Медовый месяц в Мёртвом лесу

– Пусть будет к удаче, – Мальва указывает на правую тропу. – Не возражаешь, если пойдём сюда?

– Доверюсь твоему чутью. – Моё-то твердит, что не стоило выходить из женского дома.

Попив воды, мы продолжаем путь. Странно, конечно, что дорога разветвилась, но две – лучше, чем ни одной. Вероятно, у мужей несколько домов. Это разумно, учитывая, что им приходится много бегать по лесу, выискивать бесовкины норы и сражаться. Думаю, парни разделились на отряды – один ушёл по левой тропе, другой по правой. Какую бы мы ни выбрали, везде найдём мужей. Хоть бы так было!

Мысли вроде успокоительные, а в груди всё равно печёт от тревоги.

До сих пор не верю, что мы с Мальвой идём по бесовкиным владениям. А всё из-за Кипа. Ради Кипа. Он мне по гроб жизни будет обязан.

То ли разыгрывается воображение, то ли лес взаправду становится темнее, скученней и безмолвней. Стихают птицы. Сосны, сквозь которые так вольготно льётся свет, остаются позади. Дух стоит еловый, влажный, и почва до сих пор не подсохла, хлюпает под ногами. Всё гуще растут мох и хвощ, оплетают кору, стелются у корней. Тут и там на деревьях гнездятся белёсые грибы. Ядовитые или нет? Не знаю. Чудно это – жить у самого леса и ничего не знать о нём. Нас не учат различать съедобные плоды, охотиться и спасаться от диких зверей, ориентироваться в чаще. Ступай по тропе, заходи в женский дом, зажигай светильники, рукодельничай да жди возвращения мужей – вот и всё обучение. Будто неведение может спасти нас. Да разве так бывает?

Какое-то время мы идём молча, а потом Мальва говорит:

– Не беспокойся, я никому не расскажу о твоём ноже.

– А я о твоих видениях.

– Знаешь, иметь с кем-то общие тайны довольно приятно.

– Только с теми, кому можно доверять.

Невдалеке, будто споря со мной, вскрикивает птица. А может – какой-то зверь? Я не слишком-то разбираюсь в голосах животных, но от клича заходится сердце. Звук повторяется. И снова, и снова. Он похож на предупреждение или тревожный зов. «Охой, охой!» – разносится по лесу. Я смотрю на Мальву – её глаза широко распахнуты. В них отражается чаща.

– Странный, – она сглатывает, – голос.

Я вслушиваюсь – и сердце ускоряет бег. Несётся, спотыкается, падает и поднимается вновь. Оно хочет умчаться как можно дальше, но я остаюсь на месте. Не шевелюсь, не моргаю и дышу через раз. Мальва тоже. По её лицу видно: она слышит это. Как и я.

По лесу кто-то ходит. Впереди, прямо там, куда ведёт тропа. Я настороженно вслушиваюсь, и взгляд мечется от дерева к дереву. Хвойно-мшистая пелена стоит перед глазами.

Олень? Медведь? Уж лучше зверь, чем отродье.

Надежда колышется свечкой в фонаре – и гаснет.

Между елями возникает существо. Большое, лохматое и буро-зелёное, будто ком жёваной травы. Я видела его у забора: оно скакало на четвереньках. Сейчас отродье идёт на двух ногах – неуклюже, вразвалку, будто тело слишком тяжёлое для костей. Морду не видно – сплетение веток, листьев и трав скрывает её.

Крик рвётся наружу, но я душу его. Тело каменеет – ноги, плечи, даже веки. В голове, гудящей от ужаса, носятся обрывочные вопросы.

Отродье видит нас? Слышит? Чует?

Стоять? Прятаться? Бежать?

Мальва издаёт тонкий сдавленный звук – что-то среднее между всхлипом и стоном. Её пальцы до боли сжимают мой локоть, и каменная корка осыпается с тела. Запустив правую руку в карман, левой я вцепляюсь в Мальву. Беззвучно шевелю губами: «Тихо», – и тяну её вниз.

Мозг решает, что укрыться – лучшее, что можно сделать. Если побежим – поднимем шум. Если продолжим стоять – отродье точно нас увидит. А раз оно до сих пор не бросилось – значит, ещё не заметило.

Пригнувшись к корням, мы прячемся за широким еловым подолом. Хвоя шуршит, качается ветка. Все звуки становятся слишком громкими, а движения – резкими. Даже грохот сердца, кажется, способен выдать нас.

Отродье неподвижно стоит какое-то время, потом разворачивается и медленно идёт прочь по тропе. В первую секунду мне кажется: миновало. Вот только я ошибаюсь.

Мы не издаём ни звука, застываем у корней, сливаемся с мхом, но отродье всё равно оборачивается и срывается с места. Бежит прямо на нас, и земля сотрясается под его тяжестью. Оно знает, где мы. Всегда знало. Просто играло с нами.

Мы с Мальвой вскидываемся и несёмся сквозь лес. Мешок болтается за спиной. Ноги цепляются за коряги и корни, проваливаются по щиколотку в мох. Ветви хлещут по лицу – так, что губы солонеют от крови. Я кое-как прикрываюсь одной рукой. Вторая сжимает нож.

Позади топот. Хруст. И молчание.

Отродье не рычит, не воет, не сзывает сородичей. Просто гонится за нами. Упрямо и неотступно.

Мозг не поспевает за происходящим, и всё превращается в какие-то вспышки. Вот мы с Мальвой держимся рядом, а вот уже бежим порознь. Вот острый сучок пропарывает мне штанину. Вот я оскальзываюсь на мхе, но удерживаю равновесие. Вот глотаю ртом воздух. Вот ноют рёбра. Вот тянет спину. Вот колет в боку. Вот мне кажется, что я больше не выдержу.

Впереди – поваленный ствол, такой огромный, что вдвоём не обхватить. Собрав все силы, я устремляюсь к нему. Отродье замешкается, пока будет перелезать или огибать его, а мы с Мальвой проскочим снизу. Дерево приподнято от земли, лежит на камнях, и какой-то зверь выкопал под ним лаз.

– Мальва! – зову я. – Сюда!

Сзади раздаётся крик, и мои ноги прирастают к земле.

Оглядываюсь.

Отродье в десяти шагах от Мальвы. В семи. В трёх. Время замедляется, и я вижу, как лохматая шкура развевается на бегу. Длинная лапа выбрасывается вперёд и хватает Мальву за плечо. Она кричит и валится на землю. Мешок летит в сторону.

– Нет! – я не узнаю собственного голоса.

Отродье нависает над Мальвой. Вцепившись в неё обеими лапами, переворачивает на спину и рычит прямо в лицо. Гневно, властно. Так, будто имеет право держать её. Имеет право охотиться на нас. Имеет право сожрать.

«Ты не можешь допустить, чтобы Кип умер. Чтобы я умерла – можешь. Чтобы он – нет», – вспыхивает в памяти.

Мальва кричит сквозь зубы, мотает головой, пытается высвободиться, но лишь беспомощно елозит по мху и опаду. Если отродье убьёт её, предсказание точно не сбудется. Я ещё могу нырнуть под ствол, унести ноги и отыскать женский дом.

Не помню, как делаю первый шаг. И второй. И третий.

Я бегу к Мальве, выставив вперёд лезвие ножа.

Боль исчезает, страх сжимается до пульсирующей точки, и всё заполняет ярость. Она несёт меня подобно крыльям. Деревья расступаются, корни ужами расползаются в стороны. В голове – чисто и ясно.

Отродье не имеет права держать Мальву. Не имеет права охотиться на нас. Не имеет права жрать наши тела.

Никаких прав!

Я подбегаю сбоку и прыгаю ему на спину. Отродье вздрагивает, пытается скинуть меня, но левая рука крепко-накрепко вцепляется в шкуру. А правая бьёт ножом в шею.

Лезвие входит легко и быстро. Не успев подумать, я вытаскиваю его и вонзаю снова. В первый раз отродье издаёт мучительный вопль, во второй – хрипит и булькает. Оно пытается распрямиться, схватить меня лапой, но вместо этого неуклюже валится на бок. Я бьюсь о землю, ноги оказываются под чудовищем, но нож по-прежнему со мной – словно прирос к ладони. Рукоять, как и пальцы, в крови. Она липкая и горячая. Красная.

Отродье сипит. Его грудь тяжело вздымается. Из-под травы и листвы, скрывающих морду, пробивается живой блеск – кажется, оно смотрит на меня. Я кое-как выбираюсь из-под чудовища, ползу назад, но оно вцепляется мне в ногу. Пинаю по лапе – и тиски разжимаются.

Хрип глохнет с каждым мгновением, но оттого становится более страшным, почти невыносимым. Крупное тело приподнимается из последних сил. Я отползаю дальше, но отродье больше не пытается схватить меня. Оно сгибает левую лапу и, помедлив, указывает локтем вниз. Косматая голова опускается на мох. Раздаётся натужное: «Р-р-у», – и наступает тишина.

Нож выворачивается у меня из пальцев.

Глава 13

Хоть в могилу ложись.

Вот, что означает жест с локтем. Если укажешь вверх – всё хорошо, если вниз – хуже некуда. Мы с Кипом придумали его в детстве, чтобы втайне ото всех делиться чувствами.

В памяти проносятся картинки.

Кип опускает локоть, когда отец в очередной раз избивает его.

Кип опускает локоть, когда Таран и другие парни принуждают его надувать лягушек и бросаться камнями в птиц.

Кип опускает локоть, когда я… я…

Нет. Нет-нет-нет.

Зажмуриваюсь, мотаю головой. В груди нестерпимо печёт: кажется, я горю изнутри. Сдёргиваю стёганку, тяну ворот рубахи. Ловлю ртом воздух, но его не хватает. Задыхаюсь.

Хоть в могилу ложись. Хоть в могилу. В могилу.

– Рури! Рури!

Мальва хватает меня за плечи, но я с силой отталкиваю её. Неужели она ещё не поняла? Хотя откуда ей? Мальва не знает нашего с Кипом жеста. Никто в целом мире не знал. Или…

Может, это бесовкин морок? Вдруг колдуньи сделали так, что я, только я, увидела этот жест, а его вовсе не было?

Я ползу к неподвижному телу, похожему на могильный холм, и вцепляюсь в него дрожащими пальцами. Ощупываю голову. Разгребаю листву, ветки и пучки трав на лице. Под ними – зелёно-коричневая ткань, а в ней две небольшие прорези на уровне глаз. Видна кожа. По сомкнутым векам – навечно сомкнутым – разбрызганы веснушки.

То, что я принимаю за надежду – всего лишь самообман.

Глаза режет от слёз, пальцы не слушаются. Я кое-как подцепляю край тканевой маски и медленно тяну вверх. Обнажается подбородок с ямочкой, окровавленные губы, бледные щёки.

Сбоку раздаётся крик и глухой удар, но я не оборачиваюсь.

Маска ползёт дальше. Вижу нос, глаза и, наконец, рыжие волосы. Они всклокочены и влажны от пота. Я привычным жестом поправляю пряди, но тотчас отдёргиваю руку. Помню: на ней была кровь, и не хочу испачкать волосы Кипа. Но крови нет – лишь подсохшие разводы. Ну да, я же трогала куртку и рубаху. Теперь кровь Кипа всегда будет со мной.

Его лицо качается и плывёт. Последнее, что я успеваю заметить: на нём нет спокойствия. Только растерянность и печаль.

Белая муть застилает глаза, и слёзы потоком обрушиваются на щёки. Изо рта рвётся придушенный вой. Стиснув кулаки, я бью себя по лбу и вискам, а потом валюсь рядом с Кипом. Нашариваю его руку. Стаскиваю маскировочную перчатку. Сжимаю.

«Р-р-у».

Кажется, сердце сейчас разорвётся. Нет, не сердце. Я вся. Лопнет кожа, разойдутся мышцы, разломятся кости. Пусть, пусть. А если боль не испепелит изнутри, может, Мальва возьмёт нож и перережет мне горло? Сопротивляться не буду.

От руки Кипа идёт холод. Она не ледяная – ещё нет, – но уже не живая. Я сжимаю её сильнее, будто это что-то изменит. Будто, если держать достаточно крепко и долго, тепло вернётся.

Не возвращается.

Время расползается, словно вода, и я тону в нём. Не слышу, что происходит вокруг. Вижу то лесную подстилку, то размытые пятна. Прекращаю плакать, потом начинаю опять.

Душевная боль всё-таки не разрывает меня – наоборот, отступает в тень. Тело настойчиво требует внимания: затекают согнутые ноги, ноют спина и шея, и челюсти начинают отбивать дробь.

Рядом раздаются шаги, и меня укрывает одеялом.

Вновь накипают слёзы, но я сдерживаю их. Уткнувшись носом в колючую шерсть, вдыхаю запах ромашки. Мальва, бедная Мальва. Откуда в ней столько сил и света, чтобы подойти и укутать меня – вместо того, чтобы двинуть ботинком по рёбрам. Я бы точно двинула на её месте.

Разжав пальцы, я выпускаю руку Кипрея и медленно сажусь. Вытираю лицо рукавом. Нахожу глазами Мальву.

Она сидит на земле, привалившись к дереву, и читает «Сказки и песни». Веки красные, нос опух, на щеках тропинки слёз, но выражение лица – отрешённое. Мальва выглядит так, будто стала частью леса. Отдала ему себя, чтобы ничего не чувствовать. Одежда измазана грязью. Волосы топорщатся, словно шерсть. Палочки, листья и куски мха торчат из копны.

– Прости, – хриплю я. – Ты не сможешь, знаю. А всё-таки прости.

Мальва поднимает взгляд.

Молчит.

Чего я жду от неё? Чтобы сказала: «Не вини себя, ты же хотела меня защитить!» или «Это несчастный случай, я всё понимаю»? Какая чушь.

Поглядев в небо, Мальва закрывает книгу и безжизненно произносит:

– Нам надо где-то спрятаться.

– Там, – я киваю за спину, избегая смотреть на Кипа, – есть большое дерево. Поваленное. Можно накидать веток, сделать шалаш.

– Хорошо.

Мальва снова устремляет взгляд в небо, и я повторяю за ней.

Наверху спелая синева. Солнце сдвинулось, и свет загустел. Теперь лучи падают под другим углом, разливаются по деревьям от макушек до корневищ, искрятся на мхе и обводят золотом каждый листок папоротника. Лес выглядит мирным и красивым.

А Кип мёртв.

Взгляд падает на нож. Такой желанный, такой ценный подарок. Сейчас он лежит на мшистой подушке, лезвие – в запёкшейся крови.

Что я наделала?

Что я, бесовки поберите, наделала?

Надо было приглядеться, подождать, подумать, а не бросаться так сразу на Кипа. Если бы я не ринулась на него с ножом, то поняла бы: отродье – ненастоящее.

Чувствую, как лицо искажает гримаса злости. Опять хочется колотить себя по голове. А лучше встать, разбежаться и со всей дури врезаться в дерево. А ещё лучше сжать рукоять и…

– Пусть он пока побудет у меня. – Мальва поднимает нож, складывает и опускает в карман.

Шатаясь, я кое-как встаю и обхватываю себя руками. Роняю одеяло. Оно тяжело падает в листву.

– Что происходит, Мальва? Что тут вообще происходит?

Надеюсь, она всё поймёт без уточнений и хоть что-то ответит, но Мальва твердит о своём:

– Надо укрыться. Помоги мне… – она подходит к Кипу, – отнести его.

– Куда?

Мальва имеет в виду женский дом? А может, сам Подленец? У нас не хватит сил, чтобы доставить Кипа – ни сюда, ни туда. Никуда. Сомневаюсь, что мы вообще сумеем его поднять.

– К дереву. О котором ты говорила.

Я медленно киваю. Да, Мальва права. Нельзя оставлять Кипа здесь, надо спрятать его. От зверей и – сердце крошится и осыпается, подобно углю – от других мужей.

От других мужей, которые бегают сейчас по лесу, наряженные отродьями.

К горлу подкатывает тошнота, во рту горчит от желчи, и я сплёвываю себе под ноги. В голове ворочаются вопросы, отдаваясь болью в висках. Как же так? Почему? За что?

Наверное, я могла бы убедить себя, что Кипа поймали и заколдовали бесовки, но знаю: это не так. Ещё ночью, стоя на лестнице и наблюдая за отродьями, я ловила себя на странном чувстве. Тогда было трудно осознать и ещё труднее признаться, что именно я вижу, но сейчас с глаз словно упала повязка, а с разума – путы.

У ограды бушевали не чудовища. Это были люди, изображавшие чудовищ. Мужья.

Для храбрости и дерзости они нахлебались бражки, потом напялили свои нелепые костюмы и устроили пляски. В их ломаных движениях, как я сейчас понимаю, не было ничего нечеловеческого: они не прыгали выше собственного роста, не выворачивали конечности под немыслимыми углами и не выпускали из глаз струи огня. А мы ещё поражались: отчего светильники не работают и отродья не бросаются на колья? Был свет, были острия, а главного не было. Не было чудовищ.

Кип, когда мы с Мальвой наткнулись на него, тоже повёл себя как человек.

Повёл себя как Кип.

Заметил нас. Оторопел, заволновался. Подал сигнал другим, но те либо не услышали, либо сбились с пути. Тогда Кип решил показаться нам. Должно быть, надеялся, что жена и подруга тотчас повернут назад, но мы укрылись за елью. Постояв в растерянности, он пошёл было прочь, но представил, что скажут другие мужья, когда узнают о нас. Что скажет Таран. Кип зажмурился, стиснул зубы и развернулся. Побежал.

Не думаю, что он хотел навредить нам. Только припугнуть. Сделать что-нибудь такое, чтобы мы убежали обратно в женский дом.

Кип и подумать не мог, что мы отправились в лес ради его спасения.

Мальва присаживается рядом с мужем и, позволив себе короткий судорожный вздох, начинает стаскивать с него маскировку.

– Кипрей тяжёлый, надо сделать его полегче, – поясняет она.

Я зажмуриваюсь, боясь, что под костюмом – голая плоть, но на Кипе нательное бельё. В нём он выглядит как большой ребёнок, и я хватаю себя за горло, чтобы сдержать рыдания. Стискиваю. Почти не дышу.

Как Мальва держится? Не представляю. Наверное, она сохраняет разум, потому что хоть кто-то из нас должен действовать здраво. Этот кто-то – точно не я.

– На счёт три, – говорит Мальва. – Раз, два…

Нам очевидно: поднять Кипа целиком не получится. Придётся волочить. Не сговариваясь, мы берём его под руки: Мальва слева, я справа. Легче было бы тащить за ноги, но мы не можем допустить, чтобы голова Кипа билась о камни, корни и кочки. Приподняв тело над землёй, мы внаклонку пятимся в сторону поваленного дерева. Ноги Кипа оставляют борозды на лесной подстилке, голова мотается вправо-влево – то ко мне, то к Мальве. С каждым шагом он, кажется, становится всё тяжелее. Руки подрагивают от напряжения, спину ломит, и гадкий голосок точит изнутри: «Что, трудно тебе? А Кипу – нет. Ему теперь ни трудно, ни легко, ни весело, ни грустно. Знаешь, почему? Потому что ты его убила. Убила, убила». Мне хочется заорать, но изо рта вырывается лишь бессильный хрип.

Споткнувшись бессчётное количество раз, мы доволакиваем Кипа до поваленного дерева. Снизу тело не подсунуть, сверху не перекинуть, и нам приходится делать крюк. Сучья цепляют за одежду, царапают ноги и мешают тащить Кипа – хватают, держат, требуют: оставь, оставь. Зверью, муравьям и червям, почве – оставь. Для леса Кип – мясо, но мы ни за что не отдадим его на съедение. Надо спрятать тело, и лежащее дерево выглядит подходящим вариантом. Оно ещё больше, чем казалось издали. Ствол полый, будто выскобленный, внутри лишь бурые волокна и приглашающая пустота. Опустив Кипа рядом, мы выпрямляем спины и разминаем руки.

– Давай положим его внутрь, – предлагаю я.

Мальва осматривается и возражает:

– Нет. Лучше сами укроемся в дереве, а Кипрея оставим снаружи. Только прикроем ветками. – Она коротко вздыхает. – Нам придётся тут ночевать. На земле мы замерзнем, а он нет.

– Ночевать? Ладно, так и сделаем. – Не могу спорить с Мальвой, но осторожно уточняю: – А что дальше?

– Там видно будет, – уклончиво отвечает она, продолжая по-звериному, исподлобья осматривать место стоянки.

– Нам надо вернуться в женский дом, рассказать о мужьях…

– Утро вечера мудренее, – отзывается Мальва.

Подавив раздражение, я киваю и принимаюсь собирать еловые лапы. Наверное, Мальве надо время – чтобы проститься с Кипом. Не идти, не бежать. Замедлиться, остановиться. Побыть наедине со своим горем. Я бы предпочла со всех ног помчаться к женскому дому, чтобы ветер выбил все мысли, а путь через бурелом вконец измотал, но Мальва другая.

Мы собираем ветки с листьями и хвоей. Перво-наперво с ног до головы накрываем Кипа, а потом забрасываем расщелину в стволе – на случай дождя. Закончив, Мальва возвращается на место Киповой смерти. Забирает маскировочный костюм и своё одеяло, а на обратном пути заметает веткой борозды от ног мёртвого мужа.

Я смотрю на Кипа. Его не видно под кучей лапника, но он там. В голову лезет бред: «Как бы он не задохнулся под такой кучей». Глаза снова заволакивает мутью, в горле першит. Мне хочется очистить лицо Кипа, подставив воздуху и свету, но знаю: нельзя. Наверное, мне тоже нужно время. Пройдёт час, второй, ночь, и я перестану видеть друга под ветками. Поверю, что это просто бугор, и нет там никакого Кипрея. Никаких пальцев с рыжими волосками и обгрызенными ногтями. Никаких круглых щёк с веснушками. Никакого мальчишки, который делал мою жизнь сносной.

Закусив дрожащую губу, я качаю головой. Нет, не поверю.

Мальва прячет костюм в корнях дерева, а одеялом застилает днище в нашем укрытии. Внутрь не лезет. Садится рядом, приваливается к стволу и достаёт из мешка книгу. Раскрывает, шуршит страницами и, чуть сдвинув брови, погружается в чтение. Что она хочет найти среди песен и сказок? Вероятно, утешение.

Потоптавшись на месте, я тоже опускаюсь на землю – не слишком близко, но и не далеко от Мальвы. Теперь, когда я не занята делом, мне всюду мерещатся шаги, приглушенные покашливания и пересвисты. То ветка качнётся, то хрустнет сучок, то дятел застучит по коре – и волоски на теле встают дыбом.

Мужья будут искать Кипа.

Возможно, уже ищут.

Я смотрю в лес, слушаю его, и страх выступает на лбу холодной испариной. Смахнув пот, перевожу взгляд на Мальву. Она читает, и я не смею выдёргивать её из книги. А может, просто боюсь. Пока её внимание – там, на страницах, груз вины не так гнёт меня к земле. Пусть Мальва утешается, как может, а я буду сторожить.

Время больше не напоминает воду. Оно тягучее и липкое, как смола. Из синевы небо переходит в желтизну, из желтизны в оттенок дикого кипрея, а следом наливается кровью. Мучает жажда, подло покручивает желудок, но я запрещаю себе первой, до Мальвы, прикасаться к воде и еде. А она вряд ли захочет.

Звенят комары, издалека поквакивают лягушки. Взгляд больше не цепляется за каждое движение, а слух воспринимает все звуки как неделимый голос леса. Кажется, я привыкаю к нему, и страх притупляется. Веки наливаются тяжестью, я давлю зевок и не сразу замечаю, как прикрываю глаза. Затылок опускается на мшистый ствол, но я тотчас встряхиваюсь. Подняв голову, смотрю на Мальву. Она уже перевалила за середину книги.

А мне-то чем отвлечься? Только и остаётся, что думать. Пытаться понять, что здесь всё-таки происходит.

Я мысленно перебираю всё, что знаю об отродьях. Что из этого правда, и есть ли она вообще? Зачем молодые супруги каждый год отправляются в лес? Почему мужья наряжаются отродьями и запугивают жён? Ответ как будто лежит на поверхности: чтобы мы были послушными, смирными и знали своё место.

Что же тогда случилось с Лудой? И другими, кто не вернулся?

Неужели мужья не только кружат и воют у забора, но и по-настоящему нападают на жён? Входят в раж, вживаются в роли чудовищ?

Нет, нет, я не хочу в это верить. Тут что-то не так.

Глубоко вдыхаю.

Надо зайти с другой стороны. Начать не с отродий, а с бесовок.

Перед глазами встаёт старик Гавро: пиджак с заплатами на локтях, лацканы и пальцы испачканы мелом, дряблая шея дрожит при каждом слове. Учитель рассказывает о Том Дне. Что же он говорил тогда?

В нашем мире когда-то существовала магия: с одной стороны, она была даром, но с другой – чем-то наподобие болезни. Ею с рождения обладали некоторые женщины, единицы из тысяч. Поначалу их боялись и жгли на кострах, а потом какие-то умники решили извлечь из магии пользу. Миром тогда правили не старейшины. Во главе государств стояли – хм, как же их? – претенденты или что-то вроде того. Правители прошлого, если верить Гавро и учебнику, были полными дураками. Вначале они торговали бесовками, как оружием: приобретали сильнейших за огромные деньги и хвастали друг перед дружкой. Год за годом, век за веком, влияние бесовок росло. Из товара они превратились в советниц. Вот только магия постепенно разъедала бесовкам мозги и в конце концов они окончательно съехали с катушек. Или, как выразилась недавно Мальва, «потеряли свои души». Тогдашний правитель наших земель сильно возвысился благодаря бесовкам – он собрал целую колдовскую армию. Претендент не думал, что она может обернуться против него. Бесовки во главе с Чёрной матерью попытались устроить переворот и захватить власть, но они не могли действовать слаженно и потерпели неудачу. Тогда бесовки вышли на главную площадь города, стоявшего на месте нынешней Остановицы, объединили свои силы и обратили старый мир в прах. Обычные люди, выжившие после катастрофы, смогли дать отпор ослабевшим бесовкам и загнать их в Мёртвый лес. С тех пор на жителей Подленца легла важная обязанность: каждый год напоминать злым силам, что их время прошло и Тот День не повторится.

Теперь, когда я знаю, что отродий не существует, встаёт другой вопрос: бесовок тоже нет? Может, их никогда и не было? Или все до единой погибли в Тот День? Или, как знать, они действительно укрываются в лесу, но настолько слабы, что не могут колдовать?

Череп потрескивает от натуги, но я только рада этому: лучше уж ломать голову над глобальной проблемой, чем думать о Кипе. Сомкнув веки, я потираю виски, и тут громкий шёпот врывается в уши:

– Рури.

Я распахиваю глаза и резко сажусь.

Ох, всё-таки задремала! Ну что за тупая овца!

Мальва протягивает мне флягу и желтоватый кусок вяленого мяса.

– А ты? – хриплю я.

– Уже.

Она наверняка врёт, но я не в силах сопротивляться жажде и голоду. Сделав три больших глотка, я впиваюсь зубами в сухую курятину. Пока жую, спрашиваю:

– Никого не видела?

– Нет. Всё было тихо.

– Наверное, мужья сильно напились вчера. Весь день отсыпались, а ночью снова пойдут к женскому дому.