывы. Не Фед, которого я откровенно боюсь. Незнакомец, упавший мне на голову, кажется не таким уж дурным вариантом. Чувствую, как накатывает облегчение, но следом в голову влетает: а если он хуже Тарана, хуже Феда, хуже их вместе взятых? Я ведь совсем не знаю этого человека, и никто здесь его не знает. В памяти всплывают слова: «Ты что, баба, хамишь?», сказанные им Альте, и волна облегчения не докатывается до души.

Почему родители решили отдать меня чужаку? Ох, боюсь, ответ лежит на поверхности. Клеймо брошенки для них в сто раз хуже, чем незнакомец в зятьях.

С нашим миром определенно что-то не так. Кажется, он спрыгнул с башни, сломал все кости, и они криво срослись.

Сопровождаемые взглядами, мы с хлыщом выходим на поляну, в самый центр. Несколько пар, заметив нас, сбиваются с шага. Среди них – Осташка с Тараном, и я чувствую лёгкую щекотку злорадства. Мой муж откуда-то знает «Будем долгу верны» и уверенно ведёт в танце. Мы притоптываем и крутимся под финальный куплет. Не сводя глаз с незнакомца, я задаю первый и главный вопрос:

– После медового месяца ты заберёшь меня в столицу?

– Нет, – ответ бьёт обухом. – Я давно хотел перебраться в какое-нибудь тихое место. Так что не беспокойся, тебе не придётся покидать Подленец.

Именно это меня и беспокоит, но, думаю, пока рано делиться переживаниями с чужаком. Следя за выражением его лица, я спрашиваю:

– У тебя никогда не возникало желания отрезать девушке голову и положить её в бочку?

– Ты задаёшь интересные вопросы, – он выгибает бровь и как-то по-новому глядит на меня. – Нет, не возникало. Если мы говорим не о бесовках.

– Нет, не о бесовках. О девушках.

– У бесовок тоже есть пол.

– Да, но они старухи.

– Неужели?

– Да. Тот День был… – увы, уроки родной истории не слишком-то мне запомнились, – много лет назад. Больше ста. Бесовки очень старые. Они давно бы умерли, если бы их не поддерживал Мёртвый лес.

– А как именно это работает? Они едят какие-то ягоды или грибы? Хлещут себя ветвями? Мажутся смолой?

– Не знаю, – я хмурюсь.

– Вам, девушкам, не рассказывали об этом на занятиях?

– Говорили, бесовки подпитываются силой леса, но не уточняли, как именно. Кстати, я думала об этом недавно, – вспоминаю я. – О том, что вокруг столицы нет лесов. Раньше бесовки жили в Остановице, но у вас там степь, и им нечем было подпитываться.

Я сама не замечаю, как начинаю отвечать на вопросы незнакомца вместо того, чтобы задавать свои. А когда очухиваюсь и хочу спросить, почему его выбор пал именно на меня, музыка смолкает.

– Увидимся в «Красном дне», жёнушка! – вдруг заявляет хлыщ, да так громко, что все вокруг смотрят на нас.

К моим щекам приливает жар, а муж отворачивается и несётся к другим парням. Пихает Жоха, жмёт руку Тарану и бьёт в плечо Кипа.

– Ю-ху-у! – летят вверх две длинные руки. – Ну что, парни? Нажрёмся? Когда, если не сегодня?

Гикая, хохоча и подначивая друг дружку, мужья устремляются к своему столу. Только Кип оборачивается на мгновение: смотрит вначале на Мальву, а потом на меня. Он приподнимает локоть, но не решается закончить жест, и я не отвечаю.

– Повезло тебе, Рури, – мимо скользит Осташка. – Отхватила пьяницу, под стать папеньке. В семье будет мир да понимание.

Я измотана, чтобы огрызаться в полную силу, но с языка всё-таки соскакивает колкость:

– Повторить судьбу матери не так уж плохо. В моём случае, не в твоём.

Мать Осташки умерла при родах, так что сегодня на шествии её сопровождала двоюродная тётка.

– Это низко даже для тебя, – змеюка чуть запрокидывает голову и приспускает веки, от чего взгляд делается ещё более высокомерным. – Смотри, чтобы отродье не вырвало твой поганый язык.

Не удостоив её взглядом, я возвращаюсь за стол и обрушиваюсь на скамью. Ноги, если честно, совсем не держат: раньше я не подозревала, что тревога отнимает столько сил. Надо бы подкрепиться.

Я тянусь к пирогу с рыбой, чтобы положить себе кусок побольше, но тут подскакивает девчонка в фартуке и с лопаткой. Широкие плечи, густые чёрные брови – кого-то она мне напоминает, но я слишком устала, чтобы думать. Опуская угощение на тарелку, девчонка воровато оглядывается и шепчет:

– Сестрица просила передать поздравление.

Озадаченная её словами, я уточняю:

– А кто твоя сестра?

Вместо ответа девчонка косится на общий стол и, поставив передо мной пирог, стремглав убегает. Возможно, её спугивает Зарянка – она как раз возвращается на своё место.

Нахмурившись, я скольжу взглядом по гостям. Матери и отцы невест, отцы и матери женихов, несколько учителей, дети, супруги прошлых годин… И тут я чуть не подскакиваю на месте. Дубрава! Она смотрит прямо на меня. Брови, две мохнатые гусеницы, целуются на переносице.

Я сглатываю и с тоской понимаю, что кусок теперь вряд ли полезет в горло.

Дубрава злится на меня? Осуждает за слабость? Хочет лично окатить презрением? Поглядела бы я на неё, окажись она на моём месте!

Теперь мне уже не отвертеться от медового месяца. Да и с чего я взяла, что Дубрава согласилась бы на побег – сегодня, сразу, без подготовки? Думаю, если бы моим мужем оказался Фед, она не пошла бы на такой риск даже из жалости.

Так что нечего пялиться и супиться!

Я вопросительно поднимаю брови, и моя несостоявшаяся напарница отводит глаза в сторону.

Аппетит возвращается, но мысли о Дубраве не отпускают. Она пришла на свадьбу, хотя невыбранные обычно отсиживаются дома. Подослала ко мне младшую сестру, чтобы привлечь внимание. И смотрела, так смотрела… Может, она не сердилась, а пыталась что-то сказать? Доев пирог и хлебнув бражки, я решаю, что подойду к Дубраве чуть позже. Пусть толпа захмелеет и пустится в пляс.

Проходит совсем немного времени, и музыканты заводят «Лабуду». Гости быстро проглатывают всё, что есть на тарелках и в кружках, и устремляются на поляну. «Лабуда» – ленивый танец, совсем простой, знай себе прыгай из стороны в сторону. Не сплясать её на празднике приравнивается к тому, чтобы вовсе на него не прийти.

Дубрава, кажется, не собирается выходить на поляну. Глотнув ещё немного бражки для храбрости, я поднимаюсь и иду к общему столу. Краем глаза слежу за обстановкой. Мать прыгает на поляне с другими женщинами: давно я не видела её такой румяной и живой. Хлыщ – как же сложно называть его мужем! – пляшет с другими молодыми супругами. «Лабуда» не для пар, её исполняют компанией, и незнакомцу это явно по душе. Со мной он танцевал умело, но сдержанно, а тут входит в раж. Скачет, налетает на других парней, и над поляной летит хоровой басовитый смех. Мне бы порадоваться, что достался не бука и сыч, но в груди отчего-то подпекает. Голову не покидает мысль: «Я не знаю его. Никто его не знает». Что-то в нём есть странное. Ненастоящее, что ли. Или мне так кажется, потому что он – неместный? Обхватив Жоха за шею, хлыщ что-то весело орёт ему прямо в ухо, и оба валятся на траву. Я одёргиваю себя: хватит пялиться. Ещё насмотрюсь и, наверное, перестану видеть в муже чужака. Если не сдохну в Мёртвом лесу.

За общим столом почти никого нет: лишь беременные на позднем сроке, старики, малые дети и Дубрава. Я подхожу к ней и, стараясь сохранить спокойствие, говорю:

– Спасибо за поздравление. Твоя сестра передала.

– Не за что.

Сдержанно кивнув, Дубрава встаёт с места. В голосе вроде не звучало какого-либо недовольства. Тогда почему, при виде меня, она сразу решает сделать ноги?

Я ошибаюсь: Дубрава не уходит. Она наклоняется ко мне и, невесомо коснувшись рукава, шепчет:

– Я оставила для тебя свадебный подарок. – А следом почти беззвучно добавляет: – У Рогатого камня. Только забрать надо так, чтобы другие не видели. Никто не видел.

Я стараюсь не выдать лицом удивление, но вряд ли у меня получается. Едва шевеля губами, я спрашиваю:

– Какой подарок?

– Это мелочь. Одна вещица, – Дубрава делает паузу, – чтобы не повторить судьбу Луды.

– Что? – понимания у меня всё меньше, хотя вроде должно быть наоборот.

– Ру-ури! – раздаётся за спиной, и на плечи обрушиваются две большие ладони.

Развернув к себе, отец слегка встряхивает меня.

– Неподходящая компания, – он тяжело и неодобрительно глядит поверх моей головы. – Невыбранным да брошенным лучше держаться с такими же, как они. А замужним – с замужними.

– Дубрава просто поздравила меня со свадьбой.

– Кончай вертеться с этими «солнцеворотками», – отец качает головой.

Я оборачиваюсь, чтобы хоть словом, хоть взглядом задержать Дубраву, но её широкая спина уже мелькает среди танцующих. Она не пляшет – просто идёт через толпу, и я быстро теряю её из виду.

– Не знаешь, что ли, как говорят? – продолжает отец. – От кабака до «Красного мешка» – три вершка и два шажка. Найди себе подходящих женщин для общения, приличных, и помни главное: теперь муж – твой главный друг.

– Хотелось бы, чтоб так, вот только я совсем его не знаю, – подняв брови, я выразительно смотрю на отца. – Даже не представляю, как мы выживем в Мёртвом лесу. Нас должна беречь любовь, но невозможно полюбить человека за день.

Отец кашляет в кулак. Костяшки на нём выпирают так сильно, что, кажется, вот-вот прорвут кожу. Не сомневаюсь: сейчас отец сдерживает приступ недовольства. Он явно понимает, что я пытаюсь донести. «Вы отдали меня за незнакомца!»

– Ты неверно толкуешь любовь, Рури. Ты – за мужа, он – за тебя, и вы вместе идёте отдавать долг родине. Этого достаточно.

Я не развязываю спор, и отец разжимает кулак. Его лицо и плечи тоже расслабляются. Пригладив волосы, он прислушивается к музыке и неожиданно предлагает:

– Потанцуешь со своим стариком?

Удивительно, но он всё ещё не пьян, и я отвечаю кивком. Ведя меня к поляне под первые звуки «Яблоньки да яблочка», отец произносит полушутливым тоном:

– Кот в мешке лучше, чем пустой мешок. Уж поверь мне, дочь.

– Вот только мне жить с этим «котом» всю жизнь. У нас-то, в отличие от Велении, запрещены разводы.

– Ты где такого нахваталась? – отец пучит глаза. – Разво-оды. С этого-то всё и начинается. С придирок, приглядываний и думок: этот не такой, тот не сякой, пойду с другим, потом с третьим. А счастья как не было, так и нет. – Он берёт мои ладони в свои, и мы вышагиваем под голос певуньи:

Ох, яблочко, да покатилося,

Ох, яблонька, да накренилася.

– Как будто в Подленце все счастливы, – я кривлю губы.

– Да уж поболе, чем в Велениях всяких, – фыркает отец. – Его ж растить надо, счастье-то. Труд это, а не забава. А мыслишки и недовольства – от лишней свободы. Будь бесовки заняты мужьями, детьми и домом, ничего бы тогда не случилось.

Меня тянет припомнить ему все оплеухи, которыми он награждал мать, и спросить, так ли выращивают счастье, но я сдерживаюсь. Не хочется портить настроение ни ему, ни себе. Может быть, когда-нибудь я поговорю с отцом об этом, но не сейчас.

– Ты же говорил с ним, с моим мужем? – осторожно подступаюсь я. – Что он вообще за человек? Кем работал в Останице и что будет делать тут?

– Мы всё решили, – заявляет отец. – После медового ко мне пойдёт. Человек он порядочный, в столице стражем был, привёз рекомендательное письмо. Считай, одного поля ягоды.

«Под стать папеньке. В семье будет мир да понимание», – шипит в голове Осташка.

– А каков он в семье будет, это уже от тебя зависит, – добавляет отец.

Пока он не взялся за нравоучения на тему «что должна женщина», я перевожу тему:

– Как там Фед?

– Мы с Рожегом приладили в их доме цепь. Тянется от стены к ноге Феда, – отец морщится. – Временная мера. Пока парень не придёт в себя.

– Почему ты не посадил его в «Красный мешок»? – удивляюсь я. – Он съел книгу сочетаний.

Полгода назад я ждала, что Фед загремит в тюрьму из-за Миды и её носа, но тогда случилось непредвиденное: вначале жертва указала на сына Рожега, а потом отказалась от своих слов. Сказала, что было темно, и она толком не разглядела напавшего.

Теперь Полуносая Мида – частая гостья «У Альты».

– Тюрьма – не только место заточения, Рури, – отвечает отец. – Это место исправления. «Красный мешок» не поможет Феду. Ему лучше под присмотром отца.

– А что с Висой?

Отец шумно вздыхает и поворачивает меня вокруг оси.

– Сама знаешь, девчонка была странной, нелюдимой…

– Прямо как я.

Отец улыбается. Криво и неумело, но всё-таки искренне.

– Ну нет. У тебя неверное представление о самой себе. Ты храбрая девочка, Ру…

«Ты храбрая девочка, Ру», – эти слова звучат как эхо из детства и вызывают мурашки.

– …а теперь надо научиться быть благоразумной. – Отец подтягивает меня к себе и смотрит так, будто помнит. Помнит ту четырёхлетку, сидевшую у него на плечах. – На медовом месяце, – его шёпот пахнет вчерашней бражкой и капустой, – сиди в женском доме, с другими жёнами, не выходи без надобности. Лучше вообще не выходи. Парни сами разберутся. А там вернётесь и поглядим, что будет. – Он заминается, выпускает мои руки и, отвернувшись, зовёт: – Бо-ося! Иди сюда, спляшем, как в старые добрые.

Музыканты уже играют «Незабудку». Это парный танец, но, похоже, муж не спешит меня приглашать. Осташка, Зарянка, Услада и Мальва тоже остаются ни у дел. Наши супруги, сбившись гурьбой, что-то обсуждают на краю поляны. Судя по жестам, хлыщ спрашивает, другие парни отвечают, и все крайне взбудоражены разговором. Кип тоже, но ему, единственному из всех, отчего-то не по себе. Рдяный до ушей, он смотрит вниз и ковыряет землю ботинком.

Наверное, обсуждают брачную ночь. Ох, даже не представляю, как мы с…

Стоп.

Изо рта вылетает нервный смешок, когда я понимаю, что не знаю имени супруга. Ни личного, ни родового, никакого. Этак я могу оказаться госпожой Дристой, как музыкантша из учебки, или ещё кем похуже. Да и надо же как-то обращаться к мужу. Спросить бы отца, но он уже отплясывает с матушкой.

Можно и дальше использовать слова «хлыщ» или «незнакомец», но они слишком безличны. Пожалуй, надо придумать мужу прозвище. На время, пока не узнаю настоящее имя.

Направляясь к столу, я кручу в голове разные варианты. Серебряная Жилетка? Зализанная голова? Длинноногий? Всё не то. Незвучно, неинтересно. Усевшись, я машу девчонке-пироговщице, чтобы принесла кусок крыжовенника со сметаной и подлила бражки. Разломив пирог ложкой, я смотрю на светло-зелёное варенье, и меня осеняет. Губы растягиваются в ухмылке.

Глаза у мужа как у болотного отродья. Так почему бы не назвать его Болотник или, если ещё короче, Болот. Сгодится на первое время!

Идея кажется мне остроумной, и я позволяю себе громкий и бесстыдный хохоток. Мальва, сидящая рядом, поворачивается на звук и негромко произносит:

– Прости за то, что я сказала сегодня, Рури.

– Фто? – рот у меня забит крыжовенником.

– Я плохо высказалась о твоём муже, – её щеки заливает нежный розовый румянец. – Он приезжий, и я судила по себе – ну, когда говорила, что за такого никто не захочет пойти. Думала, он навсегда останется тут чужим, но этого не будет, – смущённо улыбаясь, она кивает в сторону наших мужей. – Он уже подружился с Кипреем и другими.

Я хочу сказать, что она просто боялась за своё будущее с Кипом, но прикусываю язык. Такой уж сегодня день: я помалкиваю больше обычного. Неужели к замужеству прилагается пресловутая «женская мудрость»?

– А ты ведь угадала, – я хмыкаю. – Книгу сочетаний действительно испортили.

Выражение лица у Мальвы меняется: становится серьёзным, задумчивым и в то же время растерянным. Протянув руку к своему венку, она вырывает лютик и мнёт его в пальцах. Глаза опущены.

– У меня бывают предчувствия, – тихо говорит Мальва. – Как картинки в голове. Они сбываются, но неточно.

– Вот как? – без интереса спрашиваю я, прихлёбывая из кружки. – Что скажешь про медовый месяц? Никто не помрёт?

Вырвав ещё один лютик, Мальва превращает его в уродливый комок и роняет под ноги.

– Мне нельзя об этом говорить.

Стоит мне услышать слово «нельзя», как тотчас просыпается любопытство.

– Это ещё почему?

В голове уже есть предположение: болтать о предчувствиях Мальве запретили родители. Потому что всё это чушь, небывальщина и, как говаривал на уроках старик Гавро, «опасные игры в колдовство, которые его оправдывают и делают привлекательным для неокрепших умов». Он, правда, имел в виду девчачьи гадания на суженого.

Мальва молчит, и тогда я решаю последовать совету отца: попробовать завести подружку среди других жён. Не то чтобы я этого хочу, просто тарелка и кружка пусты, девчонка-пироговщица крутится у другого конца стола, а музыканты играют торжественно-нудную «Защитникам Останы». Так что мне скучновато.

– Наши мужья уже подружились, – я киваю на парней, – может, и нам стоит? Кип был бы рад. Мы с ним… – надо быть осторожной в подборе слов, – как брат и сестра. На самом деле я никогда не хотела за него замуж, а он не видел во мне жену. Просто мы не знали, что можно по-другому.