Месть за то, что будет. История одного дознания

Алексей Ощепков

Месть за то, что будет. История одного дознания

ЧАСТЬ α. Книга лжизни. Booк of Liefe

«Лжецу нужна хорошая память» – Марк Фабий Квинтилиан

Глава α1. Нападение на символ веры в Фольмельфтейне

Весна. Плотная, пахучая лексема. Торопящий аромат, обещающий впереди ту радость, ради которой хочется жить. У других об этом не спрашивал – не та это тема для вопроса, на который ожидаешь ответа. Я не могу сказать, что всегда хочу жить. По большей части… плыву вдоль по событиям да процедурам. Но этим утром есть весна: я стою у высокого, в мой рост, окна. Окно неширокое. Я плюс я не влезем. Удобное: можно улечься на толстенную нагретую солнцем каменную стену, оставив голые ступни на деревянном полу, опереться на локти и крутить голову из стороны в сторону с уютно уложенным в ладони подбородком.

Наша башня номер семь – угловая. Обе крепостные стены, и слева, и справа, уходят по отношению к стреле моего взора назад, не давая внутригородскому быту перекрыть вид на лес. Прямые кедры благородной стеной шагах в пятидесяти. В бесконечности за лесом отроги Великой горы. Широкий крепостной ров высох, зарос и превратился в грандиозный земляничный овраг. Противо-осадную дисциплину нет смысла поддерживать – целое поколение воспиталось с тех пор, как в армейских соединениях есть артиллерийские расчёты, способные и стену проломить в любом месте, и поверх стены в любой нужный дом в городе зажигательную бомбу сбросить. Мощный мост, когда-то ведший через ров, стоит без дела. Ни воды нет, ни функционирующих по сю пору ворот в башне.

Между лесом и стеной двигаются по широкой тропе: крестьянская телега, группа пыльных стражников с понягами, пара дюжин местных без поклажи. Высокие стены из черных каменных глыб утратили военную ценность, но задачи обеспечения правопорядка продолжают выполнять. На входе в город, на всех пяти воротах выборочно досматривают. Ближайший проезд – в трёх башнях отсюда, и мне не видно и не слышно привратной сутолоки. Когда-то и в нашей башне был проход и дозор, но каменную кладку дополнили, оставив лишь низкую, не выше подбородка, железную дверь, которую на моей памяти ни разу никто не открывал.

Теперь здесь дормиторий, и я, аспирант Академии изысканий, тут живу. На верхнем, пятом этаже. Я разогнулся обратно в полутёмную комнату, потянув за собой ставни. Жалко перекрывать путь солнышку, но мне уходить, а облака в небе хоть и редкие, но слишком тёмные, чтобы совсем не опасаться за весь грядущий день сильного косого дождя. В соседней шестой башне в окнах почти прозрачные витражи, но даже если бы у меня были лишние десять тэллеров в селену за постой, я бы не переехал. Денег жалко, и есть иная причина. Седьмая башня, или Септумпорта, сужается кверху и заканчивается высокой изящной крышей, напоминающей край резца краснодеревщика. Я черепицу непосредственно из комнаты могу потрогать. Соседняя башня цилиндрическая с наблюдательной платформой для стражи, поэтому верхний жилой этаж много шире нашего. Там у меня было бы больше соседей. Я существо осторожное. На случай непрошеных гостей я хочу иметь брусок из лиственницы, в пару ладоней толщиной, чтобы запереть дверь и выкупить несколько минут, пока я достану верёвку из тайника. Или оружие; это от ситуации будет зависеть. Обустройство тайника – большая проблема. Нельзя просто захотеть. Не в нашем мире. Намерение должно быть исключено. Если тайник сам образовался, в силу каких-то сторонних обстоятельств, то его использование может быть расценено как преступление, наказуемое не казнью. А при наличии золота на стряпчего, можно рассчитывать выскочить сухим из воды. Поэтому – черепица, до которой можно дотянуться рукой. Я два битых года птиц прикармливал, чтобы они там гнездо свили. Учитывая мои доходы, я недоедал из-за пернатых обжор. Но безопасность превыше всего. А сосед – вынужденное зло. Это первый кандидат на роль разорителя моей тайны.

⁂

Скрипучесть деревянных половиц во внешнем коридоре мне лояльна – предупреждает о визитах с пято́к ударов сердца загодя. Я успеваю отойти от окна; лязгает замок; в комнату входит сосед, Бозейдо.

Он, как и я, аспирант и, я так полагаю, тоже неудачник: дешевле каморки ещё поискать. Долговязый, плохо бритый индивид. Сутулится; ноги не до конца распрямляет в нужной фазе шага. Мышечный каркас крепкий. Талантлив. Мне до него далеко. На курсе голов в пятьсот, сложнейшие конкурсные задачи в полном объёме неизменно решает лишь он. При этом двоечник: лишь за конкурсные задачи платят звонкой монетой. С наставниками, рутинно ведущими курсы, Бозейдо не может сойтись характерами. Одарённый, ухабистый, вздорный.

– Пришли дурные вести, в почте, – ворчит он и растягивается на тюфяке, скинув сапоги и уперев пятки в приставленный к стене сундук. – Поясничаю. Не знаю, что там.

В его фразу встроен тот смысл, что ему не жаль, что он сразу не посмотрел, что там. Хотя мог1. Бозейдо картинно вкладывает ладони в разноимённые рукава, как в муфту, подчёркивая тот факт, что предаётся безделью совершенно осознанно.

Окраска личной оценки контекста произносящим во фразах Бозейдо такая, что я решаю не откладывать. Спешу вниз, к почтовым полкам. Пять этажей в бывшей боевой башне – это пропасть. Ииэх – слетаю я пролёты, шлёпая босыми ногами по прохладным камням. Люблю простые процедуры. Прыжок… слишком громкий. Каменные полы, в отличие от деревянных, ко мне никогда не были добры.

– Джей, – с наглой краткостью окликает меня, выглянув на шум из своей каморки кастелянша. В коварстве, правый глаз её скосился.

«Врань!» – поминаю лешего молча и, более того, мысле-молча, не позволяя проклятью прорасти в коммуникацию.

– Жеушо, вообще-то, – спокойно говорю я; и добавляю для корректной полноты фразы: – тётя Клаудо.

Я знаю, что ей от меня нужно, поэтому превентивно в этой моей реплике летит эстетическая концепция, восхваляющая простоту, непостоянство и естественные несовершенства. Я нахожу́ красоту в неоднородности течения времени. Но белёсая тётка, что стоит передо мной анфас – нет. Руки в боки, отёкшие ноги на ширине плеч. Давно она была ряхой. Якорным выражением, моим прозвищем среди друзей, я поймался на диалог. Надо было входить в режим пренебрежения и идти мимо, а теперь придётся использовать саботаж. Она в скуке. Это неприятное состояние возникает, когда невозможно достичь оптимального уровня возбуждения сознания через взаимодействие с окружающей средой. Скука наступает, когда существо отказывается от деятельности, соответствующей его ценностям.

– Одевайся и выходи на уборку прибашенной территории; вы оба-трое с твоим соседом манкируете; это твоя прямая обязанность, в каждую новую селену. – Клаудо указывает пальцем вверх, в небо. В этом же направлении на миг блеснула из её головы бесконечно белым тончайшая струна лжизни.

«Смотри-ка, Джей, – Кузен отметила, – ей скучно бес небес, завидует тебя, спустившегося с выси». – «Что делать, Кузен, что делать. Пусть, тварь разумная, скучает». Забыл сказать: у меня нет карманов, но есть карман. Между лопатками, изнутри камзола, на подкладке. Там у меня хвостатая норушка живёт. По кличке Кузен. Иногда я не прочь перекинуться с ней парой фраз, хотя она, надо признать, немного безграмотная.

– При всем уважении, не Ваша ли обязанность менять нам каждую треть селены постельные покрывала2? – огрызаюсь я, раздражённый, разводя ладони шариком в решительном и негодующем «индигноре».

– Ты – всего лишь пока-не-отчисленный аспирант-корреспондент, а вовсе не действительный аспирант. А вот твоя попытка подменить определение формальное функциональным, вкупе с твоим мотивом высказывания, тянет на десяток плетей. В мотиве твоём, кроме лукавого “научного стремления к изысканию”, есть иррациональное желание оскорбить меня, подготовленное намерение подорвать авторитет регламента…

Не находя на моей физиономии признаков раскаяния, оно спрашивает: «Продолжать?». Я начинаю было формировать фразу, что, дескать, хотя понятие «кастелян» действительно происходит исторически от почётной должности «заведующая кастлом», то есть замком-крепостью, а гарнизонные инструкции не переписывались уже добрый век, это вовсе не означает полное соответствие текущей действительности, и ныне – она лишь тётка, которая должна следить, чтобы жители дормитория были вовремя обстираны…

Если внимание индивида успешно задействовано, то малые усилия и низкая метакогнитивная осведомленность ассоциируются с ощущением растворения в процессе, а не скуки. А у неё скука. Значит, внимание не задействовано. Поэтому действуем по-другому: страдальчески морщусь “не надо”. И не прогадываю. Бинго: я получаю обещание! Индивид всегда имеет свободный выбор, какое именно включать в своё высказывание намерение. Чаще всего эти намерения касаются его самого. Но иногда намерение направлено на того, к кому обращаются. И самое простое, классическое намерение – это голое обусловленное обещание. Получив обещание, можно просто резать соответствующую нить лжизни и забирать себе.

– Штраф влеплю, если до конца дня не сделаешь, – кивнула она своим обещанием на тачку с метлой и лопатой, стоявшую под лестничным пролётом. Я с облегчением запротоколировал реплику в качестве обязательства. Улыбаюсь себе в плечо: «заскучает ведь и забудет».

⁂

С нижнего этажа Седьмой башни выхода в город нет; мы делим его с богатеями из Шестой. Почтовые раскладки находятся в вестибюле. Я медленно перебираю босыми ногами по узкой потерне. Внутри крепостной стены щедро освещено восковыми факелами. Я не спешу, от одного небульного пятна пламени к следующему, на ходу заторможенно сворачиваю в аккуратный клубок белую нить лжизни, так удачно подрезанную у кастелянши спровоцированным обещанием штрафа.

В общей зале никого. В том числе, за стойкой портье. Но камин уже растоплен, и по обширному помещению растекается уют. Слева от входа обустроена почтовая пирамида: берестяные туески под каждую комнату. Я дотягиваюсь до верхнего левого, символизирующего нашу с Бозейдо каморку, вытаскиваю кусок плотной бумаги, изготовленной из растворённой тряпичной ветоши. Адресовано Жеушо ****, дата появления на свет жизни – такая-то, приписка при регистрации – такая-то, должность – такая-то; сообщение: «Жеушо обязано явиться для прохождения внеочередной до-аттестации в Большую академическую аудиторию к часу пополудни первого числа селены живого цветеня». Это сегодня. И я уже слышал девять ударов с часов ратуши. Пожалел, что не успел вовремя отвести взгляд от прямоугольника повестки, так что печать на нём успела сменить цвет с черного на иссиня-чёрный, зафиксировав факт прочтения мной официального сообщения.

Я обращаю внимание, что моему приятелю с третьего этажа, Гадешо Штиглицу, адресована аналогичная повестка. Подхожу к огню и выбрасываю уже бесполезную свою бумажку. Усаживаюсь в кресло, грею ноги, пока у меня в голове не уляжется. Я – “медленный на упаковку”, когда подрезаю чужие нити лжизни. Зато быстр в применении. Это потому, что я пропустил школу и в Академию попал по подложным документам.

⁂

Несмотря на проникновение в Высшее учебное заведение зайцем, я знаю, как происходит в школах: наставник на первом занятии ставит прямо на кафедру трехногую табуретку и приглашает кого-нибудь из аудитории на неё сесть. Всегда находится кто-то, кто не прочь повеселить себя или остальных; он взбирается на стол и усаживается выше всех, скромный или, наоборот, возбуждённый.

– Ну что, молодой воспитанник, крепко сидится? – спрашивает наставник, – не качается?

– Прочно, – малец пытается елозить на табуретке задницей, но та стоит плотно.

– А привстаньте-ка, – просит учитель, берёт стульчик за ногу, достает из-за кафедры ножовку, подпиливает эту ножку на пол перста и возвращает школяру, – а теперь?

– И теперь всё хорошо.

– Во́т! – наставник отправляет ученика на место и поясняет…

– Каждое высказывание каждого индивида, каж-до-е ва-ше высказывание должно иметь минимум три ноги. Первое. Это собственно сообщение, что́ вы хотите сказать. Например, “тряпка для стирания с классной доски мокрая”. Второе. Это ваше намерение, то есть, зачем вы это хотите сказать: зачем это именно вам? Например, «я хочу очистить доску». И третье. Вы должно сообщить, насколько всё серьёзно. Например, «из “вымокший”, “мокрый”, “влажный”, “волглый”, “сырой”, “почти сухой”, “сухой” и “пересохший” я выбираю “мокрый”; из “я подумываю об этом”, “почему бы не сделать”, “если получится”, “сделаю обязательно”, “сделаю во что бы то ни стало” я выбираю “если получится”».

– Нет ничего страшного в том, если вы немного ошибётесь в любой из этих трёх категорий. Можно ножку подпилить, не страшно. Табуретка не закачается. Высказывание останется действенным. Более того: вы можете ошибиться несколько раз, «подпиливая ножки» последовательно. Главное, чтобы не возникло критического перекоса вашей табуретки, и вы бы не сверзнулись с неё. Все три основы взаимозависимы. Они не могут иметь слишком разную высоту. В общем, вы можете подпиливать ваши ножки вплоть до низведения реплики в абсурд, когда у табуретки просто вовсе не будет ног. Это называется высказывание математическое – оно устойчиво абсолютно. Но очень мало что можно выразить математически точно. А если быть точным, такого – бесконечно мало, то есть попросту нет. Это теоретический предел, асимптота.

– А почему сущность сказанного, намерение говорящего и его личная оценка сказанного принципиально неотделимы друг от друга? – кидает лектор хрестоматийный вопрос в аудиторию. Ясно, что никто из них ответа понимать не может: как же можно это понимать, если и ты, и все вокруг с самого твоего появления на свет жизни каждый раз, когда ты их слышал, высказывались только во всей полноте? Но наставник ожидает вовсе не понимания, он проверяет степень подготовленности аудитории. Сколько здесь детей состоятельных воспитателей? Кому оплатили подготовительные курсы и репетиторов?

– Вижу, вижу, знаете, – с довольной усмешкой отмахивается лектор. – Правильно. Ценность такого высказывания для слушателя в среднем будет ни-же ну-ля. Манипуляция и лжепослушесво – один из основных инструментов природы и главный метод эволюции. Сбивать с толку, мимикрировать, паразитировать, притворяться. Поэтому на одну потенциально взаимовыгодную реплику приходится с десяток тех, которые заведомо призваны весь акт взаимодействия свести к чистому выигрышу автора реплики. А иначе зачем её произносить? Из альтруизма что ли? И такое бывает, но не на уровне прямого общения индивидуумов. Это вторичные, третичные процессы. Теоретически, можно, конечно, предположить, что инструменты противодействия лжи сработают на уровне всего общества в условиях, когда все друг другу врут напропалую. Но то теоретически. На практике работоспособной является схема, когда способность недосказывать…

Лектор закашливается, потирая морщинистое лицо бывалого функционера.

– Врать-то в корне вредно, безусловно, – продолжает он. – Так вот, способность недосказывать является прерогативой тех, кому это положено по долгу службы. Положено. Всё ясно?

– Ясно! Ясно, – аудитория вновь делится на меньшинство, которое воодушевлено́, и стремительно скучнеющее большинство. Нимало не смущаясь, наставник продолжает:

– А что будет без одной или двух табуреткиных ног? Появится неопределённость; табуретка не упадёт лишь некоторое время, да и то, если на ней будет сидеть искусный акробат. Колгун и есть такой акробат. Он подвешивает основание на упругую нить к небу, на нить лжизни. Ему нужна минимум одна нить, если нет одной ноги из трёх. И две нити – если нет двух ног. При некоторой сноровке можно обойтись и одной нитью. Для этого нить должна быть крепкой, а чувство баланса колгуна – развитым. Да что там: бывают гениальные колгуны, которые и вовсе обходятся без ног; их высказывания парят в воздухе безо всякой основы, только лишь на нитях лжизни. Таких, слава Предкам, почти не бывает. Колгунов вообще очень мало. Представьте, какой бы воцарился хаос, если бы каждый босяк мог привносить в мир неопределённость, вводить в заблуждение. Но колгуны, очевидно, нужны. Без них не будет ни коммерции, ни политики, а без этого не будет государства. А без государства не будет ничего, в том числе вас, бездарей!

⁂

В таком подходе есть иллюстративный смысл: следующая, четвёртая, категория обязательно лишает реплику гарантированной устойчивости. Например, конфигурация, то есть отношение к множеству, усиливает реплику, будучи «четвёртой ногой». Дерево – это и топливо, и ориентир, и беспорядочные джунгли, и рядная роща. Числительные и описания немощны в сравнении с умелым выбором типа конфигурации, зиждущейся на всей мощи теории множеств и алгебры. Но такая “табуретка” должна быть предельно точно сбита, чтобы не закачаться. Однако, иллюстрация с колченогой мебелью имеет свои пределы. Пол вовсе не обязан быть плоским, а табуретка – трёхмерной. Не адаптировав базовый шаблон в начале обучения, я не получил и навыка быстрой абсорбции нитей на входе. Я не могу их мгновенно… пусть и ошибочно, но мгновенно кодифицировать, группировать, правильно сматывать в клубки нужной формы и закладывать в свой арсенал. Но зато извлекать нужное со своего «склада колгуна» я могу быстрее и точнее, чем многие.

Под пляшущее пламя я разомлел. Кажутся лазурными сквозь полусомкнутые веки лепестки огня. Я стряхиваю с сознания ненужный зэнзухт и бегу мимо факельного ряда в свою башню, до третьего уровня, стучусь основанием ладони к Штиглицу, чтобы сообщить о его повестке. Тщетно. Поднимаюсь на пятый.

Я дома. Бозейдо громко спит. Я без опаски достаю из своего сундука монеты. Пересчитываю. Не сочтя итоговую сумму верной, я проверяю все карманы, выскрёбываю недостающие по моей нехитрой бухгалтерии гроши. Откладываю четверть тэллера ‘на поесть’ сегодня, а с отдельным вздохом – ещё десятинку на мыльню. Прячу остатки, запираю сундук. Натягиваю штаны тёмно-синего цвета с узкими петлями под ремень, заправляю в них широкую, почти белую рубаху с хорошим пышным воротником (нельзя экономить на воротнике и шляпе), накидываю синий же камзол. Без единого кармана камзол. У такого есть плюс: отсутствие карманов оправдывает при обыске гвардейцами, почему это у меня вдруг рабочие принадлежности приторочены в обшлагах сапогов. Там у меня с десяток мелких штук от штеплера до блокноута, но по-настоящему мне в сапогах нужны всего две вещи: шило и перочинный нож. Шило у меня особое, в сечении треугольное, как армейский подмушкетный штык, длинной всего на треть фаланги короче максимального положенного. Всё в рамках закона. А форму сечения ни один из подзаконных актов не регламентирует. Треугольник сечения меня не раз спасал: опасная получается рана, и упругость клинка не в пример выше, чем у обычного круглого шила. И ножик сделан на заказ – а так, по внешнему виду, и не скажешь. Никто ещё не сумел вовремя догадаться, что́ это вдруг вылетает молнией снизу вверх в моей руке, когда я присаживаюсь в ритуальном приветствии. А свидетелей я до сих пор не оставлял. Убивать не врать – много, много проще. Есть у такого камзола и минус: никак не купить пользованный, подешевле; обязательно остаются выцветшие отметины накладных карманов. А коль отодрал – объясняй, зачем. А где объяснения, там неминуемо всплывают связанные неудобные или опасные факты. Приходится переплачивать, сдирать карманы аккуратно снова́, а потом носить до совсем почти неприличного состояния – денег-то у меня едва на еду и жильё.

Впрыгнув в сапоги, нахлобучив неплохую шляпу с жетоном аспиранта, я выкатываюсь в тёмный коридор. Теперь надо найти со-трапезника. В одиночку питаться так, чтобы не ныло полдня под ложечкой, никак не получается. Самый дешёвый вариант, и чтобы не отравиться при этом – покупать утренние комплексные трапезы в одной из трёх больших харчевен, удовлетворяющих одному важному условию. Там тебе выставляют на одно деревянное прямоугольное блюдо суп, салат, что-нибудь небольшое мясное или рыбное, гарнир, большой напиток и какой-нибудь фрукт. Платишь четвертинку. На день хватает. Проблема в том, что дней в каждой селене слишком много. Поэтому приходится кооперироваться с кем-то доверенным.

Схема не такая сложная. Почти неопасная. Важное условие состоит в том, чтобы проштампованные кассиром чеки оплаты на выдаче блюд не накалывали на торчащий штырь, а сбрасывали в тарелку с водой, чтобы они тут же мокли и не разлетались. Напарник нужен, чтобы скинуться. Еда стоит четверть тэллера, то есть полсотни грошей. По двадцать пять грошей на брата. Подходим вдвоём, честно покупаем один набор, а на выдаче, в зависимости от везения, или умыкаем бумажку сухой, за счёт ловкости рук, или примечаем, куда она плюхается на блюдо с грязной водой. Если второе, то отходим, а потом с дистанции высматриваем момент, когда баба с раздачи отходит или отвлекается. Забираем свой билет; если приходится, то и вместе с прилипшими чужими. Пока поедаем первую порцию, сушим свою бумажку над заранее припасённой оловянной кружкой с горячим угольком. Тим обещал усовершенствовать до походного фонаря на основе свечи. Подходим на раздачу второй раз. Тут важно, чтобы бумага была изначально наша: если зададут вопрос или даже взглянут вопросительно, нужно не соврать, что наша. Вернее, соврать невозможно, не такой я ещё колгун. А на двоих разнесённые категории (ножки той самой табуретки) я обработать могу. Обычно мы ‘замыливаем’ категорию времени, то есть “когда было оплачено”. Впрочем, необходимость в подстраховке возникает от силы один раз на обедов пятнадцать. Риск действовать в одиночку – гигантский. За воровство и ложь… хм, отчисление из Академии – это самое малое. Полгода каторги, если судья будет на заседании голоден или раздражён. А в работе дуплетом максимум пяток плетей отхватим за некорректно выстроенную совместную реплику. Дескать, "осмелимся доложить: бездари и бездельники", но никак не негодяи или правонарушители.

⁂

Фольмельфтейн – город большой, но тесноты в нём нет. Разве что каплю в центре. Я живу на краю; ничего ‘крайне́е’ моей каморки во всём городе нет: она окном выходит за́ стену в самой дальней башне, да ещё и выше всех. Так что от формального центра, головы конной статуи воспитателя Его Величества, я, особенно если в окошко высунусь, геометрически дальше всех. Бессмысленно само по себе, но примечательно как факт.

Выйдя из-под грузных дверей башни номер шесть, оглянувшись через плечо на спокойно висящий фонарь (штиль), я попадаю на небольшую ровную мощеную площадку. Здесь массивный квадратный стенд в мой рост, на котором висит лиственничный декоративный щит ландскнехта с позолоченным государственным гербом. Над треугольным солнцем дугой девиз державы «Просветление и скрытые смыслы», а под ним – простая надпись «Дормиторий Академии изысканий». Двери выходят почти по направлению устья Великой реки. У Седьмой – удачная башня – смотрели бы точно туда, будь они не замурованы. Я беру курс на улицу, продолжающую этот вектор и ведущую к дому Ордена.

На улице мощения уже нет. Оно не нужно. Под ногами сотни лет плотно сбитого щебня буро-бордового цвета из местных каменоломен со множеством вкраплений светло-бежевой гальки, нападавшей из хилиад телег, привозивших её сюда с Нижнего речного форта на продажу. Несмотря на вековую утоптанность, по центру дороги, меж двух колей растёт, и довольно бодро, трава. Тут мало кто ходит; разве что такие же бедняки, как я. Больше всё на кола́х и телегах ездят. Ясность раннего утра ушла. Висит белая мгла. Туман. Оттого еще приятней запах темно-розовой опавшей хвои, обильно усы́павшей обе обочины. По сторонам – бараки мануфактур из керамического рыже-красного кирпича. Мокрые воробьи на всех выступах и тынах. Крыши – из плотной соломы. Кое-где терракотовые, черепичные. Огня перестали панически бояться после того, как по всему городу наставили водонапорных башень. Теперь в них ручными насосами поддерживают уровень воды, этажа в три-четыре, так что в случае пожара горящий дом можно изолировать брандспойтами. Это раньше, если уж загоралось пара-тройка домов, то считай весь город, если деревянный и соломенный, обратится в пепелище. Поэтому и был запрет на горючие материалы.

На насосах и я в своё время пытался монет добыть, но выходит примерно то-на-то с моими текущими подработками. Но я нынче руки до кровяных мозолей не сбиваю, спину не гну. И по специальности, в каком-то смысле, работаю. Работу мне эту нашёл Бозейдо. Вода, говорит, не про тебя.

То, что нашёл мне сосед… с душком работёнка. Городские власти навтыкали в прошлом году по всему городу специальных кляузных почтовых ящиков. “Жалобы и комментарии – сообщи бургомистру”. Так на них написано. Какая-то умная голова в городской управе догадалась не указывать в выгравированных на каждом ящике правилах, что анонимки запрещены. Про всё есть: и про тип сургуча, и про межстрочное расстояние. А о недопустимости подмётных писем – ни фразы. Это не просто расширило поток информации, но и сделало её измеримой: по одному и тому же поводу добропорядочные и не очень горожане строчат изветы, сплетни и домыслы; и лично, и обезличенно. Что помогает делать выводы. Разбор этих кляуз и есть моя работа. Я жульничаю. Если суть дела по полученной анонимке не выглядит опасной, то есть, шансы на последующее разбирательство почти нулевые, я эту анонимку просто подписываю. Оплата зависит от доли анонимок. Вот и накручиваю премиальные. Чьим именем подписываю? В простых делах это почти всегда очевидно после первого визита на место. А дальше просто: у меня выработан навык; мне достаточно дюжины строк, чтобы смоделировать почерк. Что касается подбора цвета чернил, то и тут моему арсеналу равных нет.