Месть за то, что будет. История одного дознания

На ратуше бьют часы. Использовав лишь половину купленного времени, я подхожу к привратнику и пытаюсь договориться, что приду ещё, позднее. Мне отказывают, я пью из фонтанчика, одеваюсь, выхожу на улицу и отправляюсь к Академии. Течение времени ускоряется.

Держу курс на деканат – собираюсь отложить до-аттестацию под предлогом поздно полученного уведомления. Улицы в центре узкие, без зелёных посадок. Тротуары то и дело перегорожены вынесенными из заведений столиками. Стало жарко. Вспрев, вскакиваю на подножку конки. Вступаю в утомительный внутренний диалог по поводу оплаты, намеренно затягивая его вплоть до нужного мне поворота у сквера вблизи главного здания Академии. Сквер является частью большой единой парковой зоны, на которую приходится чуть ли не четверть всей площади города. Основатель был, видимо, лунником, поэтому и увековечил характерные лунные пятна на карте города. Я захватываю оставленный кем-то бульварный листок и спрыгиваю. Прохожу вдоль длинной тени главной водонапорной башни, отвлекаюсь на перепалку у ворот регламентного порохового схрона, расположенного в основании башни. Иду в тени дубов и клёнов.

– Рано ещё, – окликает меня со скамейки Штиглиц, набивающий камору курительной трубки с самоотдачей и любовью, вкладывая в результат часть души, несмотря на то, что следует поспешать. Вовсе не «рано ещё».

Спокойно приказывает:

– Присаживайся, – он загрёб воздух полусогнутой ладонью, пальцы вверх.

Он всегда делает вещи в режиме мераки, если здоров. Гадешо Штиглиц, аспирант-корреспондент Академии изысканий, образец собранности и целеустремлённости. Единственное существо на свете, кроме моих воспитателей, кто в курсе печальных дел моего рода. У него есть умение быстро додумываться о потребностях собеседника и его намерениях, разбираться на глаз и понимать по глазам. Продолжает, применяя это нунчи:

– Аттестация несущественная, я выяснил. Во-первых, материал несложный, во-вторых, будет длинная вспомогательная лекция в начале, в-третьих, дам списать. Так что, не бери в голову. – Штиглиц со скучным видом продолжает специфицировать наши обстоятельства; я несколько расслабляюсь.

Я не держу новости в себе: излагаю мнение, теперь уже совокупно моё и Тимотеуса, прошу прокомментировать.

– Мнение Тима, что надругательство над святыней есть запоздалый артефакт распавшейся империи, достойно критики. – Штиглиц всё ещё упаковывает смесь в стаммель. – Чьё-то желание раскачать обстановку в стране трудно отрицать. Важно отметить, что такая ситуация – везде, включая Предками забытый Солартис. На курево тоже цена на той семерице чуток поднялась. Тогда я счёл это следствием неурожая в Маристее. Сейчас, однако, считаю, что мы имеем дело с мировым кризисом.

«Случайность, которая не случайность» – подумалось. Замечаю, что повысилась частота появления самопроизвольных мыслей. Вслух выражаю доверие догадкам Штига4. Между делом, по ходу беседы, я пишу поддельные анонимки по поводу разных поставщиков арганорской продукции, пользуясь названиями из полосы объявлений в бульварном листке. Они нужны мне во входном журнале регистрации канцелярии, где я подрабатываю, в качестве закладок для моих потенциальных ударов вразрез – я продолжаю опасаться агрессии со стороны ‘разрушителей обелисков’.

– Под ковром склоки идут уже несколько селен, но почему выводят скандал в публичную плоскость именно на теме Предков. Это мне непонятно.

– Чтобы задеть религиозные чувства? – предполагаю я.

Штиглиц морщится. Я продолжаю писать. Выдохнув клуб дыма, товарищ выводит левую руку вперёд и успокаивающе касается моего плеча: «наберись терпения, сейчас попробую объяснить». Гадешо всегда заботится обо мне. Беспокоится даже. Возможно, я ему небезразличен. Возможно, он считает, что я толком не ориентируюсь в окружающей действительности. Я нередко обращаюсь к нему за советом; это так. Но неверно думать, что это вызвано моей неспособностью сообразить. Мне просто лень думать на такие приземлённые темы. Это даже не лень, это мендокусай. А Штиглиц приземлён в самом хорошем смысле. Он фундаментален.

– Что ты знаешь о Предках? – с фундаментального он и начинает. Это мудро. Предками я не интересуюсь, как и подавляющее большинство индивидов. Я бессчётное количество раз слышал и читал, благодаря различным официальным источникам, что их надо чтить. На этом – всё.

– Ни гроша, – честно признаюсь я.

– Я до последнего времени знал немного, – начинает Штиглиц, холодно засвидетельствовав моё невежество. – Недавно попалась информация (или дезинформация, но об этом позже), что якобы Предки запрещали нам переселяться с нашей земли. Мне показалось это новым, потусторонним, и я решил проверить первоисточники. В переводах на наш язык таких требований точно нет. Что касается оригинальных документов, то задача оказалась невыполнимой.

– ? – удивляюсь я. Не потенциальному наличию ограничений на чтение, а абсурдности запрета на переселение. Куда? Вокруг земли – льды. Затем океан. И зачем?

– Невозможно перевести, в принципе.

– ??

– Именно так, – Гадешо продолжает: – Их язык вообще не был языком, в нашем понимании. Тебе вот сколько знаков понадобится, чтобы сформировать фразу «вынужденное усиление стараний при появлении нового человека в коллективе, чтобы не потерять статуса в глазах начальства»? Или, например, «ощущение, когда два человека хотят друг от друга одного и того же, но при этом ни один из них не решается начать первым»?

– Четырнадцать и шестнадцать при обращении к тебе и сейчас, плюс пять-семь символов в ином контексте, – не моргнув, отвечаю я.

– Так. А у Предков – от шести до примерно двухсот в зависимости от страны, при этом, по сравнению с твоими пятнадцатью символами будет утеряна информация, зачем ты это сказал, и как ты к этому относишься.

Я снимаю шляпу, кладу её на скамью. Прекращаю писать, отвечаю Штигу на его вопрос, что́ пишу. Реку́ в этот раз с заполнением реплики максимально возможной неопределённостью. Замечаю:

– Для чудовищной дисперсии, от шести до двухсот, ещё можно поискать объяснений, но удивителен сам минимум! Шесть… Нас учили, что наш язык лаконизирован до теоретически предельного уровня. Как же так?

– Слово. – Ответ Штиглица оказывается непонятным.

– Что такое «слово»?

⁂

Штиглиц объясняет:

– Естественный подход, тот единственный, к которому мы привыкли – это рассматривать всю ситуацию, которая привела к необходимости сказать реплику, целиком. Учитывая всё. Кто, зачем, почему, в каких связях и так далее. Проще говоря, требуется просто узреть интегрированные комплементарные аспекты единственной целостной сущности. Собственно и «узревать» их не нужно, так как они либо уже «узреты», что и привело к необходимости реплики, либо необходимости в реплике нет. Далее, отбросив несущественное, что является простейшим действием, если строго задать своё намерение и свою оценку степени и вероятности, автор реплики выбирает подходящий центральный корень, коих хилиады. Наша практика показывает, что примерно тридцать шесть сотен достаточно в девяносто восьми ситуациях из ста. Но, для учёного сообщества, есть еще столько же. Остаётся нанизать с обоих концов корня аффиксы и инфиксы. Всё, реплика готова. В языке Предков выбор того, какие мысленные концепты и категории будут публично отражены через корни и основы, абсолютно произволен. Принципиально бессистемен. Результатом является изобилие отдельных, особых корней, слов, которые не несут ни морфофонологической, ни морфосемантической связи друг с другом.

– Примеры? – прошу я.

– Пожалуйста: “Мужчина, который представляется девушкам серьезным и интеллигентным, только для того, чтобы оказаться наедине и начать приставать” – это слово. А такие часто встречающиеся явления как “следы от чернил”, “случайно надетая наизнанку рубаха”, “тупая сторона ножа”, “пыль в недоступных местах”, “вытертости на стенах от ручки хлопающей двери”, “часть карандаша, не являющаяся грифелем”, “одичавшее домашнее животное”, “соседи в гостинице”, “мерный повторяющийся звук” – словами не являются.

– Некоторые наши мысле-корни тоже имеют лишь историческое происхождение, – пытаюсь возразить я. – А структурно кратких формулировок нет вообще ни для чего. Фонетическая краткость есть лишь результат продуманной работы с чередованием звуков. Комбинаторика, не семантика.

– Ты пока просто не понял масштаба явления, я так понимаю, – Гадешо продолжает. – Еще слова: “люди, склонные к радости от несчастья других”, “промежуток времени, за который человек съедает один банан”, “человек, который присоединятся к группе скорбящих на похоронах, чтобы бесплатно поесть”, “мужчина, живущий за счёт развития поддельных отношений с женщинами”, “вкус загнанного животного”, “проверка свежеприобретённого меча в деле посредством убийства первого попавшегося на перекрестке человека”, “ожидание достижения взаимовыгодных деловых отношений между людьми, связанными семейными узами”.

– Если дело в художественных аллюзиях, наш язык их тоже не лишен. В чём всё-таки принципиальная разница? – спрашиваю я.

– Наши метафоры всегда имеют ясный смысл. Мы можем намеренно, из чувства юмора, подменить сферическую топологию обсуждаемого объекта тороидальной. Но мы не будем говорить «перестать думать о бессмертии майского жука» в качестве требования «заплатить толикой внимания». – Гадешо спрашивает меня глазами: «Будем разве?».

– При чём тут бессмертие жука? – я подаю голос, вначале беззвучно, осторожно поднятой расслабленной ладонью.

– Вот именно, – Штиглиц кивает. – А вот ещё важные понятия, словами не являющиеся: “заранее тебе известный якобы сюрприз”, “тот, кто только что опоздал буквально на несколько минут на дилижанс”, “плавное ползучее наступление”, “работа без договора”, “симуляция здоровья, желание выглядеть здоровым, в рамках преследования определённых целей, когда таковым не являешься”, “неоднократно повторенное намерение”, “вес собственного тела”, “боязнь продолжительных отношений”, “минимальный суверенитет”, “действие, стимулирующее принятие решения”.

Я спрашиваю: «Как же они справлялись?». Штиглиц отвечает:

– ‘Если бы двери восприятия были очищены, всё предстало бы перед человеком таким, каково оно есть на самом деле – бесконечным. Но человек замкнулся в себе, и теперь видит всё лишь сквозь узкие щели своей пещеры’. Это почти цитата, насколько возможно. Так и справлялись – отговорками. Условностями. Например, «очень умный?», «умный очень?» и «слишком умный?» являются не вопросами, а утверждениями, означающими, соответственно, дружескую обиду, издёвку и угрозу. Примечательное следствие: все до одного в обществе Предков были колгунами. Причём высокого уровня, не чета нам с тобой. Все и каждый.

Проскочила мысль: «может и поделом, что обелиск спилили?». Я издаю звук, указывающий на то, что не совсем согласен с тем, что говорит собеседник.

– Только лишь за счёт слов? – спрашиваю я.

– Нет уверенности, – отвечает Штиглиц. Он уже шагает своей размеренной походкой. Я поспеваю. – Могу дать иллюстрацию: у Предков были свои религиозные движения. Ключевой документ самого крупного из них начинается словами «В начале было Слово».

⁂

Здание Академии представляет собой длинную стену из подобных вертикальных сегментов, каждый из которых кажется отдельным пятиэтажным домом в одно громадное окно шириной. За счёт того, что все сегменты выступают в сторону проезжей части на разное расстояние, здание в целом на давит своей громадностью, подсовывая иллюзию квартала, сплошь заселённого дисциплинированными домовладельцами, разместившими заказ у одного архитектора. Первые три этажа дышат старой эпохой мрачного гладкого камня, верхние два и чердаки – новыми веяниями деревянных балок и деревенских деталей экстерьера. Над входом трепещет маркиза из золотой ткани. За изящество окон, качество отделки углов и нарочито заметных сочленений этажей строители наверняка получили отдельные премии. Здание внуша́ет любопытство, а любопытство мотивирует жить.

В Большую академическую аудиторию есть два входа, один со второго этажа, второй – с четвёртого. Ряды парт выстроены как в амфитеатре. Я решаю зайти вокруг, сверху, чтобы избежать встречи с начальством. Штиглиц – со мной. Я усаживаюсь во втором сверху ряду, товарищ ровно за мной, на последнем. Народ собирается, в большинстве своём припозднившись. Видимо, за лектором водится не приходить вовремя, и это известно. Пока аспирантов двести. Я их рассматриваю. Примечаю ту девицу, что была с негодяем из чёрной блестящей колы. Она меня не видит. Входит тот самый белобрысый ухарь. О, так он заезжий лектор из столицы. Решившись утром на оскорбление, я лишил себя возможности зафиксировать его жетон и имя. А он, в свою очередь, знает, что здесь меня найдёт – меня должна была узнать девушка.

Лекция скучная, местами – бредовая. Час назад, когда мы беседовали с другом, я наслаждался потоком несшегося стремглав время… Теперь оно еле тянулось, вязло в загустевшем воздухе в ожидании ударов часов ратуши. Неприкаянное томление, сизая тоска, зудящее раздражение, летаргическое оцепенение. Белобрысый ухарь вещает о заимодавцах и лишевниках, о том, как можно и как нельзя гешефтмахерам обустраивать с ними дела. Деньги в рост. Если я получу должность по специальности, изыскателем младшего чина, мне это может понадобиться, чтобы сжимать рамки возможностей хитрых душегубов и воров. Но я сильно сомневаюсь, что получу должность, поэтому внимание моё ограничено. Кроме того, меня отвлекают посторонние вопросы: кто он такой? кто его подельники? кто та красивая девица? не арганорские ли они шпионы? как мне разрешить ситуацию с ремнём?

Как и любой лектор Академии, ухарь пользуется в своей речи множеством нитей лжизни. Без этого никак. Тщетно описывать обман, полностью оставаясь в рамках безобманья. Помимо обычного беззвучного звона натянутых вертикально к небу струн лжизни, мне чудится что-то ещё. Фон. Как будто за нитями висит плотное, но почти прозрачное плоское полотно. Полотно из хилиад нитей, пусть и предельно тонких. Почему я это вижу? Почему другие этого не видят?

Многие в аудитории глядят на меня, несмотря на неудобство их поз, снизу с вывертом вверх. А, это лектор обращается ко мне.

– Я повторяю свой вопрос, мастер Жеушо, – спрашивает жлычъ: – Какие факторы повышают эффективную процентную ставку?

– Разрешите начать свой ответ с уточняющего вопроса, господин наставник, – чётко и громко говорю я.

– Валяй, – намеренно контрастируя с моим казённым тоном отвечает он.

– Если у меня было до того, как я вложил деньги, сто монет, а по завершению периода стало восемьдесят, сколько я потерял процентов?

– Двадцать, – чувствуя, несомненно, потенциальный подвох, но не находя причины не ответить или серьёзного повода отшутиться, отвечает лектор.

– А сколько мне теперь нужно заработать, в процентах, чтобы вернуться в исходное состояние? – задаю я следующий вопрос. Я прошуршал неплотным кулачком по висящей ладошке, дескать, невиновен-с.

– Двадцать пять, – с отчетливой хрипотцой говорит он, в данный момент уже вовсе не имея возможности не ответить, сменить тему или даже канву диалога.

– Следовательно, исчисление в процентах является в данном применении обычной инерциальной системой отсчёта, что запрещено при рассмотрении задач о замкнутых системах без определения краевых условий. Что означает следующее: здесь и сейчас Вы совершило публичный категорийный обман. Я имею честь немедленно инкриминировать Вам это.

Треснул воздух. Шаденфройде! С характерными, отдающимися прямо внутри голов каждого присутствующего звуками, порвались, одна за другой, все нити лжизни, соединявшие белобрысого с небом. Взорвалось клочками почти невидимое полотно. От каждого из присутствующих вихрями полетели в моё нутро частички строительной паутины, сверкающие чудесной белой материей – все сопричастные обязаны меня возблагодарить за разрушение обмана. Мой жетон изменил характер свечения. Я теперь действительный аспирант. Я молча потёр руки, радуясь выгоде.

Время для меня потекло по-другому.

❡

Глава α3. Попытка убийства изыскателя

Я предложил Гадешо рассмотреть возможность зайти по пути к адептам, оставить для Тимотеуса записку, а к восьми часам приходить к “Добросовестной пятнице”, заведению у башни №1. Там недорого, хороший эликсир и минимальный шанс огрести неприятностей. Возражений не получил. Я также прошу у него три тэллера взаймы, на селену. С новым статусом найду новую работу, делаю я правдоподобное предположение. Штиглиц зажиточный. Вновь соглашается. Я отправляюсь в канцелярию, а по пути скидываю в разные приёмные ящики поддельные анонимки.

⁂

На работе меня не ждало ничего хорошего, но и ничего плохого. Я достаю из лотка «входящие» очередное дело и бегло его просматриваю. Кто-то, анонимно, жалуется на холопа тележной мастерской при монастыре. Мастерская обслуживает не только клириков, но и обычных горожан. Один из таких горожан выдвигает запоздалое обвинение, что его повозке скрытно навредили. Полгода назад он подправлял там обода колёс. При этом слегка повздорил с одним из работников, который сделал ему не относящееся к делу замечание. Ссора ни во что не вылилась, но, по утверждению горожанина, трудник затаил обиду и, злостно и с умыслом, подпилил запорные механизмы оси так, чтобы при следующем обслуживании, уже, вероятно, в другой мастерской, они бы обязательно сломались. Я решаю наведаться в мастерскую. Зачем писать кляузу такого рода анонимно? Из боязни мести послушника? Наши церковники в кровожадности замечены не были.

Я выхожу из канцелярии, ничем не примечательного одноэтажного барака неподалёку от башни № 12, и двигаю к мастерской. Треть версты топать, не дальше. Жара спала, и прогулка в удовольствие. Немного хочется есть, но я давно привык к этому ощущению. “Лишние” три тэллера я не собираюсь тратить до вечера. Жетон действительного аспиранта греет душу. Какое там “слово” Предков приводил в пример Гадешо? “Проверка свежеприобретённого меча в деле посредством убийства первого попавшегося на перекрестке человека”. Вот-вот. Я стальными шагами иду проверять свой новый жетон.

Предприятие действительно находится на территории монастыря, однако с нюансом. Напротив – въезд на ипподром. Видимо, основная клиентура оттуда. Ворота мастерской распахнуты. Трудники на месте. Я за несколько минут выясняю, что смены состава за последние семь селен не было. А за следующие полчаса выуживаю, что да, имел место такой случай. Сознался бедолага. А куда он денется, если правильно поставить диалог. Имя автора подмётного письма выяснил, на кляузе подпись обидчика получил. Жертва моего изыскания – индивид в средних летах. Некрупный, но очень крепкий мужичок с прямыми редеющими волосами, зачёсанными на правый бок. Его движения по охотничьи уверенны, но общая осанка несёт в себе печать долголетнего осознания своей подчинённости. Глубоко в глазах виден ум, возможно подкреплённый неплохим начальным образованием, но его блеск лишь на мгновения прорывается из-за пелены напускной босяцкой хитрецы. Тёртый калач.

Не знаю, что меня кольнуло – может, вновь прорезавшиеся способности, может, старые какие инстинкты. Спрашиваю у тележника, а не в их ли мастерской выковали такой приметный знак на задник колы, в виде гарцующего коня.

– Да что Вы! – снисходительно улыбается слесарь, – это тавро одной из самых престижных арганорских мануфактур.

– Вот как, – удивляюсь я. – А что, любезный, видел ли ты у нас в городе такую?

– Видел, как не видеть. Делали ей даже замену колёс.

– Зачем ей замена колёс? Она же совсем новая. Я её видел. – В недоверии, я скривил брови закладывающей вираж чайкой.

– А Вы сами посмотрите, – потянул меня на внутренний двор трудник. Через несколько шагов он опомнился и спросил, – Вы, надеюсь, имеете право; в рамках изыскания?

– Всенепременно.

Под навесом стоят четыре треугольных монстра из потустороннего мира. Я присел на лавочку, благо прямо тут и подвернулась. Снял шляпу. Тут же был столик и жаровня с углями для подогрева блюд и напитков.

– Может, эликсирчика? – участливо спрашивает работник.

– Наливай!

К напитку монахи принесли горячие мясные пироги, обильно сдобренные маслом.

– Поясняй, – велю я, откусывая уже от второго пирога.

– Вот эти сосиски, которые припутаны с внешней стороны, они на дорогу опираются. Ну, Вы и сами видите. Всего сорок восемь штук, если по треугольному кругу посчитать, простите мне безграмотную мою дефиницию. Это рыбный пузырь, от рыбы какой-то из южного моря. Не проткнуть. Шилом, если постараться, то можно. А гвоздём ржавым – нет. Но запасные всё равно есть, целая сотня. Треугольник из тонких стальных членов сработан, словно гусеница. Три колеса в основаниях треугольника подрессорены, каждое по отдельности. На таких штуках и по дороге можно, и по снегу. Даже по глубокому, если лошади пройдут, конечно.

– Шик. Зачем владелец их снял? – покрутил я подбородком. – Что за кола без колёс?

– Не могу знать, – начинает было слесарь, но после моего молчаливого прикосновения к жетону говорит, – «светиться» не хотели. Так и выразились. Хотя какой уж тут свет, тьма чёрная.

– А чего же они тогда тавро не свинтили?

– Это была бы манипуляция, с явным и́знароком ввести в заблуждение. Сами кодекс посмотрите.

– Надо же, – не в первый раз я пожалел о своей низкой успеваемости. Тут трудник явственно засуетился глазами, заёрзал как-то и предложил:

– Новая сделка?

Я, конечно, понимаю что он хочет продать какую-то информацию, причем вне протокола и в отрыве от всего предыдущего контекста. Денег от меня он не может ожидать, не тот у меня костюм. Значит хочет кляузу спалить. Выпить, опять же, предложил. Олух я, спору нет. Но, с другой стороны, я не только в служебный журнал свою инспекцию сюда не внёс (это, учитывая специфику моей работы, обычная практика, не говорить гоп, пока не перепрыгнем), я даже не сказал никому, куда пошёл.

– Принято, – говорю.

– Кола та – пуленепробиваемая. – Трудник сказал именно то, что сказал. Я всё-таки переспрашиваю:

– То есть, если в мушкет или штуцер насыпать пороху, забить свинцовую пулю, выстрелить в упор в стенку коляски, то фрагменты свинца не попадут во внутреннее пространство?

– С десяти шагов и далее – нет. – И он для убедительности пару раз кивает, увидев мои округлившиеся глаза.

– У вас эти гады что делают? – киваю я на четыре огромных треугольника.

– На сохранении. Под сенью Предков.

Я поднимаюсь, водружаю шляпу, бросаю подписанную кляузу в жаровню, жму труднику руку формальным «рекоцилео» и иду восвояси.

⁂

Вечерняя наша пирушка мало чем отличается от подобных и предыдущих. Празднуем. Беседуем. В связи с недавними происшествиями, меня интересует, возможно ли с надёжностью предупреждать о тумане. Штиг поясняет:

– Достижимо. Источники подземного тепла, гейзеры хорошо изучены. Их «поведение» хоть и не циклично, но предсказуемо. Конвекция тоже ожидаемая, так как вся земля – это склоны Великой горы. Есть главные факторы: направление склона, уклон, позиции ближайших источников; они и формируют модель. Всем остальным можно пренебречь. Распределением растительности, изгибами реки, даже активностью Солнца.

– Мысль существует только через полное воплощение. – Тимотеус не видит причин для правомочности упрощений. Он знает, что в жизни про́сто ничто не получается. Он считает ненадёжным подходом выделение главных факторов для того, чтобы безнаказанно игнорировать остальное.

– Правильно. Но Гора всё меняет, – защищается Штиг. – Предки, ко фразе, жили на нескольких континентах, среди хилиад гор, долин, пустынь, рек и болот. Там, у них в мире, главных факторов выделить было нельзя.

– Наша гора настолько уникальна?

– Да. В древней литературе упоминается лишь красный Олимп. Но он на какой-то из планет, где никто не был. Там сухо и холодно.

– Получается, жить на плавных склонах спокойного вулкана – это выигрышная позиция?

Мне никогда прежде не приходило в голову рассматривать альтернативы нашей геофизике, поэтому у меня плохо получается содрать с языка правильные, уместные вопросы.

– Определённо так, – уверяет Штиглиц. – Главное, пожалуй, преимущество в том, что земля поделена на зоны естественно, бассейнами рек. Воевать почти бессмысленно. А ещё, до меня доходил слух, что южнее океанская рыба несъедобна. И на крупных птиц по южным побережьям, если они существуют, охотиться не получится.

Уверившись, что моя догадка относительно предупреждения о времени нашествия тумана верна, я сделал выводы и перевожу разговор в шутливые изыскания. Мы рассуждаем, кому на нашей земле проще и приятней жить, птицам, насекомым, зверям или нам. Получается, что крупным и крепким жукам: полно еды и места, забот никаких.

После церковного эликсира я пью осторожно. Но и скромные две пинты позвали меня в отхожее место. Я проталкиваюсь через толпу, но не судьба. Очередь. Да ещё пирожки церковные… Подталкивают к серьёзной оккупации кабинки. Ну что за монастырь такой! То осевые механизмы подпиливают, то масло для фритюрницы приворовывают. Наверняка, в позавчерашнем жарили. Башня – рукой подать. Ночную окклюзию ворот протрубят ещё только через полчаса. Доскочу до леса за стеной.