Aurental. Volumen II: Saeculum virti et silentii

– Вижу, ты вернулась.

– Твоя тень никогда не уходила.

Он усмехнулся.

– Но вот ты снова в теле.

Он посмотрел на детей. – И снова с плодами.

Эстер вздрогнула. Глаза остались неподвижны. Только пальцы начали двигаться – будто писали что-то на воздухе.

Паулин сделала шаг к ней. Лирхт дернулся – но не остановил. Мордрагон остался. Он смотрел, как хирург перед вскрытием.

Как тебя зовут? – спросила Паулин.

– Эстер, – ответила девочка. Но голос… он дрожал. Или был слишком тих. Или… был чужим.

– Повтори, – прошептала Паулин.

– Эстер.

– Не имя. Ты. Кто ты?

Девочка распахнула глаза. Губы задрожали. Она выдохнула:

– Ars in sanguine. Voco te. Mater ignis.

И пол загудел.

Элизиар закрыл уши. Люси вскрикнула. Мордрагон усмехнулся – как будто услышал детский плач.

– Она… – прошептал Лирхт.

Паулин закрыла глаза.

– Это не молитва. Это память.

Она коснулась лба Эстер. Та не отшатнулась.

– Ты держала моё имя, – прошептала Паулин. – И теперь я держу твоё.

Из её руки поднялся пепел. Тёплый. Мягкий. Как кровь, высохшая на алтаре. Он коснулся Эстер, и та зашаталась, как будто кто-то позвал её из-под пола.

– Я знаю, кто ты, – прошептала девочка.

– Тогда скажи. – Мама.

Это было не признание. Это была трещина в реальности.

Мордрагон вышел вперёд.

– Вот и всё. Принятие. Твоя тень взошла.

Лирхт сжал кулаки.

– Это не ритуал. Это дети.

– Нет, – сказал Мордрагон. – Это наследие.

Он посмотрел на Паулин.

– Твоя линия дышит. Я чувствую. Значит, я не ошибся.

Он подошёл к Элизиару.

– А ты? Что ты помнишь?

Мальчик молчал. Губы сжаты. Взгляд – не на Паулин, не на Мордрагона. Внутрь. Куда-то глубже.

– Он упрям, – заметил Мордрагон. – Но это пройдёт.

Паулин подошла ближе. Наклонилась, не касаясь.

– Я не заставлю тебя признать. Я просто спрошу:

Ты когда-нибудь слышал голос, зовущий тебя сквозь сон?

Элизиар дрогнул. Ресницы дрогнули. Но он не ответил.

Тогда Паулин подняла руку. И вложила в его ладонь то, что не горело, не сияло, не пульсировало. Просто – пепел.

Он сжал его, как будто боялся, что тот исчезнет.

Мордрагон отступил. Улыбнулся. Тихо.

– Они твои. Но не полностью. Значит, будет борьба.

Паулин выпрямилась.

– Я не против. Пусть запомнят с детства, что никто не владеет мной. Даже мать.

Лирхт подошёл ближе. Смотрел не на детей – на неё. – Всё изменилось. Они теперь знают.

Паулин кивнула.

– Знают. Но не поняли. Пока.

Она обернулась на Эстер. Та молчала. Но в её глазах уже не было ребёнка. Был огонь. Узнавание. И – тревога.

– Теперь вы видели. Теперь я не прячусь. Остальное – на вас.

Она развернулась и вышла.

Мордрагон исчез, не попрощавшись.

Лирхт остался с детьми. Но не подошёл. Просто стоял.

И в этой тишине, среди золы, Эстер прошептала:

– Ignis in sanguine. Oculus matris vivit.

Мордрагон подошёл к Элизиару.

– Ты чувствуешь?

Мальчик отпрянул, как от огня. Но взгляд был прямой.

– Не трогай её, – прошептал он.

Ты слаб, – произнёс Мордрагон спокойно. – Но не пуст. Она заполнила тебя, как заполняют сосуд.

– Я не сосуд. Я – сын.

– Ошибаешься, – ответила Паулин. – Ты – эхо.

– Тогда почему я помню боль, которую никто не объяснил? Почему каждый раз, когда мне снится огонь, я слышу твой голос?

Она подошла ближе. Между ними не было ничего, кроме воздуха. – Потому что ты рождён в пепле. А пепел всегда помнит огонь.

Рука Элизиара дрогнула.

Мордрагон чуть наклонил голову.

– Если они оба пробудились… значит, счёт пошёл.

Лирхт шагнул вперёд.

– Пока они здесь, никто не смеет приближаться. Ни ты. Ни даже ты, – он взглянул на Паулин.

– И что ты сделаешь? – спросила она.

– Заберу.

– Попробуй.

В этот момент Эстер заговорила снова. Голос её стал глубже.

– Ignis latent in carne. Et mater dormit.

Пламя прошлось по полу. Не горячее. Узнающее.

Паулин выдохнула.

– Это значит: «Огонь спит в теле. И мать спит с ним».

– Ты правда думаешь, что можешь сдержать то, что сама родила? – спросил Мордрагон. – Я не сдерживаю. Я предупреждаю.

Элизиар медленно подошёл к сестре.

– Я всё ещё не верю. Но…

– Но ты чувствуешь, – закончила Паулин. Он кивнул.

Тишина стала почти физической.

И тогда Мордрагон улыбнулся.

– Хорошо. Они активированы. Ты сделала ход.

Он развернулся к Лирхту. – Теперь твоя очередь.

Паулин не двигалась.

Мордрагон скользнул мимо неё, и, не глядя, добавил: – Только помни. Счёт пошёл не в твою пользу.

Он исчез – как дым, как звук, как угроза, которая не нуждается в повторении.

Остались только они.

Паулин. Лирхт. И дети.

– Что ты будешь делать? – спросила она.

– Смотреть.

– А если они сгорят?

– Тогда ты будешь гореть первой. – Справедливо.

И она пошла вперёд, мимо Лирхта. Он не остановил.

Тишина была неестественной. Не убаюкивающей – тревожной, как затишье перед падением сосуда. Никто не говорил. Даже ложки не скребли дно тарелок.

Люси подняла голову – медленно, будто шея не слушалась.

Мириэль – рядом, молчаливая, с волосами цвета янтаря и взглядом слишком взрослым для её возраста – первая встала. Поднялась без резкости. Почти – с благоговением.

Паулин остановилась напротив Люси. Ни сантиметра ближе.

– Ты… – прошептала Люси. – Ты правда… – Да. – Паулин не улыбалась. – Я здесь.

Люси не заплакала. Не вскрикнула. Только губы задрожали – как будто внутри не осталось ни голоса, ни слов. Она встала, неловко, и вдруг – по-детски, резко – кинулась вперёд, обняла Паулин, сжалась в ней, как в последнем якоре.

Паулин не ответила на объятие. Но не отстранилась.

– Я думала, ты умерла. Я… я молилась. Хоть кто-то должен был остаться. Хоть ты… Мириэль наблюдала сбоку. Спокойно. Не как ребёнок – как хранительница чьей-то тайны.

– Я слышала, как она зовёт тебя во сне, – сказала Мириэль. – Всю зиму. – Тсс, – Люси прижалась сильнее. – Пожалуйста. Не сейчас.

И именно в этот момент раздался голос.

– Какая картина. Наконец-то… семья полная.

Все обернулись.

Готье стоял в проёме.

В чёрном. Как всегда – вычищенный до идеала. Только на лице – усталость, затянутая сверху насмешкой.

– Без тебя, Паулин, всё это было… слишком горько.

Паулин подняла голову. Взгляд – в него. Прямо. Без злости. Без любви. Как в пустое зеркало.

– Неужели ты скучал?

– Не по тебе. – Он вошёл. – По равновесию. По боли, которую можно было назвать по имени.

– А теперь? – спросила она.

– А теперь снова есть с кем спорить. С кем воевать. С кем… сжигать.

Он подошёл ближе. Люси тут же отпустила Паулин – отшатнулась, будто его присутствие мешало даже дышать.

Мириэль чуть придвинулась к Люси. В её глазах – ни страха, ни наивности. Только настороженность.

– Ты всё такая же, – сказал Готье. – Только глубже. Только опаснее. – А ты всё такой же. Только старше. Только горький.

Он усмехнулся.

– Добро пожаловать домой, Паулин.

*Ars in sanguine. Voco te. Mater ignis. – Искусство в крови. Я зову тебя. Мать огня.

*Ignis in sanguine. Oculus matris vivit. – Огонь в крови. Глаз матери жив.

ГЛАВА 12. Ужин без вкуса

Зал был холодным. Не по температуре – по смыслу.

Металл, стекло, ровные лампы. Никаких свечей. Никаких слуг.

Только сотрудники в униформе – молча расставляли приборы, следили за температурой, не задавали вопросов.

В центре – длинный стол, как операционный. На нём – филе, салаты, овощи, отвар, хлеб. Всё чисто. Всё безопасно. Всё безвкусно.

Когда Паулин вошла, никто не сказал ни слова. Только приборы перестали звенеть. Одна из работниц уронила салфетку – не подняла.

На Паулин – чёрное пальто, открытое. Под ним – простая одежда. Волосы распущены, лицо – гладкое, глаза – нет.

Она прошла вдоль стола, не присаживаясь. Остановилась у торца. Посмотрела на мясо. На посуду. На людей.

– А еда будет? – спросила она негромко. Словно в пустоту.

Тишина.

– Я так устала есть эти человеческие помои.

Один из сотрудников – мужчина в жилете – резко обернулся. Потом вспомнил, кто говорит, и опустил взгляд. Люси вздрогнула. Эстер медленно накрыла ладонью ладонь.

Готье, не отрывая взгляда от бокала, тихо усмехнулся:

– Ты вернулась голодной.

– Я вернулась честной, – ответила Паулин.

Она взяла вилку с серебристой ручкой, подцепила кусок филе, понюхала. Поморщилась.

– Раньше хотя бы знали, что подают. Сейчас это называют "органическое"?

– Фермерское, – подсказал кто-то из персонала. – Это не пища. Это нейтральный корм.

Лирхт заговорил из дальней стороны стола:

– У нас нет слуг. Только контрактники.

– Тогда пусть один из них залезет на стол.

Пауза.

– Может, хоть у него будет вкус.

Молчание. Эстер ухмыльнулась, будто вспомнила какой была мать.

Паулин села. Ровно.

Пальцы положила на столешницу. Не на приборы. Не на еду. Смотрела поочерёдно на всех.

– Когда мы потеряли вкус? – произнесла она в никуда. – С того момента, как перестали приносить жертвы? Или когда решили, что цивилизованность – это есть в тишине?

Мордрагон появился, как запах дыма – никто не видел, как он вошёл. Он был здесь. Просто – был.

– Тогда тебе лучше пойти со мной, – сказал он. – В моё царство.

Он остановился рядом.

– Ты же знаешь, Паулин. У нас чтут традиции.

Она не удивилась.

– У вас всё ещё подают сердца свежими?

– И горячими, – ответил он. С лёгкой усмешкой, без шутки.

Лирхт поднялся.

– Ты не смеешь вторгаться в протокол.

– Протокол? – Мордрагон повернулся к нему. – Я создал его.

Паулин встала. Одна рука легла на край стола, другая – на живот.

– Я не уйду. Не сегодня.

– Потому что боишься?

– Потому что голодна, – прошептала она. – И в этот раз… я хочу съесть их всех живыми. Прямо здесь.

Она обвела взглядом комнату.

– Без выезда. Без церемоний.

Сотрудники окаменели. Один поднос упал, звонко. Никто не нагнулся. Паулин повернулась к ним.

– Кто из вас – волонтёр? Или мне выбрать?

Мордрагон наклонился к ней:

– Тогда не забудь. Когда все отвернутся – я всё ещё жду.

Он заглянул ей в лицо.

– И когда сорвёшься – ты закричишь моим именем.

Паулин осталась встала и обошла всех, сидящих. Медленно опустила взгляд на стол. Взяла бокал. Вращала его. Смотрела на Готье.

– Дай руку, – сказала она.

– Что?

– Руку дай. Правую.

Он не спорил. Протянул.

Паулин взяла. Поднесла к губам. Сжала чуть крепче, чем надо.

– А можно… я укушу?

Он не ответил. Губы дрогнули.

Она замолчала. Пауза.

– Шучу, – сказала она.

Отпустила. Медленно.

– Или нет.

Она вернулась на своё место.

Села. Взяла вилку, ткнула в мясо – не съела.

– В следующий раз приготовьте что-нибудь живое, – произнесла она. – Или я приду раньше, чем вы подадите.

Лирхт сжал руки в замок. Элизиар молчал. Мириэль смотрела прямо. Люси опустила глаза. Готье не улыбался.

А Паулин подняла бокал и сказала:

– Ну что ж. Приятного аппетита.

Мордрагон стоял в тени колонны.

Он не исчез, как раньше. Он ждал.

Паулин повернулась к нему. – Папенька, постой.

Его бровь едва приподнялась – так, будто её тон был неуместен. Но он не ответил.

– Раз уж я на самом деле не умерла, – продолжила она, – то и жертвы, выходит, ни к чему.

Она сделала шаг вперёд.

Вся её спина будто затвердела, как броня.

В зале задрожал воздух.

Кто-то поднёс руку к груди – началась вибрация.

Паулин подняла ладонь.

Пальцы сомкнуты, как будто она держит что-то.

И вдруг – прорезается свет. Но не белый – мёртвый, бледно-золотой, как от пепла в лунном мареве.

Из её груди – прямо из центра – начинает подниматься нечто. Поток пепла.

Звуки, как будто кто-то всхлипывает внутри черепа.

И она выдёргивает.

Медленно.

С усилием. Душу.

Она держит её. Элару.

Ту самую. Презренную. Бежавшую. Предавшую.

И теперь та – принимает тело. Не мгновенно, как у бессмертных. А со скрежетом. С болью. С унижением.

Когда Элара упала на пол – она задохнулась. Кашляла прахом.

Готье отшатнулся. Лирхт – сжал зубы. Люси – вскрикнула. Эстер и Мириэль не шелохнулись. Они знали.

Паулин наклонилась.

– Ну? Теперь ты точно должна знать своё место.

Элара подняла голову. Вся дрожала. Губы потрескались.

– Ты… ты…

– Я – та, кто не дал тебе умереть. – Голос Паулин не был громким. Но его слышали кости. – Вы думали, что убили её ради меня? Глупцы. Это было бы слишком просто.

Мордрагон смотрел, не вмешиваясь. Только угол его рта дрогнул.

Паулин выпрямилась.

– Я не позволила ей умереть. Даже не имея тела – я держала её в себе. Внутри.

И теперь…

– Я возвращаю её.

Элара пыталась подняться. Но ноги не держали.

Паулин опустила руку – и Элара упала обратно.

– Смотри, папенька, – сказала она. – Я не жгу. Я воскрешаю. Но не как акт милости – как приговор.

Она повернулась к остальным.

– Её тело вернулось. Но душа – теперь знает, кому принадлежит.

– И если кто-то ещё решит сбежать – пусть запомнит: моя смерть – это не конец. Это инструмент.

Мордрагон шагнул ближе. – Урок завершён?

Паулин улыбнулась. – Только начало.

Элара пыталась отдышаться.

Её тело дрожало, но дыхание возвращалось.

Губы шептали что-то – то ли имя, то ли мольбу, то ли проклятие.

Паулин стояла над ней.

– Всё справедливо. Я сохранила тебя. Я вернула тебя.

Она наклонилась.

– И я позволила тебе пасть перед тем, кого ты предала. Перед отцом.

Мордрагон молчал.

Но его тень – выросла. Раздвинулась по полу, будто живая.

Он протянул руку. Не физически – силой.

Пепел на полу дрогнул.

Элара задохнулась.

Её тело – всё ещё здесь.

Но душа… душа – задёргалась, как зверёныш, почуяв ловушку.

– Она не твоя, – сказал он. Тихо. Как будто знал, что услышит только Паулин.

– Нет. Она – моя слабость, которую я пережгла. – А значит – моя пища, – ответил он.

Душа Элары начала тянуться к нему.

Сначала медленно, затем – резким движением, как лоскут, сорванный с иглы.

Она заскулила. Глаза её тела расширились, как будто она чувствовала разрыв. Но он не тронул тело.

Он забрал душу.

Полностью.

Без остатка.

– Она будет мне служить, – сказал Мордрагон, – пока не искупит всё.

Паулин не ответила.

Он повернулся к ней.

– Не думай, что ты одна теперь умеешь возвращать.

Его голос был сух. Не угрожающий – просто напоминание:

– Я – смерть, которая не уходит.

Он исчез.

Не телом – временем.

Словно разворот времени проглотил его.

Остались тишина.

Тело Элары.

И Паулин – одна, с чужой оболочкой у ног и собственной яростью в груди.

Она не села.

Не дрогнула.

Только сказала, глядя в стену:

– Теперь ужин окончен.

ГЛАВА 13. Грёбанные игры

Она не твоя. Я – да. Но ты это забудешь.

Он вошёл без стука.

Как в старые времена. Как в её дом.

Но это уже не был её дом. Это был её смех – на его языке.

Паулин сидела, склонив голову, как будто рассматривала нож в руке – но в руках была только чашка.

И он уже чувствовал: приближение не даст ему власти.

– Ты играешь, – сказал он.

– Я всегда играю. Только теперь – в открытую.

Он медленно подошёл.

– Я не за этим.

– А за чем? За подтверждением того, что ты снова не контролируешь?

Он сжал челюсть. Не ответил.

Она встала.

Медленно. Без грации. Только с точностью человека, который знает, что за ним будут смотреть.

– Ты хочешь, чтобы я помогла тебе поймать Тессу? – спросила она.

Он кивнул.

– Конечно же нет, – ответила она.

И добавила – с таким спокойствием, что у него подкожный жар сжался:

– Но спасибо, что напомнил.

Пауза.

– Я ещё поиграю в Ориэллу.

Он не сдвинулся. Но внутри – что-то пошло трещинами.

Он ведь знал, что она способна.

Но сейчас… она не угрожала.

Она вошла в его поле – и начала сдвигать фигуры.

– Это вызов?

– Это ласка. Ты просто не привык, что я могу ласкать через боль.

Он подошёл ближе. Слишком. Почти касаясь. – Если ты сорвёшь всё – я не прощу.

– Ты уже не прощаешь. Ты ждёшь, чтобы я сорвала. Тогда будет за что прикасаться. Тогда – будет разрешение.

Он хотел сказать "заткнись", но её взгляд уже прошёл сквозь него, как нож, и нашёл ту часть Лирхта, которая всё ещё дрожит от того, что она знает его настоящего.

– Я не Тесса, Лирхт.

– Знаю.

– Она – фигура. – А ты?

Она наклонилась.

Губы – рядом с его ухом.

Голос – шёпотом, как пощечина:

– Я – доска.

И если ты не умеешь играть – я погребу тебя на себе.

И ушла.

А он остался.

В ней. До следующего хода.

Он хотел сказать ещё что-то.

Может быть – прижать её. Может быть – приказать. Но она уже уходила.

Почти у порога, она остановилась.

Ни обернуться, ни улыбнуться. Только голос.

Холодный, без эмоций, но такой, что кожа содрогается:

– Тот, кто первым найдёт её, тот и выиграл.

И ушла.

А он остался.

Со сжатыми пальцами, с пониманием, что отныне не он ведёт.

Она играет так, будто не проигрывала Он сидел за монитором.

Рассматривал карту распределения.

Пальцы – на столе.

Сознание – где-то в другом месте.

Он не спал. Вторые сутки. Не потому, что не мог. Потому что не имел права.

Сообщение пришло в 06:43.

Молча.

Без метки "срочно". Без тревоги.

Объект: Морель, О.

Статус: вернулась.

Поведение: в пределах нормы.

Допуск: подтверждён.

Место нахождения: корпус С, аудитория 4.

Он не отреагировал сразу.

Только посмотрел.

Долго.

Как на призрак, появившийся в рапорте.

Потом – встал.

Медленно.

Как будто понимал: всё, что он знал о правилах, уже устарело.

Дверь открылась, не скрипнув.

В коридоре – офицер. Молодой. Растерянный.

– Подтвердите. Морель…

– Вернулась, – сказал Лирхт.

– Но… её не было. Она пропала. Диагностическая запись… – Я знаю.

Пауза.

Офицер не уходил.

Он хотел спросить. Хотел что-то… Но не смог.

– Что вас смущает? – тихо спросил Лирхт.

– Она… слишком… нормальная. Слишком… Ориэлла.

Он кивнул.

– Именно.

И ушёл.

Не бегом. Не тревожно. А как человек, который понял: партия началась – и первый ход уже сделан.

ГЛАВА 14. Без команды

Она не участвовала ни в одном построении.

Не вставала по сигналу, не носила маркировок, не подавала руку старшим по звену. На плацу её не было. В списках – значилась. В структуре – нет. Она ходила по коридорам, будто стены сдвигались под её шаг. И никто не знал, откуда она взялась, кроме одного человека – и тот теперь жалел.

Ориэлла Морель сидела на парапете, поджав ноги, в расстёгнутой куртке, от которой ветер поднимал подол и показывал, что у неё даже нет военного нижнего слоя. Волосы собраны тяп-ляп, взгляд – рассеянный, лицо – скучающее. Она наблюдала за тренировками, как зритель за боем животных: без включения, без интереса. Только с лёгким намёком на брезгливость.

Команды звучали внизу. Курсанты выстраивались в тройки, отрабатывали захваты, движения, выброс энергии. Всё по уставу. Всё по линии. А она сидела над этим – как будто вообще не отсюда. И ни один наставник не посмел сказать ничего. Они знали: за её присутствием стоит приказ. Тот самый приказ, который подписал лично он.

Он – Лирхт.

– Ты подрываешь структуру.

– Я подрываю твоё терпение.

Она стояла, облокотившись о стену, руки в карманах, корпус расслаблен. Лирхт – напротив, с прямой спиной и выверенной паузой между словами. Он не кричал. Кричать было бы слишком дешёво.

– Каждый день, что ты здесь, без подчинения, рушит то, что мы строили. Они смотрят на тебя и думают: «Можно».

– Пусть пробуют. Посмотрим, на что хватит.

– Это не игра.

– Тогда не строй из этого церемонию. Я уже здесь. Меня не стереть.

Он шагнул ближе, и воздух в комнате стал плотным. Слишком узким для двоих.

– В первый день, – сказал он тихо, – я показал тебе, где живут мои. Я провёл тебя туда не потому, что ты была особенной. А потому что думал, что ты готова снова быть частью. – Ошибся.

– Да. Ошибся.

Тишина была не молчанием. Это был расчёт: кто скажет первым – проиграет.

– Ты не победила, – произнёс он наконец. – Ты просто не умерла.

– Этого достаточно, чтобы вернуться.

– Нет. Этого достаточно, чтобы пройти мимо. А ты осталась. Значит, теперь – по правилам. Или ты выходишь из строя. Окончательно.

– Если хочешь – выведи.

– Не дам тебе такой чести.

Он развернулся и вышел. Без угроз. Без приказа. Только с тем напряжением в плечах, которое бывает перед срывом.

Это случилось на третий день после разговора. Утром. Плац был залит светом, влажным от росы. Все были на своих местах, кроме неё.

Она снова сидела в стороне, теперь уже прямо на краю бетонной ступени, облокотившись на колено, глядя на отработку второго звена. Демонстративно.

Равноудалённо. Остальным казалось, что её не касается происходящее. Но каждый знал: именно её взгляд убивает концентрацию.

И тогда кто-то не выдержал.

Он был из четвёртого блока. Ростом с дверь, с руками, как плети. Умел бить. Не умел думать.

– Эй. Морель.

Она не ответила.

– Может, если ты такая хрупкая, тебе швабру в руки, а не пропуск на плац?

Некто в звене хмыкнул. Ещё кто-то дернулся, отводя глаза. Наставник молчал. Все ждали.

Ориэлла даже не повернулась.

– Ты глухая, сучка?

Теперь он подошёл вплотную. Стоял прямо перед ней, с тенью на лице. Ждал реакции. Ждал взрыва. Ждал хоть чего-то.

И она подняла взгляд.

– У тебя есть семья? – спросила она ровно.

Он нахмурился.

– Что?

– Мать. Отец. Кто будет получать твоё тело, если я сейчас его сломаю?

Он двинулся резко, хватая за плечо, и в этот момент всё закончилось.

Пальцы – в горло.

Колено – в солнечное сплетение.

Сила – не грубая, а точная.

Он не успел вдохнуть. Не успел закричать. Только рухнул, захрипев, с грязью на губах и мокрым страхом в штанах.

Она стояла над ним. Не торопясь. Не дыша чаще, чем нужно. В руке – его жетон, срезанный одним движением. Она даже не посмотрела, жив ли он.

– Второй раз, – произнесла она в тишину, – я не оставлю лица.

Жетон упал ему на грудь с глухим звуком.

Никто не шелохнулся.

Наставник отвёл взгляд. Звено – рассыпалось. А Лирхт, стоящий на балконе корпуса, смотрел на неё долго, без выражения. Как на трещину в фундаменте, которую сам же и допустил.

Она вернулась на ступень.

Села.

С тем же выражением, с которого всё началось.

Никто больше не пытался с ней говорить.

Потому что теперь это была не странная девушка без допуска. Теперь это была смерть, сидящая рядом.

Будни начали сворачиваться.

Они больше не были равны друг другу. Не несли устойчивости. Не предлагали предсказуемости. День сменялся не ночью, а сигналом, экстренной рассылкой, отчётом о потерях. Сначала – один инцидент. Взрыв на втором этаже административного корпуса. Официально: перегрев аккумуляторов. Неофициально: подрыв конструкции с направленным плазменным импульсом.

Потом – ещё один. Исчезновение курсанта. Камеры глохнут. Доступ замирает. Его находят через два дня – тело белое, как соль. Из глаз и ушей – следы внутреннего воспламенения. Кто-то шепчет про внутреннее оружие. Кто-то – про ритуал.

Никто не смеет сказать это вслух, но террор уже внутри периметра. И не находит ни лица, ни формы. Только последствия. Только осадок. Только страх.