Медовый месяц в Мёртвом лесу

Я не дружу с другими девушками на выданье, и она тоже была одиночкой. У меня не особо складывается с учёбой, а Виса преуспевала только в чтении и письме. Наконец, я не уродина. Далеко не уродина, и знаю это. Виса тоже была хороша собой. Среднего роста, с тонкой талией, блестящими тёмными волосами и живыми, хоть и печальными, карими глазами. Худее и бледнее, чем я, но это не так уж бросалось в глаза. Пожалуй, нас трудно было различить между собой, если глядеть издали.

А что, если Таран и вправду убил Вису?

Дверь распахивается, и я вздрагиваю. Мать, не поздоровавшись, принимается за упрёки:

– Ты белая, как поганка! Хочешь и нового жениха спугнуть? А вчера что делала? Закрылась, ни помощи от тебя, ни благодарности.

Я вскидываю подбородок. Если она замахнётся – перехвачу руку. А что делать, когда мать хлещет словами? Бить в ответ.

– Ты же не хотела, чтобы я выходила замуж. Плодила дурную кровь. – Кривлю рот в ядовитой усмешке. – Так чего стараешься?

Мать столбенеет. Лишь ноздри подрагивают, да покачиваются безжизненные паутинки волос.

– Может, кровь и не будет дурной, – медленно произносит она. – Если повезёт. Если родишь мальчика.

Откинув одеяло, я спрыгиваю с кровати и проношусь мимо. Слова матери жгут, будто она приложила к моему сердцу утюг. Наверное, ей самой ужасно хотелось сына, а вот поди ж ты – появилась я. Видно, мать считает женщин недостаточно хорошими, недостаточно умными и недостаточно сильными для этого мира. Просто-напросто недостаточными. Недолюдьми. Что ж, я давно об этом догадывалась. Она и к себе относится так же.

Если у меня будет дочь…

Хотя нет, нет! Никого у меня не будет. Моим мужем станет Таран, и я уж расстараюсь, чтобы не плодить его дурную кровь. В кабаке «У Альты» чего только не обсуждают.

Отродья побери! Почему Дубрава не сказала: «Давай сбежим завтра», и почему я сама не предложила это? Может, ещё не поздно? Надо найти её. Конечно, я знаю Дубравин ответ, но кровь бушует и мне хочется обмануть себя. Сказать, что побег возможен. Не после медового месяца, а сегодня. Сейчас! Разве горы так уж непроходимы? Я прекрасно лазаю по башне, одолею как-нибудь и кряж.

Ботинки, накидка, вслед летит упрекающий оклик матери. Я выбегаю на улицу и, чуть не сбив с ног старуху Луфью («Оголтелая!»), устремляюсь к «Солнцевороту». Дверь на засове, даже ставни закрыты. Ах да. Сегодня же свадьба, а значит, из всех кабаков работает только один – «Красный день». Я на миг закатываю глаза, вдруг поняв, что у названия есть второй смысл. Речь тут не только про праздник, но и про кровь. На втором и третьем этажах кабака располагаются комнаты. В обычное время в них никто не живёт, но раз в году они наполняются голосами и… другими звуками. Там молодожёны скрепляют свой брак. Проводят первую ночь.

Не думать, не думать об этом. О том, как Таран вжимает меня в кровать, давит всей горой мышц, и его патлы лезут мне в нос. Вот бы чихнуть на него хорошенько, забрызгав слюнями. Может, передумает липнуть ко мне?

– Кое-кому улыбнулась удача. Да, Рури? – скрипит над ухом.

Я оборачиваюсь. Старик Гавро оглядывает меня с ног до макушки. Глаза у него точно яйца перепёлки – навыкате, в крапинку и непонятного желтоватого цвета. А вокруг – гнездо из бесконечных бровей и глубоких морщин.

– Кто бы мог подумать, а? Я бы ломаного гроша не дал!

– О чём вы? – спрашиваю я, хотя и отродью понятно, что речь о замужестве.

Гавро цокает языком и качает головой.

– Даже не поздоровалась. Рури, Рури. Не завидую твоему женишку, – старик склабится.

– Вы первым со мной заговорили и тоже обошлись без приветствий, – бурчу я.

– Нет, ну кто бы мог подумать, – Гавро продолжает гнуть своё. – Редкостное везение. Второй жених за одну весну! Смотри, не упусти его. С твоим-то норовом. А этакий женишок легко ускользнёт, – со стариковских губ срывается смешок.

Ускользнёт. Я задумываюсь о смысле сказанного. Гавро имеет в виду, что муж будет изменять мне? Ой, ну это я переживу. Или старик намекает, что мой жених – вовсе не Таран? А тот, кто уже ускользал недавно. Буквально вчера. Мысли опять возвращаются к безумному Феду.

Гавро явно знает, за кого мне предстоит выйти замуж. Да чего уж там, весь город осведомлён об этом, кроме меня. Нацепив что-то вроде улыбки, я осторожно спрашиваю:

– Господин Гавро, а вы не видели моего жениха? Ну, где он сейчас, не подскажите?

– Где-где, на главной площади, небось, со всем остальным молодняком. – Он почему-то пятится, с подозрением глядя на мой рот. – Тебя что, тошнит от волнения?

Улыбка, похоже, вышла неудачной. Лучше прибрать.

– А как он сегодня выглядит? – Не отстаю я. Давай, старик: цвет глаз, рост, имя! – Ну, я имею в виду, во что одет? Очень уж любопытно.

Я осторожничаю, как могу: совсем не хочется, чтобы кто-либо догадался о моей проблеме. Тем более, такой болтун, как Гавро. «Рури, которая не знала, за кого выходит замуж» – звучит как название замечательной байки, которую можно рассказывать долгие десятки лет, добавляя всё более неправдоподобные детали. Учитель наверняка прикрутит что-нибудь этакое: «А потом она спросила меня, не вы ли, господин Гавро, мой жених? И полезла лобызаться!»

– Да ты иди, сама погляди, – фыркает он, и насмешливый тон заставляет меня насторожиться.

Махнув шляпой в сторону площади, Гавро переходит дорогу и шаркает к мясной лавке. Размышляя, я провожаю взглядом его тщедушную фигуру. На полпути старый учитель наступает в лошадиную кучу и, обернувшись, почему-то бросает на меня гневный взгляд. Я-то тут при чём? Задрав глаза к небу и сунув руки в карманы, я отправляюсь на площадь.

Кого мне там высматривать? Понятия не имею!

Хотя, если увижу Феда в штанах, надетых вместо рубахи, всё встанет на свои места. Старик неспроста хмыкал да фыркал.

Столы для свадебного пира уже сколочены и ждут белоснежных скатертей, серебряных блюд с пирогами от всех семейств Подленца, а главное, молодожёнов, что усядутся напротив гостей. Мужья за северный стол, жёны за южный, а остальные между. Наевшись и напившись, все сползутся на поляну, где на вкопанных столбах безжизненно висят сине-красные ленты, а трава свежа и сочна. Её вытопчут до былинки, танцуя «Вертянку» и «Лабуду», а потом до следующей весны будут готовить поляну к новой свадьбе.

В прошлые года я и сама любила размяться у столбов. А сегодня буду плясать без желания – лишь потому, что так принято.

Первыми на поляну, как и всегда, выйдут молодожёны и, под звуки цимбалы и голос певуньи, закружатся под «Будем долгу верны». Этот танец учат с детства, но исполняют лишь раз. Я должна была плясать с Кипом. А впрочем, какие танцы со сломанной ногой? Может, всё-таки стоило спрыгнуть? Хотя бы для того, чтобы не идти по поляне под руку с мерзким Тараном или безумным Федом.

Я приваливаюсь к стене Ратуши и скольжу взглядом по юношам, что собрались на площади. Феда не видать. Вот Кип, лицо у него красное и влажное. Рядом Таран, он что-то рассказывает и делает непристойные движения – ну понятно, речь идёт о брачной ночи. Нахмурившись, я придирчиво разглядываю его одежду. Вроде ничего необычного, вот только рубаха расстёгнута до пупа. Возможно, старика Гавро смутила Таранова грудина? Меня, если честно, она просто выводит из себя. А вот Осташка – я замечаю её на другой стороне улицы – не сводит взгляда с Тарановых мышц, да ещё и нижнюю губу покусывает. Может, со мной просто что-то не так?

Хлопает дверь ратуши, выводя меня из задумчивости. Старейшина, должно быть, уже записал имена новоиспечённых мужей и жён в книгу сочетаний. До того, как начнётся пиршество, он встанет на белокаменной лестнице, произнесёт напутствие, огласит список молодожёнов и объявит начало празднества. Вот и вся свадьба, а дальше – только пироги, бражка да пляски.

Когда-то давно браки заключали в церквях, но после Того Дня верования потихоньку отмерли. Бесовки тоже поклонялись кому-то из богов, его отменили первым, а потом и других предали забвению. Верить-то люди продолжали, но открыто почитать перестали. Теперь в Остане, да и во всём мире, шарахаются от всего потустороннего. Церкви давно разобраны, а люди женятся без сложных церемоний.

Тут в голове словно вспыхивает огонёк. Книга сочетаний – вот, что мне нужно! Если получится сунуть в неё нос, я точно узнаю, кто мой муж.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я вдоль стенки крадусь ко входу в ратушу. Тяну за кольцо, и тяжёлая дверь неохотно поддаётся. Не представляю, где искать книгу, но ратуша не так уж велика. Главное, не попасться. Я заношу ногу, чтобы переступить порог, и тут мне на плечо обрушивается рука.

– Что ты задумала, Рури? – звенящим голосом спрашивает Мальва.

Я поворачиваюсь и чувствую запах ромашкового мыла, исходящий от новой невесты Кипа. Не сомневаюсь, что он выбрал именно её. Мальва сама как ромашка, простовата и бледновата, но не лишена деревенского обаяния. Волосы светлым пухом обрамляют круглое лицо, на щеках пыльцой золотятся веснушки. Мальва всматривается мне в глаза.

– Я знаю, зачем ты идёшь в ратушу, – заявляет она.

– Вот уж вряд ли.

– Тебе нужна книга, – голос звучит звонко, напряжённо, и люди начинают поглядывать на нас. – Книга сочетаний.

Мальва удивляет своей прозорливостью, но я стараюсь не подать виду.

– Не говори ерунды. Я просто… – повисает пауза: придумать причину для посещения ратуши не так-то легко.

– Ты решила расстроить свадьбу, так ведь? – Мальва сжимает кулаки и, словно испугавшись собственного решительного жеста, вздрагивает.

– И в мыслях не было.

– Хочешь украсть книгу. Или сжечь. Или вытворить ещё что-то!

– Потише. – На нас оглядываются всё чаще. – Разве не знаешь, мужья не любят крикливых жён.

Мальва, дрожа всем телом, встаёт между мной и дверью. Руки растопырены, подбородок выпячен, и весь вид говорит: «Не пущу!» Ума не приложу, с чего она решила, что я хочу уничтожить книгу?

– Я не позволю тебе всё разрушить, – звенит Мальва. – Кипрей принял решение, он не передумает, отпусти его!

Ах, вот в чём дело. Глупышка Мальва думает, что я вне себя от горя и мечтаю расстроить общую свадьбу, а всё потому, что Кип разорвал помолвку. Ей, похоже, жуть как хочется замуж за докторского сына. А может, вообще за кого угодно.

Вот она, благодарность, во всей красе. Будь Мальва поумнее, догадалась бы, почему Кип позвал её замуж. Поняла бы, кто поспособствовал. Ан нет.

– Опомнись. – Мой голос сух, как щепки для розжига. – Мне не нужна ни книга, ни Кип. У меня вообще-то есть другой жених. Ты что, не слышала?

Она опускает взгляд, но я успеваю прочесть в нём смущение и что-то ещё. Жалость? По-прежнему загораживая вход, Мальва бормочет:

– Да кто захочет за такого замуж…

Моё сердце начинает скакать из стороны в сторону, точно отплясывает «Лабуду». За какого «такого»? Вряд ли Мальва, как и я, невысокого мнения о Таране. Значит, всё-таки Фед. Меня выдадут за безумца.

Мальва больше не дрожит – настаёт моя очередь. Ночные мысли об убийстве, такие злые и смелые, теперь кажутся наивным самообманом. В своей постели, под покровом тьмы, все мы – отчаянные головы. А как доходит до дела… Впрочем, не буду прикрываться удобными «всеми». Речь обо мне. Я не смогу ничего подстроить. Не сумею лишить кого-то жизни. И не потому, что добрая. Просто я слабачка, верх дерзости для которой – перечить учителю и отсиживать наказание в кладовке.

К отродьям и книгу, и Мальву! Я отхожу в сторону, как бы случайно пиная щиколотку Киповой невесты. Она айкает – это достаточная мзда за её поведение. Надо найти Дубраву.

Городишко у нас не ахти какой большой, но затеряться можно. Среди теплиц, огородов и овощебаз, в яблочных и вишнёвых садах, на пыльных окраинах – я ищу Дубраву повсюду, но нигде не нахожу. Наверное, она отсиживается у себя дома, как любая невыбранная в день свадьбы. А где он, её дом, я понятия не имею. Жаль, что не спросила Луфью, когда столкнулась с ней сегодня. Больше никто из завсегдатаев «У Альты» не попадается мне на глаза. Близится час, когда старейшина выйдет на ступени Ратуши и произнесёт речь. Пора возвращаться домой, чтобы успеть переодеться в свадебное платье. Меня мутит от голода, усталости и чувства неизбежности.

Мать напускается на меня, точно на собаку, съевшую ужин хозяина. Я неблагодарная, безмозглая, наглая и только отродья знают, где меня носило. Словом, ничего нового.

– Опозоришь. Ты нас опозоришь, – твердит матушка, пытаясь расчесать мои волосы.

После беготни по городу они особенно всклокочены и непослушны. Сломав пару зубцов у гребня, мать прекращает бессмысленную борьбу. Наклонившись, она принюхивается ко мне, гневно машет рукой и велит немедленно принять ванну. Мои подмышки, и правда, темны от пота. День сегодня жаркий и душный: накидку, прихваченную утром, я полдня протаскала в руках.

– Только волосы, волосы не мочи! – доносится в спину. – Сто лет сохнуть будут.

Когда я, закончив мыться, возвращаюсь в общую комнату, мать продолжает:

– Намочила-таки! Что я тебе говорила, а? Совсем не слушаешь. Ничего-о, – она шумно выдыхает, – венок пышный, скроет. Спасибо цветочнице Улье, что сотворила такое чудо. – Мать с трепетом кивает на стол, где лежит нечто вроде гнезда, свитого из пушной травы, веточек плодовых деревьев и лютиков. – Ну, одевайся! Чего стоишь!

Может, сесть на пол, вцепиться руками в ножку дубового стола и рычать на каждого, кто приблизится? Мать ничего не сможет сделать, в этом я уверена, но отец сильнее. Если понадобится, он потащит меня вместе со столом.

Внутри сталкиваются своеволие и покорность, впитанная с молоком матери. Кровь, кажется, вот-вот закипит, а череп пойдёт трещинами от напряжения. Я не знаю, что делать. Совершенно не знаю. С этой мыслью я иду одеваться.

Может быть, рыба, заметив червя на крючке, догадывается, что тут есть какой-то подвох? Догадывается, но продолжает плыть к острию с разинутой пастью. Двигаться намеченным путём. Так и я плыву по течению к своему крючку.

Водрузив мне на голову венок, мать смотрит на часы, охает и под руки выводит меня на улицу. К нам тотчас подбегают девчонки-пироговщицы. Лет им от двенадцати до пятнадцати, и их задача на сегодня: доставлять к столам угощения, подливать бражку, подкладывать еду и напитываться силой великого праздника – на будущее. Мать охает снова, забегает в дом и возвращается с блюдом, отяжелевшим от двух пирогов – с квашеной капустой и яблочным вареньем. Двое девочек подхватывают блюдо, и мать мигом вцепляется в меня: будто боится, что дам дёру.

Из нескольких соседних домов тоже выходят девушки со своими матерями. Осиротевшие идут с мачехами или старшими сёстрами. На лицах у всех – волнение и радость. Хорошо, что я не вижу своё: зачем портить картину?

Мы неспешно движемся к главной дороге, где уже поджидают свадебщики со знамёнами, трещотками, барабанами и свистульками, что имитируют голоса птиц. На перекрёстке в нашу процессию вливаются другие, из ближних и дальних районов Подленца: невесты, женихи, матери, отцы, музыканты, знаменосцы и зеваки. Среди знакомых лиц я замечаю столичного хлыща – того, кто ввалился вчера к Альте. Он пританцовывает, хохочет и, похоже, снова изображает пьяного. Зачем ему это? Очевидно, чтобы втереться в доверие к деревенщинам и сойти за своего. Сам-то небось пьёт исключительно холодное пузырчатое вино, а у нас водится только бражка, вот хлыщу и приходится паясничать. Внутри у меня закипает раздражение: приехал ради потехи и играет с нами, как со зверушками. А потом вернётся в свою столицу, где нет ни общей свадьбы, ни медового месяца в Мёртвом лесу, ни смертей от бесовкиного колдовства. Вернётся, а мы останемся. Я останусь. Я и мой муж. Меня передёргивает, и мать шипит сквозь зубы: «Угомонись!»

Пары пока идут отдельно. Нам не дозволено объединяться аж до первого танца, а до него ещё долго. Для начала, пока мы ещё не дошли до площади, надо оплакать невест. Сегодня мы умираем для своей семьи, чтобы возродиться в новой. Все понимают: это иносказательная смерть, а потому не сдерживают улыбок. Только я мрачнее тучи.

Другие девушки, разумеется, знают, кто их будущие мужья. Пары перемигиваются, украдкой машут друг дружке, а кто давно в отношениях – обмениваются тайными знаками. Если бы моим женихом был Кип, я бы согнула левую руку и подняла локоть, а он отзеркалил бы мой жест: так в детстве мы сообщали, что всё в порядке. В плохие дни локти указывали в землю: мол, хоть в могилу ложись. Несмотря на то, что Кипрей – парень и сын уважаемого человека, в его жизни тоже не всё безоблачно. Искренне надеюсь, что новая невеста скрасит его дни.

Я нахожу их глазами в толпе: сначала Мальву, потом Кипа. Оба красные, как наливные яблоки, и не сводят взглядов друг с дружки.

– Совет да любовь, – бурчу я себе под нос, не сдержав гримасы.

А потом замечаю, что кое-кто тоже поглядывает на Мальву – и вовсе не так, как смотрят на невесту, мысленно желая ей счастья и благополучия. Осташка льёт на Мальву глазной яд: это длится недолго, но я успеваю заметить. Что они не поделили? Впрочем, мне всё равно.

Шествие движется к Ратуше, и каждый удар трещоток отдаётся у меня в голове. Скорее бы всё закончилось. Исподтишка, чтобы не раздражать мать, я озираюсь по сторонам. Феда не видно, а Таран вышагивает впереди с оголённой грудью и ни на кого не глядит.

– Рури, твой веночек чудо как хорош, – шепчет соучебница Услада, щурясь от удовольствия.

Я кривлю рот в улыбке, и она отступает назад, прямо как старик Гавро. Венок на моей голове – похоронный, но не иносказательно, в отличие от других. Что за Феда, что за Тарана – исход один. Если бы только мне встретилась утром Дубрава и я уговорила её сбежать до свадьбы. К закату мне никак не оказаться у Рогатого камня – в это время я буду плясать со своим мужем. В горле встаёт тошнотворный комок.

Словно подслушав мои траурные мысли, музыканты и певуньи смолкают. Теперь слышно, как в толпе подвывает младенец, шаркают о дорогу ботинки, а вдалеке заполошно покрикивает сойка. Женщины в алых платках выходят вперёд, и первая затягивает плач – тонко, жалобно, будто ветер в щелях. Другие подхватывают, голоса переплетаются, и некоторые матери вливаются в хор.

Петь невестам запрещено, хотя плачи исполняются от нашего лица. Я бы с удовольствием затянула с певуньями и матерями, но сдерживаюсь и повинуюсь правилам. Все невесты, как одна, опускают глаза, стискивают зубы и молча покачиваются под печальное песнопение.

Ой, матушка сыра земля,

приюти меня да схорони меня,

корнями затяни да рот мой залепи,

навек усыпи в холодной тени.

Плач нужно исполнить, пока не дошли до ратуши: в этом году певуньи, кажется, чуток припозднились. Вместо трёх куплетов они успевают спеть лишь два, и пресекаются, когда мы выходим на площадь. Солнце почти созрело для заката, но не утратило дневного жара. Душная волна катится над головами, и я чувствую, как пот выступает под венком и преют подмышки. Впереди, у ратуши, уже собрался народ – все ждут с нетерпением, когда начнётся веселье. Свадьба – словно ярмарка, только вместо товара невесты.

Я окидываю взглядом женихов. Они стоят отдельно, под знамёнами. Ветра нет, и полотнища на палках совсем не колышутся, как и ленты на столбах. Парни топчутся на месте, переглядываются между собой и с невестами, а некоторые посматривают на своих отцов – те держатся в стороне и сохраняют невозмутимый вид. В отличие от девушек, парням не нужно сопровождение. Плачей в их честь тоже никто не исполняет.

Музыканты подают сигнал с помощью народной «Заберухи», после чего женихи, невесты и их родители подходят к ступеням ратуши. Я не чувствую ног, и почти благодарна матери за то, что крепко держит меня.

Сверху раздаётся скрип. Тяжёлая дверь ратуши отворяется, и наружу выходит старейшина Куш. Он высок и худощав, если не считать выпирающего над поясом животика. На лысине, окаймлённой жидкими волосами, бликует свет. Куш несёт книгу сочетаний и треногу: том слишком тяжёл, чтобы держать его на весу. Освободив руки, старейшина обводит всех нас взглядом и щёлкает металлическими застёжками на обложке. Я задерживаю дыхание.

Голосом, натренированным за долгие годы, Куш произносит речь. Моё сердце колотится так, что я не слышу половины слов, но мне и не надо: во-первых, это пустая болтовня, а во-вторых, я помню речь наизусть. Куш, как и всегда, говорит про верность, честь, долг и новую жизнь, но всё, что мне нужно сейчас – услышать имя жениха. Услышать – и понять, насколько глубока яма отчаяния, в которую мне предстоит рухнуть.

– Сегодня, – вещает старейшина, – мы сплотим судьбы наших юных останцев и останок, чтобы укрепить рубежи родины и создать новые крепкие семьи.

Дальше он называет имена.

Кипрей и Мальва.

Жох и Услада.

Данек и Зарянка.

Ещё, и ещё, и ещё. Я ловлю каждое слово старейшины, и тут в голову врезается:

– Таран и В… – Куш заминается.

На его языке, очевидно, ещё вертится имя Висы, но в книге записано другое. Моё? Воздух, вмиг загустев, не лезет в лёгкие. Пот катится по вискам и шее. Подавшись вперёд, я сверлю Куша взглядом.

– …и Осташка, – произносит он.

Змеюка сияет всеми зубами и прикладывает руки к груди: её сердце, должно быть, заходится от восторга и готово выпрыгнуть наружу. Моё тоже готово, но по другой причине. Не знаю, не понимаю, что чувствую. Много всего: злость, безысходность и облегчение.

Всё разрешилось. Мой жених – Фед. Осталось понять, как жить с этим, и стоит ли вообще.

По толпе, в сторону Осташки, несутся поздравительные шепотки, и Таран удостаивает невесту короткого горделивого взгляда. Я кручу головой, выискивая глазами Феда, но замечаю лишь странное колыхание в ряду свадебщиков. До слуха долетает возглас: «Эй, погодь!» Мать крепко сжимает мою руку и шипит:

– Веди себя прилично, не вертись!

– И наконец, наша последняя в эту годину пара, – старейшина смотрит прямо на меня, и в его взгляде читается озадаченность.

Толпа резко вздрагивает, и это отвлекает Куша. Меня тоже. Раздаётся новый выкрик, и ещё, и ещё. В них – недоумение и тревога. Я встаю на цыпочки, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Воздух, разгорячённый и тяжёлый, давит мне на макушку. Перед глазами рябит. Ни отродья не видно!

– Федик! – я узнаю голос Рожега. – Федик, сынок!

Сквозь людей, разгребая их длинными руками, пробирается высокая сутулая фигура. Воздух становится ещё тяжелее, гнёт меня к земле и заставляет зажмуриться. Хотя нет, воздух тут ни при чём. Мне просто страшно. Страшно смотреть на жениха-безумца. На его жёлтый оскал, потрескавшиеся губы, дёрганую походку, грязную одежду, свалявшиеся волосы и клочковатую щетину.

– Фе-ед, – изумлённо тянет старейшина.

Я боюсь, что сейчас он добавит: «…и Рури», но Куш молчит. Преодолев ступени за два шага, Фед оказывается подле старейшины. Рука-грабля одним ударом сбрасывает с треноги книгу сочетаний. Куш шарахается в сторону, по толпе проносится возмущённо-испуганный крик, а Фед падает на колени. Вцепившись скрюченными пальцами в страницы, он комкает и рвёт их. Неистово, по-звериному. Клочки летят во все стороны, а некоторые Фед суёт себе в рот. Хохочет, давится и снова хохочет.

– Да приструните его кто-нибудь! – кричит старейшина.

Слова звучат как команда: Таран, Жох и другие парни срываются с места и бегут к Ратуше. Невесты и матери провожают их ахами и круглыми глазами, а мужчины уважительно гикают. Кое-кто из старшего поколения тоже выступает вперёд, но их медовые месяцы давно позади и кровь уже не так кипуча.

– Враньё, враньё! – сплёвывая бумагу, кричит Фед.

Рожег, мой отец и ещё пара молодых стражей вбегают по ступеням, опережая Тарана и его компанию. Отец одним рывком поднимает Феда и скручивает ему руки за спиной. Помощникам остаётся лишь бесцельно топтаться рядом.

Вероятно, Феда сейчас уведут и сунут в «Красный мешок». Означает ли это, что нашей помолвке конец? Я хмурюсь, принуждая себя не ликовать раньше времени, и тут Фед поворачивает ко мне голову. Зрачки безумца перестают метаться из стороны в сторону, и во взгляде читается узнавание.

– Я вспомнил тебя, вспомнил! Ты Рури! – Фед кричит изо всех сил: взбухают жилы на шее, лезут из орбит глаза. – Спой песню Луды! Спой, спой!

Он резко дёргается вперёд, будто намереваясь прыгнуть в толпу, и тогда мой отец бьёт его под дых. Фед сгибается и хрипит. Рожег причитает, суетится рядом, но боится оказать сыну помощь. Все вместе мужчины спускаются с лестницы.

– Расступись! – кричит один из стражников, и моего жениха уводят прочь.

Жители Подленца провожают взглядами Феда и стражников, а следом озираются по сторонам. На меня тоже посматривают, но не так много, как я ожидаю. Стыдятся, что ли? У одних на лицах написаны беспомощность и удивление, у других возмущение и гадливость. Таран и его компания, разумеется, относятся ко вторым. Оглядевшись, я замечаю, что Кип стоит рядом с Мальвой и сжимает её руку. Вот уж не думала, что он способен нарушить запрет и подойти к жене до первого танца. Мне же, вместо поддержки, достаются тычок в бок и шипение: