Дух народа Арху. Том 1. Спасение небесного волка

– У меня есть люди, – отрезал Сайлык, имея в виду Белый Лотос. – Они подготовят народ.

– Слава Небесам! – оживился Вэй Хо. – Тогда дать приказ удельным?

– Не спешите, – остановил Сайлык. – Мои люди заложат почву. Готовьте военных на запад. – Он взглянул на Си Мо.

– Я предлагаю выделить тысячу опытных для тыла, – предложил тот. – Больше – риск. Кочевники считают нас, как ястребы добычу. В другом их можно перехитрить но не в военных делах. Мало того, генерал Кривой Глаз уже ушел с шестьюдесятью тысячами. Дальше будет перебор.

– А вы в курсе, что их осталось то всего десять тысяча? – поддел министр финансов. – Сколько казны ушло на них? Вот здесь думаю нужно «разобраться»!

– Новичков на запад? Все дело пойдет насмарку! – возмутился Сао Ли.

– Вы не дооценивайте их, – вступил И Вай. – Убийцы они знатные. Оружие освоят мигом.

– Хватит! – рявкнул Сайлык, его кулак ударил по столу, чай задрожал в чашках. – Вы не готовы править Шайбалыком? Или не хотите?

Министры замерли, их головы поникли, как под дождем.

– Простите, ван, – зашептались они.

– Как вы собираетесь управлять всей страной когда мы объединим ее прогнав врага? Наша территория и население утроится. Проблемы тоже. Я не сомневаюсь в ваших талантах и способностьях, но если не будет единства между вами то все что мы делаем сейчас это просто пустяк! Разве можно вести подобные интриги в такой решающий момент? Бросьте споры и сосредоточитесь на заданиях

Министры дернулись от внезапного наплыва гнева. Сайлык молча и угрюмо смотрел на них.

– Вас поняли ван!

– Прошу прощении ван! – министры как голуби подбирающие зерна с земли, начались клонить головы Сайлыку.

Сайлык протянул руку над столом остальные министры сразу же протянув свои правые руки сжались кулаками.

Они сжали кулаки, соединив их с его.

– За свободный Шайбалык! – крикнул ван.

– Ура! Ура! Ура! – грянули министры, их голоса эхом отразились от стен.

Окраина Шахремана

Где бы ни ступили герои, учёные и ноги прекрасных дам —

В каждом краю все будут рады вам.

(Панчантантра, Книга о дружбе, стих 119, перевод автора)

Башня молчания возвышалась над пустошами огнепоклонников, ее камни, выжженные солнцем, чернели от времени и крови. Здесь, по вере Бонпо, мертвых не предавали земле – их тела разрезали на куски и бросали грифам, чьи крылья хлопали над вершиной, как черные паруса. Кости и клочья плоти устилали площадку, белея среди пятен засохшей крови, а стервятники, жирные и наглые, не боялись людей. Они клевали друг друга, вырывая куски из клювов, и их крики резали воздух, точно ножи.

Ахраву, насасалар, мойщик трупов, стоял среди этой вони уже сорок лет. Его руки, морщинистые и темные, как кора, привыкли к стали и мертвой плоти. Вера запрещала касаться умерших всем, кроме служителей, и он нес это бремя, омывая и разделяя тела. Сегодня ему принесли рабов – безымянных, чья смерть не стоила слез. Ахраву точил нож, его лезвие сверкало в лучах полудня, когда тень легла на камни. Человек с книгой поднимался по ступеням.

– Кто еще? – буркнул Ахраву, его голос был хриплым, как карканье грифа. – Хватит с меня на сегодня.

Авас, лекарь из Золотых людей, шагнул на вершину. Его седые волосы вились под ветром, а глаза, острые, как у ястреба, скользнули по костям. В руках он держал книгу – толстую, с потрепанной кожей. Он поклонился, голос его был мягким, но твердым:

– Светлого дня, добрый человек.

– Да будет огонь, – отозвался Ахраву, не поднимая глаз.

– Вижу, сегодня без родных, – заметил Авас, кивая на трупы.

– Рабы, – сплюнул насасалар. – Кому они нужны? Платят гроши, а работа та же.

– Я облегчу твой труд, – сказал Авас. – И заплачу щедро.

– Как? – Ахраву прищурился.

– Открою мужчину и женщину, – лекарь кивнул на тела. – Изучу их нутро.

– Не боишься проклятья? – Ахраву замер, его нож дрогнул. – Трогать мертвых – грех, если ты не служитель.

– Живых боюсь, – усмехнулся Авас. – Не мертвых.

– Даже дьявола? – насасалар шагнул ближе.

– Нет, – голос лекаря был холоден, как сталь.

– Кто ты?

– Лекарь из Рарха, – ответил Авас.

Ахраву помолчал, затем бросил ножи к его ногам.

– Бери. Работай.

Он спустился вниз, оставив Аваса одного. Лекарь открыл книгу – страницы с рисунками вен, костей и внутренностей, выцветшие от времени. Отогнав грифов, что тянулись к свежей плоти, он сдернул ткань с мужского тела.

– Начнем с легких, – пробормотал он, вонзая нож.

Два часа пролетели, как тень облака над пустыней. Солнце клонилось к закату, окрашивая башню молчания багрянцем, что смешивался с пятнами крови на камнях. Грифы кружили над вершиной, их крики стихали, а ветер уносил вонь разрезанной плоти. Авас стоял у края, его руки, багровые от работы, дрожали под струей воды, что лил Ахраву из глиняного кувшина. Ножи лежали рядом, их лезвия блестели, а книга лекаря, раскрытая на странице с рисунками легких, трепетала под порывами ветра.

Ахраву, с лицом, изрезанным морщинами, точно старая кожа, взглянул на запад, где горизонт темнел. Его голос был хриплым, как треск костей под клювом:

– Скоро без работы останешься. Лунапоклонники запрещают трогать мертвых. Сметают веры, как песок буря.

Авас вытер ладони о край халата, оставляя алые разводы. Его глаза, острые и холодные, скользнули по грифам.

– Они копируют обряды, переиначивая их, – сказал он, голос его был низким, как шепот ветра в пещере. – Полностью их не вырежут. Будут красть тихо, или в один день – мечом. Жизнь рассудит.

– Берегись, – предупредил Ахраву, его пальцы сжали кувшин. – Уходи на восток.

– Нет, – Авас покачал головой, его седые волосы колыхнулись. – Иду на запад. Шахреман, потом Хиуаз.

– В пасть льва? – насасалар шагнул ближе, его глаза сузились. – Ты в уме?

– Мои знания нужны всем, – отрезал лекарь, подбирая книгу. – Прощай, добрый человек.

Он повернулся к ступеням, его тень легла на камни, длинная и одинокая. Ахраву смотрел ему вслед, морщины на лбу углубились, точно он силился вспомнить забытое. Вдруг он крикнул, голос его прорезал ветер:

– Постой, лекарь!

Авас обернулся, его бровь дрогнула.

– Что тебе?

– Зрение мутнеет, – Ахраву потер глаза, его голос стал тише. – Что делать?

– Есть осел с телегой или конь? – спросил Авас, спускаясь на шаг.

– Есть, – кивнул насасалар.

– Садись на телегу спиной к пути, – сказал лекарь, его тон был тверд. – Смотри на дорогу позади.

– И все?

– Раз в неделю кушай печень животных!

– Сырую? – Ахраву нахмурился.

– Нет же! Не смей есть сырую, – добавил Авас.

– Спасибо, – выдохнул насасалар, его лицо смягчилось. – Пусть солнце светит тебе!

Авас кивнул и исчез в тени башни, его шаги затихли среди скал. Ахраву остался один, глядя на грифов, что возвращались к костям, и на запад, где ждала неизвестность.

Ханбалык

Дворец Алпастана гудел, как степной ветер, что гнал пыль через юрты. Каменные стены, увешанные шкурами и шелковыми тканями, отражали дрожащий свет факелов, а толпа придворных – шелковые люди и кочевники – расселась на подушках, их глаза следили за сценой. Актеры сицюй, мужчины с лицами, размалеванными до неузнаваемости, двигались в танце под звон гонгов и струн карликов-музыкантов. Их халаты – красные, розовые, желтые – струились, как кровь, цветы и солнце, а прически, высокие и сложные, колыхались в такт. По обычаю шелковых, женщины на сцене не играли – те, что изображали дам, пели тонко, без огня, нейтрально. Один, в розовом, отвечал возлюбленному, голос его звенел:

Ты дарил мне айву, ароматом маня

Я дарила яшму, в сердце лик твой храня.

Персик мне принёс, нежный и милый,

А я взамен – нефрит, чистый и сильный.

Сливу подарил ты с тёплым приветом,

Я ж дарила самоцветы с ответом!5

Шелковые советники, сановники и женщины в первых рядах хлопали, их лица сияли восхищением. Кочевники – воины в шкурах, чьи руки привыкли к копьям, а не к шелку, – сидели угрюмо, их взгляды были тяжелы. Миляу, вторая жена Алпастана, дочь Сайлыка, сияла среди толпы, ее кожа белела, как луна, а шелка струились, точно река. Рядом сидел Ишигу, младший сын кагана, в желтом халате с драконами, что обвивали ткань. Его голова была выбрита по обычаю кочевников, лишь косичка сзади, удлиненная шелковыми лентами, свисала, как знак двойной крови. Миляу наклонилась к нему, шепот ее был мягким, как лепесток:

– В красном – чжэнмо, герой. В розовом – чжэндань, героиня. В желтом – дух с небес. Желтый – цвет богов.

– Как мой халат? – Ишигу провел рукой по ткани, глаза его блестели.

– Конечно! Ведь ты – сын Вечного Неба, мой сладкий, – улыбнулась она. – Дар божества.

Пьеса угасла, зал загудел хлопками. Алпастан, чья борода чернела, как ночь, махнул рукой, и шелковые актеры ушли, их шаги растворились в тенях. На сцену вышли кочевники – их горловое пение загремело, низкое и глубокое, как рокот земли. Шанкобызы завизжали, точно ветер в ущелье, и воины в шкурах закрыли глаза, их лица смягчились в наслаждении. Шелковые же помрачнели – женщины сжали губы, пряча вздохи, их пальцы теребили рукава.

Миляу обняла Ишигу, ее голос стал острым шепотом:

– Не слушай эту дьявольскую ерунду. Пойдем, сыграю на арфе.

Мальчик взглянул на нее, косичка качнулась, но она уже вела его прочь, тихо, как тень. Чылтыс, старшая жена, дочь кочевников, заметила это. Ее глаза, потускневшие от лет и сплетен, скользнули к Менгу, десятилетнему сыну, что сидел с полководцами. Его кожаные доспехи блестели стальными пластинами, соболий воротник переливался в свете. Она улыбнулась – он рос твердым, наследником степи, а не шелковым цветком, как Ишигу.

Зал опустел, факелы догорали. Алпастан заметил пустоту там, где сидела Миляу. Он любил ее – ее белизну, пропитанную цветами, ее изящество, что подчеркивали шелка. Чылтыс стояла рядом, ее лицо выцвело в стенах дворца, где шепот шелковых заглушал песни кочевников.

– Куда ушла Миляу с Ишигу? – спросил он.

– Все ли терпят чужую культуру, как мы? – холодно бросила Чылтыс, ее взгляд был острым.

Каган кивнул, поняв. Его сапоги загремели по плитам, он прошел покои, распахнул дверь ее комнаты и замер. Миляу сидела у арфы, ее пальцы трогали струны, а Ишигу хлопал, смеясь.

– В кого ты растишь сына? – рявкнул Алпастан, его тень легла на пол, длинная и грозная.

Миляу подняла глаза, голос ее был мягким, но с хитринкой:

– Если он правит кочевниками и шелковыми, он должен знать оба мира. Быть железом и шелком – тяжкий труд.

– Умеете же вы красиво говорить, шелковые – буркнул он, шагнув ближе.

– Мы думаем иначе, мой каган, – продолжила она. – Наш сын поймет оба народа.

– Но махать мечом и скакать на коне он должен знать в первую очередь! – голос его стал громче, как раскат грома.

Она улыбнулась, тонко, как лисица:

– Пусть у него будет миллион воинов махать мечами. А он – править с трона.

– Откуда ты нашла столько воинов? – хмыкнул Алпастан, его смех был резким. – Дай мне их сейчас!

– Отец собирает сотни тысяч с юга, – ответила она. – Ты сделаешь их храбрыми.

– Рисоводов и монахов? – он скривился. – Пусть лучше сеют рис. Воины – кочевники.

– Твои кочевники знают только бунтовать, – возразила она, ее голос стал острым. – Их волчьи глаза свергают своих вождей.

– Лучше мало храбрых бунтарей, чем миллион трусов, – отрезал он и шагнул к Ишигу. – Пожми руку. Сильно сможешь?

Мальчик сжал кулак отца, напрягся, но хватка была слабой, как ветерок. Алпастан нахмурился.

– Вижу, как ты с ним занималась. Скоро возьму на охоту. Подбери ему одежду из шкуры, в его возрасте у меня даже носового платка из шелка не было, смотри как он укутан в них! Разбаловала!

Он погладил сына по голове, его ладонь была грубой.

– С Менгу будешь скакать и охотиться. Эти стены душат.

Миляу сморщилась, губы надулись, как у ребенка.

– Он мал, упадет с коня!

– Я в три года ездил, – бросил каган. – Ему пять.

– И еще… робко взглянула Миляу. – Когда вы возвращаетесь с природы, вы… вы… всегда становитесь другим, – робко добавила она.

– Другим? Каким это?

– Вы становитесь дерзким и более грубым. А еще от вас будет идти запах баранины.

Алпастан захохотал, его голос гремел, как буря.

– Бектегин и Ясутай правы – я шелковею здесь. Пора в степь, надолго.

У двери он обернулся:

– А чем я пахну в сарае?

Миляу улыбнулась, сладко, как цветок:

– Жасмином, мой хан. Мы кладем его в мыло.

– Лучше бараниной, – бросил он, уходя. – Я мужчина.

Северный Отукен. Лесная полоса

Северные рубежи Отукена простирались под сенью густых лесов, где сосны и кедры стояли, как стражи, а звериные тропы вились меж корней. Эти земли принадлежали Селенгитам, народу в шкурах, чьи руки знали лук и аркан лучше, чем плуг. Охота была их дыханием, шкуры – их богатством, а просторы – их свободой. Дальше на север леса редели, уступая тундре, где обитали дикие племена – лесные люди и снежные охотники, чьи глаза горели враждой к южанам. Отукен и Шайбалык редко тревожили их, ибо те жили замкнуто, точно волки в своих логовах.

Курень Селенгитов раскинулся на поляне, окруженный деревянным частоколом. Сотни чумов, сшитых из оленьих шкур, выстроились кругом, их дымоходы курились в холодном воздухе. Мужчины ушли на охоту и пастбища, женщины скребли шкуры и варили похлебку у очагов. На открытой поляне старейшина Хумлас, крепкий, как дуб, несмотря на шесть циклов восточного календаря, учил юнцов метать арканы. Один мальчишка бегал с оленьими рогами на голове, а другие кидали веревки, целясь крюками в рога.

– Бросайте издалека! – крикнул Хумлас, его голос был звонким, как удар топора. Годы не сломили его – он двигался, точно ему пятьдесят, а не семьдесят с лишним.

Юнцы замерли, их взгляды устремились вдаль. Хумлас нахмурился.

– Что встали? – рявкнул он, но затем повернулся, щуря угасающие глаза.

На горизонте темнели фигуры всадников.

– Что там? – спросил старейшина, тень тревоги легла на его лицо.

– Наши! Ясутай вернулся! – закричали ребята, бросаясь навстречу.

Хумлас остался у ворот, его морщинистое лицо озарила улыбка. Ясутай спрыгнул с коня, его шкуры зашуршали, и он обнял старейшину, чья грудь была широка, как щит.

– Отпусти коней, Ясутай, – сказал Хумлас, хлопнув его по плечу.

– Ты прав, Ты прав старейшина! Дальше будем идти только на оленях – вождь сразу перещел на главное.

– Ты еще не успел прийти, а собираешься куда?

– Зайдем внутрь. Есть новости.

Они вошли в курень, и народ высыпал из чумов – женщины, дети, старики, – их голоса слились в радостный гул. Ясутай шел, вдыхая запах сушеного мяса, что висело рядами у каждого чума, и свежих шкур, что сохли на рамах. Дрова потрескивали в очагах, дым вился к небу. Он скучал по этому – по свободе, что текла в жилах его людей. Свита двинулась к главному чуму, укрытому белыми шкурами оленей, на которых алели рисунки зверей и птиц. Там жил Таттыга, шаман племени.

Таттыга знал о возвращении вождя – духи шепнули ему это два дня назад. Он сидел в чуме, дым от сушеных трав поднимался из длинной трубки, что он держал в руках. Его тулуп из белой оленьей шкуры был увешан перьями и цветными лентами, на голове – трехрогий колпак, чья шерсть скрывала глаза. Бубенцы на поясе и колокольчики на рукавах звенели при каждом движении, точно голоса предков.

Ясутай остановился у входа.

– Таттыга! Мы здесь.

– Заходите, – хрипло отозвался шаман.

Вождь откинул полог и шагнул внутрь. Таттыга отложил трубку, его лицо, изрезанное морщинами, дрогнуло в улыбке.

– Арма, шаман, – сказал Ясутай.

– Ар, Ясутай, – кивнул Таттыга, устраиваясь поудобнее. – Садитесь. У вас много вестей. Духи принесли часть, дополни остальное.

– Твои духи вечно впереди, – усмехнулся вождь, опускаясь на шкуры. – Нам бы их скорость.

– Не спеши, – шаман прищурился. – Ты молод, дела ждут. А их, вижу, немало?

Ясутай посерьезнел, его взгляд стал твердым, как камень.

– Ты прав, Таттыга. Перемены близко. Народу нужна твоя сила.

– Что с курултаем? – спросил шаман, дым вился вокруг его лица. – Что говорит наш полушелковый владыка?

– Алпастану мало воинов, – ответил Ясутай, его голос стал низким. – Требует еще. Мы с вождем Керекитов отказались. Сказали, что уйдем из союза и будем жить по своим законам.

– Значит, союзники уже делят наши земли, – Таттыга взял трубку, его пальцы сжали дерево.

– Возможно, – кивнул Ясутай. – Правильно ли мы поступили?

– Да, – шаман выдохнул дым. – Шелковых слишком много. Они проглотят нас, как табгачей.

– Алпастан забыл законы Неба, – продолжил вождь, его кулаки сжались. – Судит по шелковым обычаям, носит их халаты, ест рис чаще мяса.

– Так было с Арху, – Таттыга покачал головой. – Шелк пожрал их доблесть. Теперь наша очередь.

– Нет! – Ясутай выпрямился, его грудь поднялась, как у зверя перед боем. – Мы уйдем, как часть Арху, чтобы остаться собой. Не на запад, а на северо-восток, в белоземье. Там пустые земли, где наш уклад выживет.

– Не знаю на сколько мы рискуем, но оставаться не тоже лучший выбор, – шаман затянулся трубкой. – Леса полны диких племен. Зверей и пастбищ не хватит на всех. Стычки неизбежны.

– Конфликты с северянами рано или поздно начнутся, – согласился Ясутай. – А людей для защиты мало – Алпастан забирает наших воинов на юг Шайбалыка. Ему плевать на мой народ.

– Города теснят свободу, – Таттыга выпустил дым, его глаза блеснули под колпаком. – Лучше уйти в пустошь, пока наши не забыли, что значит быть вольными.

– Тогда медлить нельзя, – вождь наклонился ближе. – Поддержи меня, Таттыга. Твое слово – последнее.

Шаман замолчал, дым вился вокруг него, как тени духов. Затем он кивнул:

– Последнее слово – за предками. Соберем народ, выйдем в иной мир за советом. Готовьте белого оленя для жертвы. Отдыхай сегодня. Завтра начнем.

Улус Отукен

Степи Отукена, что граничили с землями Золотых людей на западе, лесными племенами на севере, Хазаркешами на юге и Шайбалыком на востоке, были домом Керекитов – малого осколка народа Арху, людей в шкурах. Их предки подарили миру Маярху, полководца, чья тень легла на века. Когда Теленгу, основатель Отукена, умер, Маярху увел Арху на запад, к последнему морю, но Керекиты остались – железный народ, что плавил металл и ковал клинки, острые, как зимний ветер. Их доспехи звенели в степи, и соседи звали их Железными людьми.

Не все Керекиты приняли союз с табгачами, что сменил имя Арху на их шелковый лад. Коблан, вольный сын племени, собрал воинов и ушел в степь у Такла Макан, к людям длинной воли. С тех пор о нем шептались, как о духе. Торговцы кляли его за разграбленные караваны, шелковые винили в набегах на южный Шайбалык, а миссионеры твердили, что он продал душу черным магам Хазаркеша. Четыре года прошло с курултая, где Бектегин видел его в последний раз, но Коблан и его армия мелькали то на западе, то на востоке, точно призраки, сея страх.

Бектегин, вождь Керекитов, скучал по Коблану. В эти дни, когда союз трещал, как сухое дерево под ветром, его воины были бы спасением. Но пока он вел своих людей домой, к Ордубалыку, что лежал у подножия горы Бурхан.

Гора Бурхан возвышалась над степью, ее склоны поросли ивами, чьи ветви гнулись, точно плакальщицы. Лоскуты ткани, завязанные местными, трепетали на них – желания, шепотом отданные духам. Шаманы пели здесь свои гимны, невольные путники отдыхали, но простой люд обходил святое место стороной. Лишь Эргунэ, юный сирота, племянник Бектегина, любил эти предгорья. После смерти родителей он рос под крылом вождя, но когда тот уезжал, мальчик убегал сюда, к ивам. Он играл на шанкобызе, глядя на степь с высоты, одинокий, как ветер.

Взрослые не бранили его – думали, он тоскует по матери и отцу, ищет их души в тенях горы. Месяц назад Бектегин ушел на юг, и с тех пор Эргунэ каждый день поднимался сюда. Сегодня он забрался на высокую иву, его глаза, острые, как у сокола, смотрели на восток. Бектегин говорил что на одну сторону дороги уйдет две недели. Время близилось.

Сидя на ветке, мальчик заметил гнездо беркута на соседнем дереве. Он перебрался к нему, цепляясь за кору, и увидел орленка – маленький комок пуха, едва вылупившийся. Эргунэ протянул руку, но остановился.

– Подожду, – шепнул он. – Вырастешь, и я заберу тебя. Будем охотиться вместе.

Спускаясь, он замер – пыль поднялась на восточном горизонте, туча, что двигалась к горе. Всадники. Сердце его забилось, он узнал их шкуры и копья.

– Бектегин! Брат возвращается! – крикнул он, соскальзывая с дерева.

Эргунэ вскочил на своего коня и помчался навстречу, ветер хлестал его по лицу. Керекиты приближались, их лошади, покрытые потом, хрипели от усталости, но Бектегин гнал их к Ордубалыку, чьи стены уже маячили вдали. Воины заметили одинокого всадника, что летел к ним, как стрела.

– Кто-то ждал нас, – Алан прищурился, вглядываясь в фигуру.

– Это Эргунэ, – Бектегин улыбнулся, его голос был теплым, как угли очага. – Я знал, он встретит первым.

– Точно он! – кивнул Алан.

                                * * *

Керекиты миновали гору Бурхан, их копыта гремели по камням. Эргунэ не отставал от Бектегина, его конь шел тенью за вождем. Мальчик сиял, его голос звенел:

– Вождь, на той иве я нашел орленка. Заберу, когда подрастет.

– Зачем ждать? Лови взрослого беркута.

– Как? Я же не летаю, – Эргунэ нахмурился.

– Когда они линяют, не могут взлететь, – сказал вождь. – Тогда их берут.

– Третий раз линьки – лучший, – добавил воин, что ехал рядом. – Из таких выходят охотники.

– Хочешь стать охотником? – спросил Бектегин.

– Воином, – ответил мальчик. – Но с борзыми и беркутом буду охотиться в свободное время.

– Достойное искусство, – кивнул вождь.

– Говорят, борзая и орел выкормят аул в голод, – добавил Эргунэ. – Надо быть готовым.

– Не дай Тенгри таких дней, – Бектегин помрачнел. – Но времена меняются.

Эргунэ был остер – он заметил тень в глазах вождя еще при встрече. Шайбалык оставил след в его душе.

– У нас будут перемены? – спросил он тихо.

– Ничто не вечно, кроме неба, – ответил Бектегин, его голос стал тяжелым. – Перемены близко.

– Будем воевать?

– Мы всегда воюем, – вождь взглянул на степь. – Вопрос – с кем и где.

Эргунэ замолчал, затем заговорил, его глаза блестели:

– Я видел сон. Мы сражались, нас было мало, враги окружили, и смерть была близко. Но с неба спустился серый волк и растерзал всех.

Воины напряглись, их взгляды скрестились. Бектегин нахмурился.

– Рассказал шаманке Айкунэ?

– Да, – кивнул мальчик. – Она молчала долго, потом прослезилась.

Тишина легла на отряд, как снег на степь. Айкунэ, что не плакала никогда, даже когда судьба унесла ее сына, не дала слезам волю. Воины переглянулись, их лица застыли.

– Что она сказала? – спросил Бектегин, его голос дрогнул.

– «Настало время перемен», – ответил Эргунэ.

– Время перемен? – вождь повторил, его взгляд упал на гору Бурхан.

– Именно так, – кивнул мальчик.

Шайбалык

Деревня Ясуна, что раскинулась в тени рисовых полей Шайбалыка, задыхалась под солнцем, чьи лучи жгли землю, как клеймо. Ветер нес пыль с троп, и в этой пыли возникли силуэты – чиновник в шелковом халате, и десять воинов, чьи мечи блестели на поясах. Они вошли в деревню, точно стая волков, и потребовали собрать земледельцев под старым тутовником. Час спустя крестьяне, пропахшие потом и землей, стояли плечом к плечу, их лица были угрюмы, а глаза – полны усталости.

Надменный чиновник открыв складную бумагу показал текст и печать земледельцам.. Его голос резал воздух, надменный и резкий:

– Свободные крестьяне! Я несу весть от двора вана Сайлыка. Я – помощник чжухоу, вашего удельного правителя. Правительство строит великую дамбу, и нам нужны средства. Рабочим нужна еда. Поэтому мы вынуждены поднять налог!

Гул пробежал по толпе, точно ветер по сухой траве. Крестьяне, мирные, как их поля, и покорные, как их быки, устали от бремени властей. Годы поборов иссушили их, как засуха – реку. Они шептались, их голоса сливались в ропот, но страх сковывал языки.

– Куда еще поднимать? – выкрикнул кто-то из задних рядов.

– Соревнуетесь с табгачами в сборе дани? – добавил другой.

– Дамба? Уморите нас – для кого она будет? – голос старика дрожал.

– Наши предки гибли на длинной стене, теперь наш черед? – бросил третий.

Чиновник поднял руку, его шелка колыхнулись.

– Тишина! – рявкнул он. – Дамба спасет ваши поля от наводнений! Неужели не понимаете?

– Отложите на пару лет! – крикнул молодой рисовод. – Как нам жить?