Дух народа Арху. Том 1. Спасение небесного волка

– Духи должны дать совет! – эхом отозвались другие.

Взоры упали на Айкунэ. Шаманка ждала, ее лицо было неподвижно, как лед. Она медленно подняла руку, указав на небо, и юрта замерла. Когда она получала послания от духов у нее менялся голос на более грубый и дрожащий, а темные зрачки ее глаз увеличивались меняя цвет на голубой. Все сразу понимали что она вступала в контакт с потусторонним миром. Именно сейчас ее раскосые глаза заполнялись в голубой цвет а «подаренный духами» голос протаранил всю юрту.

– Духи дали знак! – прогремела она. – Они помогут, но путь будет тяжким. Мы тысяча раз умрем… и тысяча раз воскреснем! С нами восстанет дух Арху, и слава наша вернется! Народ мой, время перемен пришло!

– Да будет так! – загудели старейшины.

– Пусть сбудется! – крикнул батыр.

Айкунэ раскинула руки, точно беркут, парящий над степью, ее тело задрожало. Она встала и повернулась собравшимся, голубой свет в глазах бил даже до порога, а голос, что шел из иного мира, вонзался в сердца:

– Ваш вождь может видеть какая корова худая, какая тощая7! – прогремела она. – Останетесь здесь – станете зеленым лугом саранче. Надобно сделать долгий круг по степи! У вашего зверя лапки еще слабые, пусть вернется тогда когда люди будут боятся его оставленного следа на Отукенской черни! – едва сказав это шаманка отключается и падает!

Ее слова оборвались, тело обмякло, и ближайшие воины подхватили ее, усадив на шкуры. Юрта загудела, как улей. Бектегин почувствовал жар в груди – момент настал.

– Мать Айкунэ права! – крикнул он, его голос взлетел, как ястреб. – Перемены ждут всех! Медлить нельзя, пока враги и соседи плетут сети. Действуем!

– Да благославит нас Небо! – рявкнул Акбарс.

– Решим сами! – подхватили другие.

– Созывайте народ! В путь!

– На запад, как в былые времна!

– Великое кочевье! – загремела юрта.

                                * * *

В тот же час Эргунэ, юный сирота, крался к юрте Айкунэ. Совет старейшин дал ему шанс – шаманка не вернется скоро. Ее атрибуты, странные и манящие, тянули мальчика, как огонь мотылька. Бубен, что стоял у ее ложа, был его целью. Он скользнул внутрь, тени юрты сомкнулись над ним. Взгляд пробежал по шкурам, висячим амулетам и одеждам из звериных кож. Бубен ждал его, прислоненный к постели, его кожа была расписана солнцем, крестом в центре – символом Вечного Неба и четырех концов света, – и крылатыми тварями с головами зверей.

– Вот он, – шепнул Эргунэ, его пальцы коснулись кожи. Он погладил перья, что висели сбоку, взял трость и ударил.

Звук, глубокий и живой, ударил, как волна. Мурашки пробежали по коже, мальчик вздрогнул, его душа на миг унеслась в иное. Он замер, но любопытство победило страх. Второй удар – и снова чувство, будто он шагнул за грань. На третий раз крик, резкий и ужасающий, разорвал воздух. Над головой мелькнула тень – огромная птица с железным клювом и когтями пронеслась так близко, что ветер хлестнул его лицо. Она взглянула на него, ее глаза были бездонны, и крик, что ледяной клинок, пронзил его.

Эргунэ бросил бубен, сердце колотилось, как барабан. Мир мигнул – он был уже не в юрте, а на равнине, где небо пылало алым. Но в следующий миг он лежал на спине в юрте, бубен стоял нетронутым, как прежде. Мальчик дрожал, его дыхание сбилось. Он вскочил и пулей вылетел наружу, где вожди расходились, их голоса гудели, как буря. Никто не заметил его, но страх гнал его прочь. Он хотел рассказать Бектегину, но вождь, окруженный старейшинами, был поглощен делами. Когда же Айкунэ вышла из юрты совета, ее тень легла на тропу, и Эргунэ исчез, боясь встретить ее взгляд.

Бектегин был доволен – совет единым голосом выбрал запад. Кочевье начнется завтра. Его родство с Золотыми людьми, чья кровь текла в Айлу, было козырем. В степи узы крови значили больше соседство, и настало время их использовать.

Шахреман

Аромат сливы

От ветки, что сломал человек,

Подарок весны.

(Тиё из Кага, перевод автора)

Храм огня в Шахремане возвышался, как древний страж, его шестиугольные стены, зубчатые, как кости дракона, окружали алтарь – четырехугольное сердце, где пылал священный огонь, что не гас тысячу лет. К нему стекались паломники, их молитвы сливались с дымом, но лишь мобеды и шах могли приблизиться к пламени. Машаль, маг Бонпо, чьи глаза горели алчностью, торопился к храму, сжимая сосуд с маслом. Огонь был его мечтой – не из благоговения, а из-за секрета, что он скрывал даже от Хистафы. Это пламя таило силу, о которой жрецы молчали, а маг знал.

Внутри храма мобеды, облаченные в белые халаты, с лицами, укрытыми масками, готовились к ритуалу. Их движения были медленны, как шепот ветра, а глаза следили за каждым шагом гостя. Один протянул Машалю маску – даже капля слюны, упавшая в огонь, была бы святотатством. Маг надел ее, его пальцы дрожали, сжимая сосуд, где хлопковый фитиль, пропитанный маслом, был привязан проволокой к крышке. Он шагнул к алтарю, где пламя танцевало, живое и вечное, и протянул сосуд к языку огня, шепча молитву:

– Эк Оанг Кар. Да будет дух огня милостив, истина его имени, человекосоздатель, без страха, без ненависти, без смертной формы, саморожден!

Фитиль вспыхнул, и Машаль улыбнулся, его лицо, покрытое морщинами и шрамами, исказилось в гримасе, что напоминала оскал зверя.

– Да будет Он освещать тьму и греть души! – прогремел главный мобед.

– Несомненно, великие жрецы, – ответил Машаль, его улыбка была фальшивой и ничуть не украшала его безобразное лицо. Она лишь подчеркивала уродство, раздражая мобедов.

Маг повернулся к помощнику, игнорируя жрецов.

– Торопимся, – бросил он. – В Хазаркеш, немедленно.

– Все готово, мой маг, – кивнул помощник, его голос был тих, но тверд.

Машаль и его свита покинули храм, их шаги гремели по камням. Мобеды остались, их лица были мрачны. Они чуяли беду – решение Хистафы отдать огонь Бонпо было ошибкой. Маг не поклонялся пламени, он жаждал его силы. Жрецы не проводили их, запершись в святилище, где огонь шептал свои предупреждения.

Снаружи Шахреман утопал в хаосе. Горожане покидали город, их телеги скрипели под тяжестью скарба, лошади и верблюды ревели, а дети цеплялись за матерей. Пыль вилась к небу, точно дым костра, а стражники на стенах смотрели вниз, их сердца разрывались между стыдом и страхом. Двурогие были близко, их тень уже легла на равнины, и бегство казалось предательством.

Хистафа стоял на балконе дворца, его шелковый халат трепетал на ветру. Он убеждал себя, что бой на востоке оправдает позор, но тень сомнения грызла его. Джавид, чье лицо было темнее тучи, ждал приказа.

– Сколько ушло? – спросил шах, его голос был хриплым.

– Большинство, – ответил Джавид. – Осталось немного.

– Прикажи арьергарду готовиться, – сказал Хистафа. – Двигаемся на восток.

– Слушаюсь, мой шах, – кивнул Джавид, но шагнул лишь на миг.

– Постой! – Хистафа остановил его. – Народ Бонпо? Они вышли?

– Да, маги уходят, – ответил воин.

– Как двурогие узнают, что мы разделились? – шах наклонился, его глаза сузились. – Это важно.

– Оставим пастухов по дороге, – сказал Джавид. – Рогатые их допросят.

Хистафа кивнул, но его взгляд упал на горизонт, где пыль смешивалась с дымом. План был в движении, но сердце шептало, что на востоке его ждут трудные дни.

Северный Сандакум

Цветы ты любил…

Не заметил, как стал

Рабом хризантем.

(Ёса Бусон, перевод автора)

Восточные гарнизоны Сандакума, раскинувшиеся в океане песка, где солнце жгло, как кузнечный горн, были тенью былой мощи. Десять тысяч пограничников должны были стеречь караваны и держать врагов за гранью пустыни, но годы хаомы – запретного «напитка богов» – обратили их в призраков. Столица, ослепленная угрозой двурогих с запада, не видела, как ее воины тонут в дыму и вине. Военачальники, что некогда клялись шаху, меняли дань караванов на мешки сухой хаомы и бурдюки с ее настоем. Хистафа, чей взор был прикован к Сандралу, не знал, что его армия гниет, как плод под палящим солнцем.

Хаома проникла в кровь всех – от тысячников до рядовых. Воины, чьи клинки ржавели в ножнах, тратили жалованье на дым, а многие вязли в долгах. Каждую неделю караваны хаомаваргов, чьи верблюды скрипели под грузом, встречали как богов. Пиршества вытеснили учения, и пустыня, что должна была закалять, стала могилой дисциплины. Жалобы торговцев, чьи грузы грабили сверх меры, долетали до Шахремана, но тень западных врагов заглушала их. Теперь, когда Хистафа вел армию на восток, гарнизоны ждал крах, а шаха – предательство.

Солнце стояло в зените, его лучи жгли лагерь, где палатки колыхались, как паруса в бурю. Шам, военачальник с волосатой грудью, спал в своей палатке, точно мертвец. Пустые бурдюки валялись вокруг, пепел от выжженной хаомы дымился в жаровне, а две женщины, полунагие, лежали в забытьи. В палатку ворвался Захран, тысячник с кудрявой гривой, его лицо было бледно, как пепел. Он принялся трясти Шама, но хаома держала того крепче цепей. Военачальник, вялый и пустой, еле открыл глаза.

– Какое время? – пробормотал Шам, не поднимая головы.

– Полдень, – рявкнул Захран, его голос дрожал от гнева.

– Что стряслось? – Шам сжал виски, его тело качнулось.

– Гонцы из столицы! – Захран наклонился ближе. – Шах идет сюда с армией. Мобилизация началась. Нам конец!

Шам молчал, его взгляд был мутным, как стоячая вода.

– Воды… – выдавил он. – Умираю.

Захран схватил бурдюк, но тот был пуст. Второй тоже. Тысячник швырнул их в угол и сунул другой сосуд Шаму. Военачальник осушил его, но голова его повисла, глаза закрылись. Он попытался встать, но тело предало – он рухнул, как бревно, и затих. Захран стиснул кулаки, его ярость кипела.

– Шах будет здесь через два дня! – рявкнул он. – Войска пьяны, запасы истрачены! Ты слышишь? Нам конец!

Шам не ответил, его дыхание было слабым, как ветер в пустыне. Захран вылетел из палатки, где ждал сотник Надир, чьи глаза горели тревогой.

– Не встал? – спросил он.

– Завтра очнется, – сплюнул Захран. – После такой хаомы он мертв.

– Дела плохи, – Надир сжал рукоять кинжала. – Что делать?

– Бежать, – отрезал Захран, его голос был холоден.

– Соберем других, – возразил сотник. – Два дня есть. Может, успеем.

– Не поймешь? – Захран шагнул ближе. – Даже с половиной войск правда выплывет. Шам и тысячники – покойники. Все раскроется.

– Мы предупреждали столицу, – сказал Надир, его голос дрогнул.

– Люди Шама скрывали, – отмахнулся Захран. – Доказать нечем. Поздно.

– Если сбежим, найдут, – Надир сжал кулаки.

– Им не до нас, – Захран понизил голос. – Гонцы сказали: столица пуста, армия идет сюда.

– А семьи? – Надир побагровел. – Кто их защитит?

– Их увели в горы, – ответил тысячник. – Шахреман пуст.

– Я иду к семье, – прорычал Надир. – Не шаху служить, а им.

– Если Хистафа победит, тебя казнят за измену, – предостерег Захран.

– Тогда уйду из страны, – отрезал сотник. – К Хазарскому морю, вдоль берега на запад, в горы.

Захран замолчал, его взгляд скользнул по лагерю, где воины спали в тени или курили хаому, не ведая о шахе. Надир был прав – их головы уже на плахе.

– Сколько с нами пойдет? – спросил он.

– Двести, кто в уме, – ответил Надир. – Им не сладко отвечать за чужие грехи.

– Бери лучших коней и еду, – кивнул Захран. – Уходим, как стемнеет.

Шайбалык

Рисовые поля Ясуна дремали под утренним солнцем, их зелень колыхалась, как вздохи земли. Лотосы, тайные воины вана Сайлыка, получили приказ – выйти к условному месту, где их обучат для войны на западе. Они покидали деревню малыми группами, точно тени, чтобы не привлечь глаз. Сегодня был черед шестерых, среди которых шли Ясун и Ивэй, чьи сердца были тяжелы от прощаний.

Ясун пылая надеждой, направился к дому Чуна, отца Суны. Старик, чьи руки, узловатые, как корни, плели корзину из ивовых веток, сидел у порога. Ясун хотел не только попрощаться – он жаждал увидеть Суну, чей образ жег его, как угли. Он кашлянул, его голос грянул громче, чем нужно, в надежде, что она услышит:

– Отец Чун! Мы уходим в путь. Пришел проститься!

Чун отложил корзину, его глаза, мутные от лет, прищурились.

– Это ты, сынок? – Он встал, опираясь на палку. – На стройку дамбы, значит?

– Выходит, так, – кивнул Ясун, его взгляд метнулся к дому.

– Благодаря вам налоги сняли, – сказал Чун. – Хорошие вы парни. Возвращайтесь целыми.

– Надеюсь, – ответил Ясун, его голос дрогнул.

– Долго будете там? – спросил старик.

– Год, говорят, – Ясун переступил с ноги на ногу. – Дорога дальняя, тысячи ли.

– Ты смотри! – Чун улыбнулся, его зубы блеснули. – Увидишь дальние края. Я-то всю жизнь из деревни не выходил. Старуха не пускала! – Он хохотнул, но заметил, как глаза Ясуна бегают по сторонам, ищущие другую. – В молодости мой отец ушел на стену, – продолжил старик. – Три года его не было.

– Да, отец Чун, – пробормотал Ясун, чувствуя неловкость. Его сердце билось, но Суна не появлялась.

Дверь скрипнула, и вышла жена Чуна, ее лицо омрачилось.

– Ясун? Опять чиновники? – спросила она резко.

– Нет, милая, – Чун махнул рукой. – Он на дамбу. Попрощаться пришел. Суна дома? Зови, пожелаем парню пути.

Ясун замер, его кровь закипела. Суна, что, верно, подглядывала из окна, вышла, ее синий халат сиял, как небо, а волосы, собранные на макушке, блестели. Она шагнула к отцу, ее глаза опущены.

– Звали, отец? – голос ее был тих.

– Дочка, Ясун уходит на год, – сказал Чун. – Попрощайся.

Суна кивнула, ее взгляд мелькнул к Ясуну, короткий, но мелькнувшая звезда в ночи.

– Удачи, Ясун, – сказала она, и ее глаза, полные невысказанного, дрогнули.

– Пусть духи хранят тебя, сын, – добавила мать, ее голос был теплым.

– Спасибо, – Ясун поклонился, его взгляд в последний раз поймал глаза Суны. Они потемнели от грусти, и это зажгло в нем искру. «Она тоскует – значит, любит», – подумал он, и сердце его воспарило.

– Берегите себя, – сказал он, уходя. Чун с женой помахали, а Суна скрылась в доме, ее шаги затихли.

В тот же час Ивэй стоял у своего дома, где прощание разрывало душу. Бин, его жена, чей живот уже округлился от ребенка, сидела в слезах, ее губы были сжаты, как кулаки. Желтый гребень, подарок Ивэя, валялся у ее ног, отброшенный в гневе.

– Год пройдет быстро, – сказал Ивэй, его рука легла на ее живот. – Я вернусь, и у нас будет сын.

– И что измениться? – Бин подняла глаза, полные горечи. – Он будет сыном рисовода, что еле кормит семью?

– Я вернусь полководцем, – возразил он, его голос был тверд. – Мне дадут титул, должность.

– Ты не аристократ! – отрезала она. – Какая должность?

– Наш сын станет им, – настаивал Ивэй. – Поженится на дочери вельможи, породнимся с династией!

– Очнись! – Бин вскочила, ее голос сорвался. – Где мы, где они? Мне не до твоих фантазий!

– Дай помечтать, – огрызнулся он.

– Иди на свой запад! – Она схватила гребень и швырнула ему. – Все решил без меня, тебе плевать на нас!

Ивэй стиснул зубы, его кровь кипела.

– Я был лотосом до свадьбы, – прорычал он. – Позор отступить. Мы годы готовились!

– Ты скрыл это! – крикнула Бин. – Я бы вышла за…

– Замолчи! – рявкнул он, его рука взлетела, но замерла. – Мне не интересно за кого то могла выйти! Я иду ради тебя. Потому что тебе стыдно быть женой рисовода, а мне – что ты несчастна. Я вернусь другим. Вот чего я хочу! Потерпи всего лишь год! – Ивэй был взбешен, он еле сдержал себя и остановился на этом месте.

Бин затихла, но ее глаза пылали.

– А если умрешь? – прошептала она. – Кто возьмет меня с ребенком?

– Жена рисовода или вдова – разница мала, – бросил Ивэй, его слова были как удар. Он хлопнул дверью и вышел.

Во дворе он сел на пень, его плечи поникли. Бин вышла следом, ее лицо было холодным, как камень. Лотосы, уже собранные, крикнули:

– Ивэй! Все ждут!

Он встал, шагнул к жене и обнял ее, стараясь быть нежным. Подняв гребень, он протянул его.

– Возьми, – сказал он. – Для тебя же купил.

Бин оттолкнула его руку.

– Вернешься живым – подаришь. А если нет, мне не надо ничего что будет напоминать тебя.

– Я вернусь, – ответил он, его голос окреп. – Сохраню его и сам вручу.

Он обнял ее крепче, и Бин, наконец, ответила, ее руки дрожали.

Шахреман

Шахреман, столица огнепоклонников, лежал пустым, его стены, выжженные солнцем, молчали. Армия двурогих и лунапоклонников вошла без боя, их копыта гремели по камням, а знамена трепетали, как крылья. Лазутчики, что рыскали вокруг, вернулись с вестью – ни армии, ни засады, ни живой души. Деревни вокруг были брошены, очаги остыли. Сандрал, чья броня сверкала, и Хишма, чьи глаза горели алчностью, стояли на площади, их разум терзали сомнения.

– Что за игра? – Сандрал нахмурился, его рука сжала меч. – Уловка Хистафы?

– Он бежал от страха, – ответил Хишма, – Спешит к восточным гарнизонам, к Золотым людям. Надо настигнуть их, пока не объединились.

– Пусть хоть с дьяволом сольются, – прорычал Сандрал. – Я поклялся отцу убить Машаля. Никто не остановит.

– Ничуть не сомневаюсь! Мы поможем, – Хишма улыбнулся, его слова были как масло в огонь. – Победа наша.

Сандрал поднял руку, его голос грянул:

– Проверить город! Ничего не жечь, не рушить, пока не обыщем каждый угол. Решим после.

Хишма и Зизифа, чьи сердца жаждали огня, помрачнели. Глаза Зизифы пылали яростью, он шагнула вперед.

– В храм огня! – рявкнул он. – Погасим их вечное пламя!

– Не спеши, – оборвал Сандрал, его тон был холоден. – Огонь никуда не денется.

– С чего начнем, учитель? – спросил король Арасу.

– Сначала – библиотека. Надеюсь, книги на месте.

– Библиотека? – переспросил король, его брови поднялись.

– Да, – кивнул Арасу. – Знания их – наш трофей.

Хишма, не желая ссоры, кивнул Зизифе, успокаивая.

– Город наш, – сказал он. – Огонь подождет.

Паркана

Давань, западный рубеж Золотых людей, лежал в тени Небесных гор, чьи пики, острые, как клинки, пронзали облака. Паркана, главный город края, славилась небесными аргамаками – скакунами, чьи копыта были быстрее ветра. Город, укрытый в горной долине, жил караванами, что шли в Шайбалык через перевалы, где снег и камень испытывали людей. В двух днях пути пылало Горячее озеро, чьи воды не замерзали даже в стужу, испуская пар, точно дыхание духов. Между Даванем и Шайбалыком простиралась смертная полоса – пустыни и голые степи, где не росла трава и не паслись стада. Эти земли, спорные и бесплодные, были ареной войн между людьми в шкурах, Хазаркешцами и Шайбалыком. Караваны обходили их, уходя на север, но соседи лили кровь за каждую пядь.

В глубине Небесных гор, у Горячего озера, затаилась армия Кривого глаза, генерала шелковых людей. Его воины, десять тысяч теней, скрывались в огромной пещере, чьи своды, точно кости земли, хранили их от чужих глаз. Месяцами они собирались под видом торговцев, пробираясь через смертную полосу. Одни шли как караванщики, другие – в одеждах Хазаркешцев, теряя людей в песках и бурях. Дойти до гор было подвигом, но укрыть такую силу – испытанием. Кривой глаз знал: десять тысяч не спрячешь вечно. Пора было действовать.

Генерал стоял на утесе, его единственный глаз, кривой и мутный, как болотная вода, сверлил восточный горизонт. Лицо его, изрытое шрамами, было угрюмо, а губы сжаты, точно стальной капкан. Он ждал вестей от Сайлыка, чьи приказы решали судьбу его миссии: добыть небесных коней и склонить Фарана, кагана Золотых людей, к союзу против людей в шкурах. Но нервы Кривого глаза сдавали. Фаран слыл хитрецом, чья нерешительность была большой помехой. Что, если он отвергнет союз и встанет с родичами-кочевниками? Тогда Кривому глазу не вернуться в Шайбалык – ни к независимости, ни к ярму кочевников. Оба пути были ядом.

Он стоял, погруженный в мысли, его разум блуждал по дворам Шайбалыка, когда крик воина вырвал его из грез.

– Новость с востока, генерал! – голос был хриплым от бега.

Кривой глаз обернулся, его глаз заморгал, а руки потянулись к посланцу. Воин, задыхаясь, взобрался по склону, сжимая пестрого голубя. Генерал выхватил птицу, его пальцы дрожали, поднимая крыло. Крохотный иероглифы раскрыли приказ, что генерал ждал месяцы. Он прочел их в миг, и лицо его, жесткое, как камень, дрогнуло. Улыбка, чуждая его чертам, расцвела, точно трещина в скале. Мускулы, забывшие радость, ожили.

– Да! – рявкнул он, его голос грянул, как гром. – Время перемен!

Он поцеловал голову голубя, сунул его воину и бросился вниз по склону, его сапоги вздымали пыль.

– Время перемен! – кричал он, и эхо пещеры подхватило его слова.

Глава третья. Колёса, сани и верблюды

Леса Отукена

За пределами куреня, где степь дышала холодным ветром, старейшины Селенгитов собрались перед великим переселением. Дрова, сложенные в высокую кучу, ждали огня, белый олень стоял под охраной воина, а вожди, чьи лица были изрезаны ветрами и годами, расселись кругом. Ясутай поднес факел к дровам. Пламя вспыхнуло, жадное и живое, его треск разорвал тишину, а дым, точно духи, взвился к небу. Ясутай отступил к старейшинам, его взгляд был тверд, но сердце билось тревогой. Все молчали, их глаза следили за Таттыгой, шаманом, чья тень плясала в отсветах костра.

Таттыга начал обряд. Его бубен, обтянутый шкурой, загудел, сначала тихо, как шепот ветра, затем быстрее, как топот копыт. Шаман приплясывал, его ноги в кожаных сапогах кружили вокруг огня, а длинный халат, увешанный амулетами, звенел, как кости. Пламя росло, его жар лизал лица старейшин, а треск дров сливался с ударами бубна. Таттыга ускорил шаг, его движения стали резче, точно у беркута, что падает на добычу. Внезапно он рухнул на спину, его тело содрогнулось, как от удара молнии. Конвульсии скрутили его – знак, что духи предков снизошли.

Кочевники замерли, их дыхание затаилось. Они чтили духов, и каждый звук, каждый жест шамана был священен. Таттыга ревел, его голос был подобен рыку медведя, слова тонули в зверином гуле. Старейшины вглядывались, стараясь уловить смысл, но лишь немногие различали обрывки. Постепенно рев стал человечнее, и шаман, чьи глаза закатились, выкрикнул:

– О великий дух! Веди нас к новой земле! Проводи в край необетованный!

Тишина сгустилась, лишь пламя шипело, пожирая дрова. Никто не смел шевельнуться, боясь спугнуть духов. Таттыга, все еще в трансе, бормотал, его руки цеплялись за землю, точно ища путь в иной мир. Наконец, его голос окреп, дрожащий, но ясный:

– Духи сулят землю, где темные быки пасутся без счета, где зубастые рыбы прыгают в реках, а белоголовый орел парит в небе! Путь будет холоден и суров. Шейте шкуры для одежд и жилья! Меняйте колеса на сани!

Слова оборвались. Таттыга затих, его тело обмякло, а зрачки, что исчезли в белизне, медленно вернулись. Он сел, тяжело дыша, и взял бубен, его пальцы дрожали. Взгляд шамана нашел воина, что держал белого оленя, чья шерсть сияла в свете огня. Короткий кивок – и обряд продолжился. Воин повел животное к костру, другие помогли, их руки были тверды. Толпа повалила оленя на землю, его копыта бились, но хватка была крепка.

Таттыга встал, его тень легла на пламя. Он воздел ладони к небу, шепча молитвы, затем нагнулся и коснулся оленя, его рука была ласковой, как у отца.

– О Тенгри! – прогремел он. – Благодарим за оленя. О лес, о духи, мы берем его и посвящаем вам! – Он отступил. – Начинайте!

Крепкий воин, чьи мускулы блестели от пота, выхватил нож и вонзил в сердце оленя. Кровь хлынула, алая, как закат, впитываясь в землю. Животное билось, его дыхание слабело, пока жизнь не угасла. Таттыга шагнул ближе, отрезал кусок мяса и бросил в огонь, его шипение смешалось с дымом.

– Мать-природа, прими свою долю! – сказал он. – Благодарим тебя.

Он повернулся к толпе, его голос был усталым, но твердым:

– Делите тушу!

Ясутай подошел, его лицо сияло гордостью.

– Благо, что есть шаманы! – воскликнул он. – Как начать переселение без твоего дара и воли духов?

– Благо, что есть вожди, – ответил Таттыга, его глаза блеснули. – Ты начал великое дело. Духи дали знак. Веди твердо!

Ясутай выпрямился, его грудь расправилась.

– Мы найдем поля и леса, – сказал он. – Будем пасти стада, охотиться. Завтра начнем!

– Духи благословили, – кивнул шаман, его голос был хриплым. Он сел, насыпая травы в деревянную трубку, его тело просило покоя.

Хумлас, старейшина, резал внутренности оленя, раздавая куски детям. Они бросали их в огонь, шепча благодарности природе. Другие воины закалывали оленей, их кровь текла, чтобы накормить народ перед долгим путем.

Отукен

Из недр пиона

Тянет наружу себя пчела—