Месть за то, что будет. История одного дознания

– До определённой степени, и временно, городским властям может быть выгодно спровоцировать повышение цен. Больше налогов, я так понимаю. Сама Ратуша платит за услуги, на которые цены так сразу не повысишь; контракты длинные. По многим статьям платит в столицу. Последствия, когда они проявятся, сначала станут заботой властей в центре державы. Уже потом будут здесь меры приниматься. Нашей управе, возможно, только того и надо.

– Почему это?

– Потому что бурчание местных босяков никого не трогает. Их жалобы из стен города не могут просочиться в заметном объёме. Беднейшие слои населения, чьё мнение уже таки имеет значение – это общегосударственные служащие, состоящие на довольствии центрального государственного аппарата. И глухая буза в их среде может оказаться инструментом многогранным.

Добавляет с обелюсом: «Но это не точно».

– Ты изучал вопрос в последние дни? – я засомневался. Колгун, всё-таки.

Тим:

– Я, сам на то не охочась, кое-что узнал, – говорит. – Мерзкая, скажу вам, свинина.

Адепт поведал, что старшие адепты переполошились вчера утром после мерзости с обелиском, поэтому отправили почтовых голубей в Волкариум, в ближайший замок Ордена. И уже получили ответ.

[Паскхаль] Первопричина повышения цен находится в Маристее. Общеизвестный девиз их государства: «Прогресс любой ценой». Золото у тамошнего монарха полно; больше, чем у кого бы то ни было, но все шахты недавно затопило гейзерами – перспективы добычи в будущем нет. Королевский двор в отчаянии. Добавьте сюда, что держава относительно молодая, а границы почти неприступны. Армия сильнейшая, если не брать в расчёт Волкариум, с которым нет границы. Разведка плохая. В итоге – коллективное безрассудство и попытки нарушить золотой стандарт.

– Теперича Отьство неверящих в нерушимость эфира погрязло в жуткой ереси: проповедует, что Предки Предками, ан прогресс – прогрессом. Не надо, доказу́ют, подшивать одно другому, – негодует Тимотеус.

– И через кого же они действуют в нашем городе? – удивляюсь я. Мне не верится, что белобрысый плагиатор мог быть координатором Маристейской разведки. Впрочем, какая разведка, такие и координаторы.

– Я бы предположил, что через отьев, прежде всего. Послушников и членов Отьства. У нас есть их Приют, – продолжает Штиглиц, – да и обычные клирики Церкви могут пойти против воли почитателей Предков. В Ордене аллотеизма такое немыслимо, судя по рассказам Тима, а в Церкви кого только нет; организация гигантская и рыхлая. Могли подкупить обычных прагматиков из правящей партии, я так понимаю.

– Не подкупить. Воспитать, – поправляет Тимотеус. – На еретиков греши. Чернознатца. Язычника идейного. Кто не имати веры честной.

Адепт резонно считает, что в таких начинаниях ни отдельные выплаты, ни угрозы не работают. Нужно индивиду предложить целую новую жизнь. Мировоззрение. Например такое: «Верить по-настоящему мы не хотим. Мы хотим морали, но без источника морали. Мы же серьезные люди». Если на разовые преступления можно ухаря подкупить, служителя Узы мытниц или бекетчика, то на преступное проведение в жизнь длинной программы нужны иные кадры, требующие длительного предварительного воспитания.

Извиняюсь за стремление сменить тему и спрашиваю, что можно предположить о возможности соорудить пуленепробиваемую колу для пары лошадей. В качестве намерения своей реплики отъегориваюсь материалами своего первого официального изыскания, с коим, кстати, предлагаю друзьям меня поздравить. В приметы не верю. Вернее, использую их с обратным знаком. Нередко срабатывает. В любом случае, они не поздравляют.

– Металл исключён – слишком тяжело получится, – отрезает Штиглиц. – Я не слышал о лёгком материале, способном на такое.

Тим слышал:

– Кольчуги плетут из паутины особого паука. Водятся в Солартисе.

Тим поясняет, что отдельные куски такой ткани не сшить. Если сделать отверстия под нить, ткань расползается. Надо целиком ткать. Поэтому, либо кто-то сделал гигантский ткацкий станок под такую паутину, либо такой повозки не существует. Скорее второе.

Мы заканчиваем трапезу. Я раскланиваюсь и иду на службу.

⁂

В канцелярии меня ожидает две новости. Заявление моё рассмотрели с положительным результатом. Я веду изыскание! Более того: согласно договору, я тут же отправляюсь к казначею и получаю десять тэллеров задатка. Гордый собой, я решаю удивить Гадешо: отправляю ему посыльным в дормиторий, за двадцать грошей, досрочную выплату моего займа и записку, что буду уже сегодня заниматься новым изысканием. На предмет убийства! После отправки фанфаронского письма, я узнаю́, что буду на побегушках у какого-то столичного хлыща, который ведёт это дело. Как они вообще могли успеть прислать кого-то? До столицы езды не меньше десяти часов, даже почтовыми. И что, первый раз десять оболдуев с дубинками зарезали, что ли? Пол-погоста в могилах лихих; к чему тут столичный изыскатель?!

Прибыло не изыскатель, а целый дознаватель-лиценсиат. Хуже того – из особой Роты безликих. Таких на всю страну – индивидов двести, не больше. Я испытываю многослойное чувство глубокой грусти, тоски, переживаемое как томление и внутреннюю пустоту.

Отстранить от дела без конкретной причины дознаватель меня не может; мне и задаток уже выдали. Но отчитываюсь я теперь перед ним, поэтому обязан ему уже сегодня сделать ежедневный устный отчёт по итогу изысканий. При этом ответственность за то, смогу я начальника отыскать, чтобы доклад сделать, или нет, лежит на мне.

Я выясняю в секретариате, на каком постоялом дворе его искать, и отправляюсь в путь. У меня скудные знания о безликих. Если изыскатели не удостаивались права действовать анонимно, без именной нашивки на одежде, то дознаватели с определённого ранга могли, по желанию, этой важной особенностью нашей культуры пренебрегать. А некоторые дослуживались и до права носить особые маски. Такие деятели, в большинстве случаев, соблюдали инкогнито тотально: никто и никогда их лица не видел вовсе, включая сослуживцев. Точнее сказать, как раз от сослуживцев-то они себя по большей части и скрывали, чтобы снизить риски при выполнении заданий по выявлению «кротов».

Искомый «постоялый двор» оказался небольшим дворцом. Я не раз проходил мимо, но мне и в голову не могло прийти, что тут останавливаются на постой. Особенно поражают высокие скаты крыши с мозаично выложенной черепицей, узорами нашего национального мотива. Навершия крыш отлиты из металла и тщательно обработаны до блеска. Ровные белые стены тонко и артистично инкрустированы цветной керамикой. Флюгеров множество, и венчают они окрышия многочисленных мансардных окон, а не главные скаты. Каждый из них представляет собой кованый рисунок, изображающий сценку из известных мифов. В каждом оконном проёме закреплена тонкая резная рамка из морёного дерева. Балкон над главным входом удерживают два мраморных атланта. Великолепие буквально придавливает.

У стойки портье я получаю отлуп, в том духе, что если каждый встречный будет представляться подчинённым одного из наших постояльцев, нашей гостинице придётся переквалифицироваться в секретариат. Я ищу в реплике признаки сарказма, но безуспешно.~

Признав облокуцию портье адекватной, я прошу его узнать, где обитают подручные моего патрона. Тот ответил, что безликий путешествует без подручных и даже без слуги. Это не просто странно, но подозрительно. У дознавателя такого ранга должно быть минимум два порученца, приставленные по штату или вольнонаёмные, по желанию самого дознавателя. Стандартная практика такова, что одни и те же подручные работают на дознавателя годами, получая таким образом необходимый опыт. Кроме того, у любого чиновника с таким заметным статусом должен быть личный слуга, который мог иметь или не иметь доступа к рабочим материалам, в зависимости от предпочтений дознавателя. А тут – одиночка.

Приходится идти на подкуп. Я прошу портье отнести дознавателю записку, приложив монету в целый тэллер. Сработало. Тот сходил наверх, быстро вернулся и самолично провёл меня в палаты на третьем этаже, под крышей. Такое ощущение, что мы оставались на месте, а само здание подставляло нам нужные этажи и палаты. Портье спросило даже, не принести ли мне чего-нибудь выпить. Я отказался. Помещение как минимум двухкомнатное; я сижу в первой комнате и жду, пока безликий выйдет. Он заставляет себя ждать не более трёх минут.

Типичный служивый; моей, крепкой, комплекции. На удивление, без маски. В служебном тёмно-бархатном балахоне с глубоким капюшоном, но с открытой головой. Балахон не скрывает носков сапогов, кожа которых показалась мне посредственной для индивида такого достоинства. Я отнёс это на счёт потенциального явления, о котором не имел личных свидетельств, но которое казалось правдоподобным: нечто вроде театрального этикета, когда глубина выреза дамы зависит от яруса, то есть цены билета и, соответственно, статуса. Возможно, индивиды в таком высоком служебном положении могут безнаказанно для эго экономить на одежде. Я ожидал встретить эдакого члена сосьете, а тут нормальный профи. Лицо тоже обычное, глаза карие. Череп лысый. Либо по состоянию организма, либо совсем недавно бритый. Уши небольшие, аккуратные. Нос прямой, тоже некрупный. Совсем молодой, максимум лет тридцать. Выражения лица нет. Единственная заметная особенность – движения ничьей челюстью, внутрь-наружу, внутрь-наружу. Как будто он хочет казаться волевым, потом забывает об этом, возвращается в естественное состояние, снова вспоминает. И так по кругу. Но я вижу в его лице умение идти дальше, даже когда силы на исходе.

– Магистр Жеушо, приветствую Вас официально, – произносит он, чтобы столкнуть беседу в строго формальное русло. – Я предлагаю следующие замены в категориях наших бесед: вместо намерения – конфигурация; вместо оценки – перспектива. Также предлагаю обязательные дополнения в набор столпов взаимной коммуникации: принадлежность и протяжённость.

‘Ого, нешуточный врач, лихо будет врать ему пытаться’, – прикидываю я, – ‘залечит первой же лекцией.’ Вместо того, чтобы освещать мои грамма-намерения, все сущности сказанного нужно теперь относить либо к единичному, либо к двойственному, либо к разрозненному, либо к скученному, либо к сегментному, либо к компонентному, либо к целостному, либо к составному, либо к разнородному. А вместо того чтобы давать личную оценку степени наполненности описываемого явления, я должен теперь относить его к ограниченной, неограниченной, обобщающей или абстрактной перспективе. Принадлежность и протяженность – усугубляют.

Дознаватель просто ждёт, пока я переварю его реплику. Он не сверлит взглядом, не пялится на какой-нибудь объект в комнате; он, кажется, вовсе не тяготится вынужденным ничегонеделанием.

Решаю: вчера, в ситуации с белобрысым гадом, я не сделал ничего, чего не сделал бы любой другой, будучи в адекватном уме и в своём личном праве, праве на самосознание и существование; а дознаватель производит впечатление достаточного мудрого индивида, чтобы это принять, и он точно обладает правомочиями, чтобы не вплетать в ситуацию дешевых и ограниченных местных бдителей, волокитчиков и подъячих. Кроме того, выдвинутая им реконфигурация наших диалогов подразумевала отсутствие у него интереса к моим мотивам. Ему нужна абстрактная суть. Он не боится интриг, с моей стороны уж точно.

– Понял, – просто отвечаю я.

– У Вас есть, что доложить в качестве рапорта по делу?

– Так точно.

– Излагайте.

– Я изъял у одной из жертв методичку по финансам на языке Предков, адрес явки на предмет ледоколов, пуленепробиваемый вездеход арганорского производства под двух лошадей с купчей, – не стал я тянуть кота за хвост.

– При каких обстоятельствах? – спокойно спрашивает дознаватель, хотя мне показалось, что на понятии «ледокол» его зрачки слегка сдвинулись влево и вниз.

– Он хотел меня убить и привлёк девять сообщников, – просто отвечаю я.

– Похвально, – сказал дознаватель через пять ударов сердца, – маэстро Хотценплоц к Вашим услугам.

Он протягивает мне руку. Я с удовлетворением отвечаю на рукопожатие и приношу Клятву строгой, сжатой в струнку ладонью к небу – «урар».

❡

Глава α5. Изыскание переквалифицировано в дознание

– Ну что, исследуем вездеход? – не дожидаясь моей реакции, он надевает шляпу и двигает к выходу. – Хотя, погодите.

Хотценплоц снимает шляпу, а также свой служебный балахон, через голову. Под ним – добротные, но обычные черные гачи и белая рубаха, которые контрастируют с роскошью палат, в которых мы находимся, так же, как и его сапоги. Он достаёт из саквояжа тонкостенную изящную маску безликих и протягивает мне.

– Надевайте маску и балахон, магистр. И жетон свой перецепи́те мне на шляпу, пожалуйста. И камзол Ваш, будьте любезны. Надеюсь, это Вас не обременит. Немного профессиональной вавилонщины не повредит. Говорить буду я, Вы просто будьте рядом. Хотя, я вижу, с арсеналом нитей у Вас полный порядок. Тем не менее, сегодня поработаю я. Тем более, что Вы ещё не в курсе дела. По пути расскажу. Жертва ваша – вовсе не жертва. Это подозреваемый. В моих глазах – преступник, хотя он уже определённо обессужен.

⁂

Мы выходим на улицу и шагаем к монастырю. В торговых рядах, мимо которых мы двигаемся, творится что-то неладное. Вместо спокойных наветов и торга слышен гул недовольных голосов. Кто-то выкрикивает: «Хельфетическая Конфедерация Иллюмироса». Полное формальное название государства. С неясной целью. На площади – ветер перемен. Гвалт. Спех. Некоторые скрывают лица. Я гляжу на толпу, мы ускоряем шаг. Пикой посещает меня предчувствие. Годами осторожности взращенное подсознание увидело в толпе чьё-то поползновение. Я встаю как вкопанный, удерживаю Хотценплоца. Камень пролетает мимо. Не подобные ли сложности решил мой начальник циркумвентировать переодеванием? Мы поспешно сворачиваем в первый же проулок, выходим на параллельную улицу, высматриваем извозчика. Несколько минут едем молча в закрытой повозке, созерцая каждый в своё окошко, из-за шторок.

– Плащей-то сколько, плащей, – маэстро использует для обозначения служителей правопорядка просторечное определение. Нелицеприятное. Душа нараспашку, врань святая; а вдруг я стукач.

– Маэстро Хотценплоц, как Вы думаете, кто-то провоцирует инфляцию и беспорядки? – спрашиваю.

– Можно просто Хотц. Да, так и думаю. Давайте я Вам вкратце изложу суть дознания, с которым я прибыл в Фольмельфтейн.

Он курсивом рассказывает, что белобрысый замечен уже в трёх кантонах, каждый раз на краже, один раз с разбоем, документов о Предках и инкунабул. Несмотря на улики, задержать не удалось ввиду неоспоримых алиби.

– Недавно моему ведомству7 стало известно о, назовём это так, тайном маркетплаце, где продаются и покупаются сведения, позволяющие вести политические интриги вокруг вопроса с каменным кораблестроением. – Хотц смотрит на меня.

– Так это не утка? – я наклонил голову вбок, чуть приподняв подбородок.

– Нет, судя по многому. По всему миру есть силы, которые «за», и те, которые «против». Через доверенных коллег проходило еще несколько дознаний, сопряжённых с ‘маркетплацом’. И там тоже шлейфом тянулись вторичные инциденты. Именно в этом аспекте дело вашей жертвы – особенное. Обычно быстро становится очевидным, на чью из двух противодействующих мельниц льётся вода в каждом конкретном случае.

– Такие простецкие интриги? – сомневаюсь я.

– Первичные интриги замысловаты; маркетплац на то и нужен, чтобы отфильтровать профанов и неумех. Но вот плоды – простые. Кто-то обязательно пытается противодействовать после того, как тетива спущена. И этот кто-то уже не может скрыть свою политическую принадлежность. В каждом деле преследователи, воздаятели, репрессоры всех мастей – из одного лагеря. В нашем дознании – враги у исполнителей заказа обнаружились с обеих сторон.

– Как же он тогда осмелился публичную лекцию провести вчера?

– Вопрос… – мы уже подъезжаем, но он высовывается в переднее окошко и подаёт мелкую монету вознице с просьбой сделать три круга по близлежащему кварталу. – Хотя относительно самой лекции сомнений капля. Это следующий заказ, с того же маркетплаца. И на простую отвагу я и гроша не поставлю.

– Какие силы за, какие против, по Вашим наблюдениям? – спрашиваю я.

– Зависит от принадлежности к кланам и тайным обществам. Государства, ведомства, религиозные организации не имеют позиции, за исключением, пожалуй, Ордена. Там твёрдо против. Номенклатура Волкариума, в основном, против. А в остальном – кто в лес, кто по дрова. Надо знать, кто в каких родах и клубах состоит, кто куда вхож – тогда можно вывод сделать предварительный. Предварительный! Потому как есть и отщепенцы. Уж больно щепетильный вопрос.

– И как же так получилось, что при такой всеобщей заинтересованности до сих пор непонятно, в чем суть раздора?

– На начальство все ориентируются. А начальство само не знает. Все реплики на тему – без сущностной табурет-ноги проходят, выражаясь по-школярски. Куча нитей уходит, чтобы просто разговор начать. Большинство экономит и плывёт по течению. Да и случилось всё… яко тать в нощи.

– Вам зачем в такое тухло… – не успеваю я закончить вопрос, как в обеих дверях повозки появилось по дырке диаметром в двухтэллеровую монету. В них яростно брызнул свет.

Я попытался припомнить, какая из дырок появилась первой, но не смог. Это объяснимо. Хотя свет распространяется быстрее звука, но мозг обрабатывает звуки в сотню раз быстрее, чем видения. Звук проникает в сознание так быстро, что изменяет восприятие всех остальных сигналов. Когда мозг осмысливает увиденное, он уже обработал звуки за мельчайшие фракции времени до этого. Видимо, в силу конструкции слоёв стенок, выходное отверстие было создано с более мощным звуком, что повлекло путаницу. «С другой стороны, – рассудил я, – какая разница. Всё одно: вываливаться нужно со своего борта».

Страха нет. Если стреляли – значит не уверены в себе в ближнем бою. А уворачиваться от пуль не так и сложно на бегу, если стрелков не больше двух. Два выстрела до перезарядки, по пистоли в руке. От четырёх пулевых атак вполне срабатывает уклон, прыжок и перекат. В четыре удара сердца я оказываюсь на подножке кэба атакующих, на шестом – заканчиваю уколы шилом в основания обоих черепов. Дилетанты: преследуя нас от гостиницы, занервничали на втором круге вокруг квартала у монастыря и решили, что смогут прострелить на повороте двоих одним выстрелом. Пулей, притом, не картечью. Никогда не уважал огнестрелы. Толку от них – чуть. Шум, копоть, вонь, да неподкреплённые эспуары.

– С какого адреса начали слежку? – тычком в подбородок снизу встряхиваю застрявшие в голове возницы врагов сведения, чтобы они выскочили наружу через рот. Ну, хоть не за мной охота, удовлетворяюсь я ответом. От палат, тривиально. Возница – в замешательстве, и я убеждаюсь, что он, сидя спиной к пассажирам, не видел, ни как я достаю шило, ни как прячу. Пусть живёт.

Оба возницы побежали было, боком-боком, но маэстро гаркнул: «Ниц!». Они и присели. Пока я обшариваю сброшенные с кэба прямо в грязь трупы, срезаю кошели и расплющиваю камнем головы для сокрытия следов трёхгранника, Хотц что-то внушает кучерам. В итоге они относительно спокойно взбираются каждый на свои козлы и разъезжаются. Одно из обезображенных лиц меня смутило. Всё в крови, но светлая волосявость проглядывает. Я подзываю дознавателя:

– Это он, вроде. Ожил, – шучу.

– Хах, близнец, – не смутился Хотц. – Вот откуда алиби. Как он его скрывал все годы в Академии, только Предкам известно.

– А как они скрывались до этого, Вас не смущает? – удивляюсь я.

– Нисколько. Циркачи ради престижа в фокусах такое, бывает, проворачивают. Среди кочевников любых это сплошь и рядом – детей регистрируют небрежно. То на двоих один раз, то несколько раз на одного. Хуже, если мы с чернознатцами спутались.

– Как это трактовать? Мертвецов оживляют? – не рассчитываю я на серьезный ответ. Но Хотц всецело сосредоточенно говорит:

– С оживлением сталкиваться не приходилось. Видимо, крайне накладно. А вот изначально поддельные живые встречаются. – Открытая ладонь в жесте «мунеро» подтверждает и его добровольный отказ от оплаты за ценную информацию, и нежелание продолжать беседу на эту тему.

Появляются редкие прохожие, но при виде служебного балахона безликого они спешат скрыться. Ну и мы пошли вокруг монастыря к мастерской. Прочь с этой площади! Какое фальшивое место! Слабые струи воды опадают бесшумно в резную каменную чашу фонтана. Их почти вертикальная импотенция контрастирует с коварностью зданий. Те тянут ко мне несуществующие руки, не сумев скрыть отсутствие своей субъектности погнувшейся меш-сеткой вертикали. Они опозорились, не к месту отсвечивая нежно розовым, не в силах предъявить свой настоящий белый. Они слепы задёрнутыми занавесками в своей нелепой позиции кладбищенского упыря, тщетно надеявшегося пожабать моей крови. Тоже мне, плацца Розовой надежды с зелёными прыщами окисленной меди на крышах куполов. Экая мерзость.

– Спасибо, кстати. – Хотц кивает мне, – Блаженные сподвижники! Есть-то как хочется.

– В монастыре перекусим, – уверяю его я.

⁂

Пансо не удивился, когда я на мгновение показался ему из-под маски. Но на требование накрыть на стол вытягивает физиономию.

– Заплатим, – успокаивает его Хотц.

Нам подали крупную курицу с вертела и варёные земляные яблоки с квашеной капустой. Пока ждали еду, нещадно накачивались монастырским. Не каждый день переживаешь второе покушение за три дня.

– Ваша служебная форма становится в Фольмельфтейне обременительной, – замечаю я Хотцу, имея в виду запущенный в нас булыжник. Я снимаю балахон и передаю труднику с просьбой застирать свежие пятна. Маску прячу в сапоге. Маэстро меня понял правильно:

– Действительно, в высшей степени необычно, что простецы демонстрируют предтечи открытого бунта. – Хотц не стал развивать свою мысль, уплетая за обе щёки, и спрашивает вдруг у вернувшегося Пансо: – Семья есть?

– Тутока ни у кого нету, – зачем-то переключается в режим лихой придурковатости трудник.

– Игрок? – маэстро кивает в сторону ипподрома. В озарении, брови его сбежали под то место, где должна была быть чёлка.

– Апирия, барин, – жмёт плечами Пансо.

– Отлично. С нами поедешь. Десять тэллеров в селену жалованья. Веди к наставнику, выкуплю тебя, – не предполагающим возражения тоном говорит Хотц. Потом, мне:

– Хотя… это под Вас поручение, коллега. Узнайте, пожалуйста, сумму и возвращайтесь, – имея, очевидно, в виду, что с безликим Пансо отпустят много проще.

– Наоборот дешевле выйдет, – предполагаю я, – да и балахон унесли только что.

– И то верно, – соглашается маэстро. Они с трудником исчезают в основном здании монастыря. Я доедаю и отправляюсь исследовать колу.

Пока служка побежал за ключами от нужных ворот, я обдумываю природу необыкновенной проницательности Хотца. Это я́ знал, что Пансо должен был получить в нос от двух сослуживцев, по меньшей мере. За необоснованное обвинение на почве моих поддельных кляуз. За пахнущие доверительностью отношения с органами изысканий и дознания. Обыватели отнюдь не симпатизируют ни обычным «плащам» с околоточных управлений, ни аспирантам Академии. Но как мог Хо́тц так живо угадать, что житья тут труднику нет и не будет? Другая странность: с чего вдруг такое доверие ко мне? И вновь: где его слуга и подручные? Про пренебрежение служебными процедурами я его точно спрашивать не собираюсь, а вот про остальное… Пожалуй, промолчу пока. Есть множество сказанных мной реплик, о которых я сожалел, и нет ни одного случая, когда бы я промолчал, а потом сокрушался.

В коле́ я ничего не нашел. Ни сумок, ни документов, ни скрытых полостей. На три раза всё облазал. На крышу сверху посмотрел, под днище заполз – тщетно. Подошёл Хотц и тоже обстучал весь корпус. Впрочем, без усердия.

– Слишком просто было бы, – приступает он к осмотру треугольных шасси. – Вот это лепо! Что внутри этих цилиндров, брат Плата?

Внимание дознавателя привлекли восемь одинаковых толстых труб, запаянных с обоих концов и прикрепленных враспор между соо́сиями и основанием рессор.

– Воздух тама, господин, – отвечает Пансо, окончательно включив подобострастного дурака. – Когда рессора разгибается апосля ухаба, эти штукенции не дают откату ударить чрез меру. Посему оси восполняют высоту понемножечку. Вот дырдочки видите, махонькие? Воздух асквозя ихь сочится, тягуче-тягуче.

– Ага, – дознаватель стучит по одному из цилиндров костяшкой пальца, – вот эту разбирай.

Через час перед нами лежит ворох скрученных в рулоны документов, выуженных из всех восьми механизмов.

– Смело брошенные якоря… – Пансо расширил свой жизненный опыт.

Я снял мерку куском линя и отправил одного из послушников в лавку за небольшим сундуком. Закрыв покамест бумаги и пергаменты в коле, мы вернулись к столу во дворе, чтобы пропустить по чашечке.