Месть за то, что будет. История одного дознания

– Там почти всё на языке Предков, маэстро. Вы в столицу повезёте переводить?

– Здесь просмотрю. Следующая зацепка нужна, и быстро. Сам же видишь, всё вразнос пошло, – неожиданно перешёл он на ты в одностороннем порядке.

– Вы знаете языки Предков?

– Нет. Но у меня есть механический вычислитель, – говорит дознаватель как нечто само собой разумеющееся.

– А при чём здесь арифметика? – выставляю себя неучем я.

– «Предки» не есть фигура речи, наша цивилизация наследует их наработки.

Дознаватель поясняет, а я, на всякий случай протоколирую.

[Хотценплоц] Наш язык не есть непосредственное, естественное развитие их языка. Их язык не есть основа нашего, но он каким-то образом фигурировал в начале. Одно из следствий этого факта: каждому часто употребляемому слову Предков сопоставляется двусотмерный числовой вектор; чем чаще слова встречаются в текстах близко друг к другу, тем меньше разность векторов. Такое представление слов обнаруживает тончайшие нюансы во взаимосвязях. Оперируя словами как векторами, можно получить равенства, например «король» минус «мужчина» плюс «женщина» равно «королева». Или, скажем, семантический переход «спортивный снаряд → попадание этим снарядом в требуемое для изменения счёта пространство» у слов Предков, например, мяч или волан, наблюдается регулярно. Примерно так и работает вычислитель: на входе слова, на выходе понятный нам вектор.

– У вычислителя, правда, всего шестнадцать сотен сочетаний кнопок под слова. Если слова нет, нажимаешь специальную клавишу, оно пустышку вставляет, – дополняет он.

– Не лучше ли осознанный переводчик? У меня вот товарищ может, например, – рекламирую я соратника.

– Лучше. И не только по той причине, которую ты, скорее всего, имеешь в виду. Многие знания о мире можно получать не напрямую с помощью чувств, а посредством языка. У незрячих индивидов ассоциации с цветами – красный как тёплый, синий как холодный, жёлтый как зрелый и подобное – примерно такие же, как у зрячих. Но ведь они же могли получить их только понаслышке! Похожие результаты можно получить и семантическими векторами, особенно по художественным текстам, но осознающий переводчик обеспечит доступ в дополнительные измерения смыслов.

– И?

– Что́ «и»?

– Наймите его, – говорю. Дознаватель задумался.

Мы еще немного говорим об особенностях речи Предков. Я хвастаюсь своими недавно приобретёнными познаниями. Приносят сундук, я аккуратно складываю в него всё добытое при обыске колы́ – поиграем в сундо́ку, усмехаюсь. Вернули и балахон.

– Друг твой, говоришь? Контракт три селены. Сумму обговорю с ним без посредников. Завтра приводи с утра… Ну что, по домам? Автомедон у нас теперь есть, кстати. Выкупил я Пансо, в качестве слуги на неопределённый срок. И пару лошадей у настоятеля купил.

– А повозка? – я порадовался такой расторопности дознавателя.

– Реквизирую пулестойкую. То есть, получается, ты́ реквизируешь, в рамках изыскания. Лошадей тоже ты купил, если по бумагам. Всё, едем! Сначала завозим меня с документами, потом тебя. Поможешь мне сундук занести, не хочу портье просить. Да и переодеться нужно. Пансо ко мне в гостиницу вернётся потом, я там стойло пока арендую. А, подожди, Пансо пошёл за своими вещами, я ему дал полчаса. Наливай пока.

– Мы по месту жительства белобрысого обыск не будем делать? Что с подельницами при подпиливании?

– Нет. Там всё постыло уже, к бабке не ходи. Да и ордер оформлять – не хухра-мухра. Коли б здесь ничего не нашли, я б озаботился. А теперь уже конец мороке. Подельницы… Завтра решим.

Мы неплохо посидели в вечерней прохладе. Хотц не в настроении обсуждать, какие именно документы Предков заставили белобрысого пойти на грабёж в других кантонах Конфедерации. Пообещал ввести в курс дела прямо с утра. Пансо вернулся с небольшим опозданием, и мы, уже прилично подзабытые, грузимся в колу. Попытавшемуся было преградить нам дорогу сослуживцу он грубо кинул «больше никогда не переживай; просто доедай и домывай». Мы выехали за ворота.

⁂

Предки добросовестные! Как же мягко она едет. Как тихо внутри. Хотц задремал. Я в тишине смотрю в открытый ставень окошка, немного отодвинув изящную чёрную шторку. Небо у горизонта радует предвечерними цветами, а над городом собрались низкие, но белые облака. Сочетание лучей и теней празднуют вместе со мной чувство роскоши. Фру-фру.

Вот я еду, вчерашний без пяти минут нищий, на лучшей, пожалуй, повозке в городе. Я испытываю новые ощущения. Уже ощу́щенное тут же уходит в небытие, оставляя мне толики радости. Радости, но не счастья. А счастье рождается от предвосхищения ещё более нового. Того, что будет ещё шире и неожиданней. Того, что намекнёт на громадность мира. Но счастье прозрачно, невесомо, нематериально. А вот радость прочна. Я потребляю эту радость. И обязательно за чей-то счёт. Откуда-то взялось золото, из которого взялась моя еда. Откуда-то взялась кола, которая позволяет мне сейчас вносить изменения в мир. На каждый шаг в мироздании нужна энергия. Самому мирозданию на каждый его шаг тоже нужна энергия. Ученые говорят, что однажды приданная вещи скорость, останется с ним навечно, если её не отбирать трением, тяготением, излучением. Но я не могу в это поверить. Ничто не происходит просто так. Каждый удар сердца мира съедает у мира его золото, его волю. Можно ли обратиться к изначальному источнику вообще всей энергии? У него нет, наверное, разума, в нашем понимании, но точно есть процедуры. И у нас, у каждого из нас есть процедуры. И все мы в них плещемся, с желанием, невзирая на их, порой, убогость. Самоубийц мало. Процедурами могли бы с истоком всего сущего побеседовать, даже если нет совместимых тем для разговора. Да и слов нет. Но как обратиться? А я бы поспрашивал. Откуда столько силы, что может крутиться небесный свод? А он правда крутится? Почему магнит притягивает, и притягивает, и притягивает? Когда он устанет? Как в случайной среде может возникнуть, а тем более сохраниться, такое хитросплетение жизни? Неужели всё живое, что самовосстанавливается или воспроизводится, более «динамически стабильно», чем инертное или неживое, потому что живое существо или его потомство будет существовать и в будущем, в то время как все неживое деградирует со временем, поддаваясь случайности. Но если всё зависит от наступления будущего, то кто сдвигает гигантскую стрелку вселенских часов? Зачем, ради чего, под чьим воздействием ей вообще двигаться? Почему жизнь числелюбива? Почему её стабильность зависит от роста, выздоровления или размножения, а шаги времени должны случаться, чтобы поддерживать эти важнейшие функции? Соображение: вселенная – это относительно краткий миг слома, перехода между фазовыми состояниями. От естественного к естественному. Проездом через не вполне естественное, без остановки на уборную. Поэтому у нас так много странных, несимметричных, неравновесных явлений. Должно ли так быть? Может и нет, но в момент «слома, длинно увиденного изнутри самого слома» – вполне. Как именно мне отказаться от причитающегося мне прогресса? Как мне зафиксировать этот момент триумфа, в этой чудесной коле, не соскользнув опять в утомительную динамику завсегда́шнего?

Без приключений доехать опять не удалось. Слышится колокольный звон. Затем он не прекращается. Пару раз доносится глас геральдических горнов, в форме военного кода, сигнала гражданской обороны. Как-то сразу стало много лишней пыли на улице. А, шары. Воздушная оборона. Я видел такое в детстве: посланник рода является известить, что род отказывается от меня. Черный шар в окне. Неприятно, конечно, но я давно вырос из малолетних травм.

Пикеты стражников. На первых двух, что попали нам по пути, на нас просто подозрительно посмотрели, но пропустили, решив не связываться с важными, судя по шикарной коле, индивидами. На третьем же кордоне оказался достаточно высокий чин, судя по нарядным петлицам, и он решил продемонстрировать авторитет или проявить должностное рвение, не ясно; в этой узкой части жизнедеятельности все такие чиновники – колгуны жилистые и опасные.

– Выходите для досмотра, – требует он, загородив мне весь вид из окна. Чинуша приподнялся на цыпочки, пытаясь казаться выше, и заложил оба больших пальца за пояс.

– Шторку приоткрой да маску покажи, – шепчет мне Хотц.

Увидев маску, маститый «плащ» уточняет: «досмотр одного индивида и подтверждение полномочий второго индивида». Хотц с досадой выдыхает, губами в трубочку. Шторки открыты, меняться одеждой уже не умно. Хотц стягивает с правой руки краго-перчатку, подобную той, что демонстрировал мне Тимотеус, только очень тонкую. «Надевай быстро» – шипит он. Я натягиваю десницу, расправляю кое-как, накидываю капюшон, и мы неуклюже выходим из колы. Меня штормит.

– Сюда, маэстро, – один из младших чинов показывает мне направление к караульной избушке, которая стоит в ближайшем дворе.

Стены во дворе испещрены граффитто. Где углём, где мелом, где краской. «Плащей на пику» и подобное. Удивительно, как быстро изменился город. Может быть, я просто не обращал должного внимания, погрязнув в ежедневной рутине? Ведь ещё осенью всё было нормально. Как обычно. Как всегда. Как год назад, как три года назад. Я уверен, что и как десять лет назад. Как же так скоро всё сломалось? Я шагаю в дежурку, не понимая, чего ожидать. Последняя пара суток вскружила мне голову обилием нитей лжизни в арсенале. Я общаюсь на равных с крутым чином, обманываю простецов направо и налево. Не напрягаясь ни на миг, укокошил посреди города двух индивидов, наворочал с десяток должностных преступлений, потопив их во лжи без тремора. Что будет дальше? Я не представлял себе процедуру «подтверждения полномочий». Я не знал ничего о межведомственных трениях. Да что там, врань, я даже «имени своего» не знал.

И тут бахнуло!

Избушку разнесло. В близкой облачной каше прямо над нами вспыхнуло и погасло розовое пятно. Полетели ошмётки тел. Крики умножились в количестве, но сильно стихли. Контусио? Мой конвойный упал с осколком в горле. Хлещет и пахнет кровь. Я, как механическая кукла, пячусь от растекающейся липкой на вид багровой лужи. Потом – на корточки. Пыль застит глаза. Дурман, вместо того, чтобы улетучиться, сковал волю. Меня схватили сзади, просунув сильные руки под мышки, буквально вздёрнули в стоячее положение. Хотц! Это он. Повесил меня у себя на плече, трёхпудовой хваткой удерживая мою правую кисть и сжимая талию.

– Артиллерия! – кричит он мне прямо в ухо, заталкивая в колу. – Напомни мне потом настоятелю подарок отрядить. Лошади не испугались. Бывалых продал. Сейчас укатим!

Мы молча гоним к шестой башне, а не в палаты, и я не понимаю почему.

– Десницу отдай, – кричит дознаватель, – правицу! И балахон. Вот твой жетон.

Тут я понял и стянул перчатку.

– Мы куда? – спрашиваю, начиная приходить в себя.

– Я на Нижний речной форт, пока еще можно из города выехать. Ты на ночь сховайся, утром бери своего переводчика и выдвигайся пешком по лесу туда же. Возьми все ценные вещи. Городу конец.

Мы проезжаем громадную площадь, одну из основных в городе. Зрелище нервное. В облаках – разрыв. Искренний лазоревый свет обдувает белые и бежевые здания с одной стороны, оставляя остальные в грязи плотной тени. Здание оперы. Косая линия терминатора меж затенённым и освещённым разрезает стену пополам, заранее показывая где пройдёт слом заброшенной послевоенной руины. Фонарный столб тщетно ждёт. Фонарщика. Регулярного вечернего обслуживания. А тот сбежал, убит или рекрутирован в войска. Здания крупных кредитных контор напротив Оперы. Стоят в ряд тупыми часовыми, безмозгло и бесполезно выпятив грудь пустых балконов с трепыхающимися маркизами.

С десяток ещё живых гвардейцев, обычных индивидов, слоняются по площади, поджавши руки под плащи. Но не холодно же! Это они инстинктивно хотят выглядеть неопасными, пряча голову в песок от непонятной им угрозы.

В том куске неба, где бьёт синь, я вижу тёмно-фиолетовую крошку взвившегося над городом смога. Площадь выглядит испуганной мордой жвачного животного. Расширившимися от ужаса глазами служат два огромных воздушных шара цвета маслин, запущенных подразделениями воздушной обороны.

– У меня ж специалист по Предкам, из Ордена, – не мог я не вспомнить в такой час о Тимотеусе. – У Вас подручные должны быть по регламенту, а дело, получается так, не терпит отлагательств.

– Ладно, – махнул он рукой, – веди его.

«Ага, веди, – озадачиваюсь я, – я не трус, но боюс. Как я дойду туда и обратно. Расстояние! И место назначения спорное». Плащи везде. Воздушная тревога.

– Библиотеку Ордена разграбят, – говорю вслух, – коль артиллерия, значит без Волкариума не обошлось. Дом Ордена наверняка один из первых в списке на зачистку у нашей охранки.

– Весьма вероятно, – соглашается Хотц. – Ты́ что хочешь?

– Там библиотекарь зело сведущий. Надо у него книги забрать. Про ледоколы.

Дознаватель сжал губы, смесь его эмоций трудно опознать.

– Так. Прекращай темнить. Я – весь внимание. Что ты знаешь?

Я рассказываю про немотивированный, с первого взгляда, интерес библиотекаря ко мне, а также цитирую тот отрывок, что успел прочесть.

– Ну и что за мутация? – спрашивает маэстро.

– Давайте книжки заберём, и всё узнаем, – я действительно мотивирован изъять литературу.

– И как мы это провернём?

– Начнём с предложения временного хранения, ввиду экстраординарных сложностей с организацией безопасности. Упрётся – тогда силой или тырью. Хотя нет, разбой или грабёж не сработают; мы не сможем подобрать нужные документы, – излагаю я очевидные варианты.

– Нужно его личный интерес учесть, – веско говорит Хотц, – ладно, видно будет. Друг твой напрямую с Волкариумом связан?

– Нет. Он из смешанного рода, но они не поддерживают связей с исторической родиной.

Он даёт инструкцию Пансо и мы встаём на курс с учётом петли в сторону дома адептов Ордена аллотеизма Создателей. Он также предупреждает слугу о необходимости остановиться в соседнем с Орденом дворе, скрытно.

⁂

Библиотекарь у себя. Он представился безликому как адепт Отанасий и Хранитель коллегии благой смерти. Дознаватель называет свои должность и имя, но насчёт родового имени вновь умалчивает. Ковка с первой фразы:

– Сделка?

– Слушаю, – кивает Отанасий.

– Я формально нанимаю Вас в качестве подручного, положенного по регламенту, на три селены, с указанием того рекомендующего органа, какой Вы предложите. Выдаю контракт, Вы его храните. Вы оформляете под-контракт на Тимотеуса… как его родовое имя, магистр?

– Паскхаль.

– На адепта Тимотеуса Паскхаля. Он работает со мной. Вы делаете то, что хотите, предъявляете контракт на своё усмотрение. Это Вас частично обезопасит во время беспорядков. Вы сейчас подбираете нам книги, которые могут иметь хотя бы косвенное отношение к каменному кораблестроению. Я беру их на ответственное хранение в течение трёх селен, по взаимно подписанному реестру. С обязательством вернуть либо Вам, либо в одну из библиотек Ордена, включая зарубежные.

Библиотекарь молча выходит, через пару минут приносит нам гидрию с горячей водой, две чашки и плошку с заваркой.

– Мне потребуется четверть часа, – с ледяным спокойствием говорит он, – вы мне не одолжите в частном порядке тэллеров сто-двести, на случай непредвиденных мытарств? А рекомендующий орган не надо указывать, если есть такая возможность. Совершенно не ясно, сколько раз будет переходить власть в городе из рук в руки.

Хотц отсыпает старику пять огромных сорокатэллеровых монет. Отанасий услужливо проводит безликого к выходу, удерживая за крайние фаланги пальцев его направленную вниз ладонь.

⁂

– Всё; твоя башня, – тычет меня в бок локтем Хотц, когда спустя часа два, после оформления бумаг, упаковки и загрузки сундука книг Ордена8, после неудачной попытки отыскать Тима в доме адептов, мы докатываем до Шестой.

Товарищу же я оставил записку у дежурного адепта. Авось срастётся – чабудо.

– Какое у Вас родовое имя? – решилось спросить я. – На всякий случай. Случай-случай.

– Бозейдо.

❡

Глава α6. Передислокация дознавателей в Нижний форт

Вселенная воспитана на волнах и неустойчивостях. Неустойчивость рождается, когда две разные толпы движутся одна относительно другой. Это могут быть массы корпускул воды и воздуха, табуны лошадей или сонмы плебса – суть явления одна и та же. Граница между ними, даже если изначально была ровной, станет зыбкой. Любое же перпендикулярное к границе возмущение не затухает, а наоборот нарастает по амплитуде. Чем строже поперечность воздействия, тем эффективнее расходует свои силы возмутитель спокойствия. На начальном этапе развития неустойчивости происходит модуляция поверхности или линии раздела, и образовавшаяся рябь перерастает в вихревую структуру. Волны, накатывая, начинают испытывать голод недостаточности глубины под своей массой, возникает гребень, который опрокидывается в катастрофической манере. Подобным же образом неустойчивость действует и на границы стран, особенно в тех местах, где они проведены линейкой по карте. Скорости исторического движения по разные стороны линии разные, поэтому развивается размывание. Но у нас в мире большая часть границ проходит по водоразделам: если вода из местных ручьёв вливается в конце концов в одну великую реку – то одна принадлежность земли. В другую реку – и принадлежность иная. Вопрос решается сам собой. Ну а если таки война с нарушением границ, то значит первопричина конфликта – из ряда вон! Разобраться с этим бесовским каменным кораблестроением перерастает в ранг личных задач.

⁂

К началу ночи я отрефлексировал, что обелиск с оскверненной тосой да взвинченные цены были финальными штрихами. Готовая картина измены, заговора и последующего бунта уже подсыхала свежим маслом. А спиленный символ веры – лишь подпись злодея в нижнем правом углу. Десвеладо запоздалого осознания не давало мне уснуть; я лежал без сна, погружённый не в мысли, но в беспокойство. Впервые я пожалел, что окна комнаты не выходят в город: тогда бы я смог высовываться из окна время от времени и проверять, не блеснёт ли свет свечи сквозь ставни Штиглица. Я сразу по приезду засунул в щель под его притолокой записку, чтобы он, не откладывая, шёл ко мне. Я очень надеялся, что в городе его задержала лишь хозяйственность, что он собирает долги и закупает припасы. Но хватку икцуарпо́ка это не ослабило.

– Оборона провалена, фронт проходит по восточной части города, – наконец-то вваливается в комнату Гадешо. – А где Бозейдо?

– Мародёрствует, – предполагаю я.

– Ну прям, – не соглашается Штиглиц. – Выкладывай: что надумал?

– Мы выдвигаемся в Нижний форт, под моей эгидой, – заявляю я, без тени лишнего пафоса.

Товарищ раскурил трубку, лёгким умелым прыжком спиной вперёд сел в оконный проём и задымил в щель меж деревянными створками. Я излагаю ему квинтэссенцию прошедших двух дней, умолчав пока о некоторых излишне криминальных деталях, вроде убийств и съёмной десницы.

– И как же мы заберём Паскхаля? – Штиглиц не потерял в хаосе дня свою сноровку метить с ходу в суть: – Там, ближе к центру города, форменное запределье. Я и трети долгов не собрал, пришлось включить благоразумие. Хоть закупиться успел. Вяленого мяса взял, сухарей, кураги, овощей, яблок, орехов.

Адепт сам ответил на этот вопрос, заявив с порога: «Еле уговорил вашу тётку Клаудо впустить; религиозна, но тупая древесина».

– Подожгли дом Ордена, – продолжает он. – Вот, только и спас что «костюм громилы». И шестьдесят тэллеров. На том всё. Со здания вся выгода – сейчас погреться, чтобы зимой не мерзнуть.

– Записку мою не получил? – спрашиваю я.

– Что за громила?

– Не получимши. – Адепт самодовольно раскладывает на полу фрагменты толстенной искусственной кожи: – Ну я и лосина~

– Дела-а, – присвистнул Штиглиц, когда через несколько минут Тимотеус полностью облачился. – Удобно?

– А то. Я рулю эпохою, – обхлопывает себя Тимотеус и так, и сяк. Улыбается: – Бью себя и охаю.

Встал вопрос с одеждой: такого размера не найти. «Голый» он был скорее комичен, нежели страшен. Расставить пустотами из постельных полотен? Страх некоторых иррационален для других, а для третьих стал бы лишь источником дополнительной агрессии. Как нам сработать универсально страшную форму? Как обращаться напрямую к страху, минуя его носителя?

– Пончо, – выдал гениальное Штиглиц. – Просто дыра под голову в полотне. Тепло дополнительное не нужно. И ручищи на виду, что и требовалось. Относительно малая голова усугубляет эффект. Ещё бы впопад: серный порошок и фтор, да бычий пузырь за спину.

Штиглиц поясняет, что, вдыхая газ, получающийся при нагревании серы в присутствии фтора, можно получить замогильный голос. На несколько сказанных мыслей с каждого вздоха, но если выпестовать театральный образ лапидарности, может сработать. Особенно вкупе с неестественной для такого грузного на вид тела стремительностью.

Закусывая тем, чем удалось разжиться Штиглицу, мы сооружаем пончо, вводим попутно адепта в курс дел. Оппонирую затее Тима нанести на спину и грудь по крупному символу веры, знаку ⱓ. Тот непреклонен. Начертали, свекольным соком. Денег у нас на троих, с учётом моих недавних трофеев, 356 тэллеров. Из оружия – только моё. Три единицы на мне плюс пять ручных пороховых бомб из тайника в гнезде. Еда, разные бытовые и походные принадлежности, одежда. На три поняги разместится, но у нас одна – моя.

Явился Бозейдо, в безмятежном для такого дня состоянии духа. Он в позитивном ключе присоединяется к мозговому штурму насчёт поняг и высказывает предположение, что у тёти Клаудо припрятаны десятки стандартных аспирантских ранцев. Их выдавали бесплатно в рамках мутных правил, которые никто не пытался прояснить, так как ходить с такими ранцами не престижно. Ранец небольшой, но если сбить батареей штук по шесть, получится что-то вроде экспедиционного рюкзака. Гадешо с Тимотеусом решают опробовать на тётке действенность костюма. По сценарию, адепт лаконично требует дюжину ранцев, на нужды Ордена, а Гадешо поддерживает нитью-другой лжизни. Гадешо вызвался для такого случая нагреть в подвале немного серы в присутствии фтора, чтобы надуть в бурдюк говорильного газа. Я спросил, не ерундой ли они занимаются, на что Штиглиц сказал, что всё остальное в нашей жизни ровно того же качества бессмыслица. Вопрос: зачем Бозейдо до этого момента хранил у себя серу и фтор? Когда к кому-то накапливается много вопросов, проще не задавать ни одного.

Через некоторое время, адепт с Гадешо, зарядившись серо-фтором, уходят за ранцами. Мы с соседом остаёмся вдвоём. Сидим в ставших родными стенах красного кирпича в самодельных креслах. Бозейдо достал из сундука бутылку, наливает, не спрашивая, на три перста. Сделав друг другу салют стаканами, мы неспешно пьём. Главным действующим лицом в этой сцене стало время. Мы не противимся.

– Рекрутом не загребут? – спрашиваю. Он неоднозначно кивнул, не отрывая взгляда от стакана. Отвечает, что сомневается насчёт призыва в армию, и что ему идти некуда, в любом случае. Если б он был не Бозейдо, я б может и взял его с собой, наобум. А так – неясно, на какую реакцию Хотца можно нарваться, если они родственники. Да и не симпатизирую я соседу настолько – порыв мимолетен, сожаления вечны.

– Через окно будете уходить? – спрашивает он утвердительно. – В ворота не пройдёте уже, даже утром, после часа отворения. В Маристею вам надо. Там каменные баржи заливать настропалились.

– Про ворона тоже знаешь? – я не сомневаюсь, что пара воронов отправится со мной. Я люблю засыпать под пустые мечтания, что научусь видеть их глазами. Я и бомбы то купил на чёрном рынке в эдаком беспочвенном угаре, что смогу научить воронов скидывать их по моему приказу. Ничего не получилось, конечно.

– Это относительно несложно устроить, – неожиданно говорит Бозейдо. – Дай мне к ворону прикоснуться, так я смогу инструкцию сделать.

Почему нет? Да ещё в такой вечер. Я оборачиваю руку полотенцем, всползаю на окно, свищу, тянусь к гнезду и даю ворону время ответить на приглашение. После этого осторожно вношу птицу внутрь комнаты, охранительно прикрывая его голову второй рукой. Бозейдо изловчился и прикоснулся к лапке. Этого хватило, чтобы птица вспорхнула и вылетела в окно. Но и соседу этого тоже оказалось достаточно. Он довольно споро пишет на листке символов сто-двести и передаёт мне:

– Это код связи. Его с тобой. Теперь нужно предоставить ворону совместимый с тобой источник автономности в мире. Ты не можешь общаться с птицей, ей нужен «переходник». Для этого используется так называемая синекдоха. Надо убить кого-нибудь, подобного нам индивида; а с помощью кода замкнуть связи.

– Как замкнуть связи? – избегаю я понятия «убить».

– Окружи труп жертвы линией, без разрывов, замкнутой.

– Дай угадаю: пентаграммой?

Он сделал три рубящих движения ладонью, тыльной стороной вверх, на уровне пояса: «отвергаю!».