Ордынцы: Запечатанные врата. Часть 3

Тень в зеркале сгустилась, и голос деда прервался. На мгновение в зеркале мелькнуло что-то другое – комната, полная книг, и человек в чёрном, склонившийся над столом. Затем изображение снова стало чётким, но теперь дед выглядел испуганным.

– Ключ, – успел он сказать. – Ключ в твоей крови. В твоей…

Зеркало треснуло. Трещина прошла ровно по лицу деда, разделив его на две части. Затем оно разбилось совсем, и осколки упали на пол, но не разлетелись, а превратились в ртутные капли и раскатились по полу, как живые.

Кот-Хроникёр подошёл к одному из шариков и тронул его лапой.

– Ну что, – сказал он, – теперь ты понял? Или мне нужно нарисовать схему цветными мелками?

Михаил не ответил. Он смотрел на оставшиеся зеркала – все они теперь показывали одно и то же: длинный коридор, уходящий вглубь дома, и в конце – силуэт. Человека? Существа? Трудно было сказать. Но одно было ясно – этот кто-то ждал. Ждал его.

Зеркальный Пёс вдруг заскулил – звук, настолько человеческий, что Михаил вздрогнул. Пёс посмотрел на него своими ртутными глазами, и в них читалась какая-то древняя скорбь.

– Он говорит, – перевёл кот, – что дальше ты должен идти один. Ну, не совсем один – со мной, разумеется. Но без неё. – Он кивнул на Зинаиду, которая стояла у входа, бледная как мел.

– Почему? – спросил Михаил.

– Потому что, – кот вздохнул, – там, куда ты идёшь, живые люди не ходят. Вернее, ходят. Но не возвращаются. А она, как ни крути, пока ещё живая. В отличие от некоторых.

Зинаида не стала спорить. Она только кивнула и отступила к печатному станку, который вдруг снова начал работать, выдавая чистые листы один за другим.

– Иди, – сказала она. – Узнай, что скрывает дом. Узнай… что скрывал твой дед.

Михаил сделал шаг вперёд – к зеркальному коридору, к тому силуэту вдали. Кот прыгнул ему на плечо, Пёс заскулил ещё раз и лизнул ему руку – язык был холодный, как металл зимой.

Осколки зеркала на полу вдруг сложились в стрелку, указывающую вперёд. И тогда Михаил понял – выбора у него нет. И никогда не было.

Последнее, что он увидел, обернувшись, – это Зинаиду, стоящую у печатного станка, и падающие белые листы, которые покрывали пол, как снег. Или как страницы ещё не написанной книги.

Глава 9. Любовь сильнее судьбы

Тусклый свет коптилки дрожал на столе, отбрасывая неровные тени на пожелтевшие страницы. Фолиант лежал раскрытым, его пергаментные листы, казалось, впитывали темноту, а не отражали её. Михаил сжал в пальцах перо – старое, с облупившимся вороньим пером, которое когда-то принадлежало деду. Чернила в стеклянной склянке пахли медью и полынью, будто в них растворили не просто сажу, а чью-то засохшую кровь.

– Ну же… – прошептал он, касаясь кончиком пера последнего катрена.

Буквы, которые он выводил, расплывались, словно бумага отказывалась принимать написанное. «Любовь сильнее судьбы» – фраза таяла, как снежинка на раскалённой плите. Михаил стиснул зубы, чувствуя, как холодный пот скатывается по виску.

– Опять…

Он провёл ладонью по странице, но текст не просто исчезал – он растворялся, будто его никогда и не было. За окном завывал ветер, и сквозь щели в досках пробивался ледяной воздух, пахнущий снегом и гарью. Дом №26 дышал, его стены сжимались и расширялись, как лёгкие спящего зверя.

– Ты бьешься, как рыба об лёд, – раздался голос за спиной.

Михаил не обернулся. Он знал, кто это. Зеркальный Князь стоял в углу, его силуэт дрожал в отражении коптилки, но в самом углу никого не было – лишь тень, слишком густая, слишком живая.

– Это не сработает, – продолжал Князь, и его голос звучал так, будто доносился из глубины колодца. – Пророчество Нострадамуса – не чернила на бумаге. Это шов на теле времени. Ты не можешь просто дописать его.

Михаил швырнул перо на стол. Оно отскочило, оставив на дереве чёрные брызги.

– А что я могу? – его голос сорвался, став чужим даже для него самого. – Сжечь эту книгу? Вырвать страницы?

– Ты можешь принять, – прошептал Князь.

Ветер резко ударил в ставни, и свет коптилки погас. На мгновение воцарилась кромешная тьма, и Михаил почувствовал, как что-то коснулось его руки – холодное, скользкое, как мокрая бумага.

Затем раздалось мяу.

Тёплая шерсть тёрлась о его ногу, и в следующее мгновение на стол запрыгнул Кот-Хроникёр. Его жёлтые глаза светились в темноте, как два крошечных фонарика.

– Ты опять забыл главное, – сказал Кот, умывая лапу со стигматом. – Пророчества пишут не чернилами.

– Чем же? – Михаил схватил кота за загривок, но тот лишь фыркнул и ловко вывернулся.

– Памятью, – ответил Кот, прыгая на полку с книгами. – И болью.

Михаил взглянул на страницу. Там, где только что исчезали буквы, теперь проступали другие слова – бледные, как следы на песке.

«Чтобы изменить будущее, нужно стереть прошлое».

– Это… не я писал, – прошептал он.

Кот зевнул, обнажая острые клыки.

– Конечно, не ты. Это оно пишет само себя.

И тогда Михаил понял.

Он схватил перо, но не окунул его в чернила. Вместо этого он проколол себе палец.

Кровь упала на страницу.

И на этот раз буквы остались.

                                                * * *

Кровь продолжала сочиться из пальца, растекаясь по пергаменту причудливыми узорами, будто сама бумага жадно впитывала её. Михаил сжал перо так, что костяшки побелели, и вновь коснулся им страницы. На этот раз буквы не исчезали – они чернели, как свежие раны, но вдруг страница задрожала, и из её глубины потянулись тонкие, как паутина, тени. Они скользили по тексту, обволакивая каждую букву, и там, где они касались, слова начинали бледнеть, растворяться, будто их никогда и не было.

– Нет! – Михаил рванулся вперёд, пытаясь прикрыть страницу ладонью, но тени уже обвивали его запястье, холодные и липкие, как мокрая бумага. Они тянулись выше, к локтю, и с каждым движением в теле возникала странная тяжесть, будто кто-то вытягивал из него воспоминания. Перед глазами мелькнули обрывки образов: дед у зеркала, Анастасия в белом платье, кот, сидящий на церковной ограде…

– Тени-исполнители, – прошипел Кот-Хроникёр, шерсть на его спине встала дыбом. – Они стирают то, что ты пытаешься написать.

– Как их остановить?

– Перо держит только тот, кто не боится потерять себя.

Михаил почувствовал, как пальцы немеют. Тени сжимались туже, впиваясь в кожу, и вдруг – резкая боль, будто кто-то провёл лезвием по жилам. Он застонал, но не отпустил перо, даже когда страница начала пульсировать, как живая плоть.

И тогда в комнате стало холодно.

Воздух застыл, и свет коптилки погас, но тьма не наступила – вместо этого пространство наполнилось бледным, мерцающим сиянием, будто лунный свет просочился сквозь толщу воды. В этом свете появилась она.

Анастасия.

Не та, что была прежде – не живая, не тёплая, а словно нарисованная на тончайшем шёлке, сквозь который просвечивают очертания мира. Её платье не колыхалось, её волосы не касались плеч – они были частью этого света, этой тени, этого промежутка между реальностью и забытьём.

– Ты не должен был возвращаться, – её голос звучал как эхо, отражённое от стен давно покинутого дома.

– Я не мог иначе.

Она протянула руку – не к нему, а к перу, и её пальцы, почти невесомые, легли поверх его пальцев. В тот же миг тени вздрогнули, будто обожглись, и их хватка ослабла.

– Пиши, – прошептала она. – Но помни – каждое слово будет стоить тебе частички себя.

Михаил почувствовал, как что-то внутри него сдвигается, будто шестерёнка в огромном механизме, который он никогда не видел, но который работал где-то за границами понимания. Он наклонился над страницей и вывел первую букву.

И мир вокруг вздрогнул.

Стены дома №26 затрещали, будто их кто-то сжимал в гигантском кулаке. Из щелей в полу выползли новые тени – не просто безликие исполнители, а что-то большее, древнее, с очертаниями, которые не хотели удерживать форму. Они шептали на языке, которого Михаил не знал, но который понимал всем существом – языке Лимба, языке забытых пророчеств.

– Не слушай их, – сказала Анастасия, но её голос уже терялся в шёпоте теней.

– Они… говорят правду?

– Они говорят то, что было, есть и будет. Но ты можешь изменить последнее.

Кот прыгнул на стол, перекрывая собой страницу.

– Если будешь сомневаться – они съедят тебя вместе с этим пером.

Михаил закрыл глаза. Внутри него билось что-то тёплое, живое, то, что не принадлежало ни теням, ни Лимбу, ни даже Анастасии. Его выбор. Его слово.

Он открыл глаза и продолжил писать.

А тени завыли от ярости.

                                                * * *

Воздух в комнате сгустился до состояния ртутной тяжести. Каждое движение Михаила давалось с усилием, будто он писал не чернилами, а расплавленным свинцом. Тени-исполнители уже не просто обвивали его руку – они прорастали сквозь кожу, вплетаясь в вены тонкими нитями тьмы. Перо в его пальцах почернело, вобрав в себя все оттенки ночи за окном, где давно перестали существовать обычные звёзды.

Кот-Хроникёр внезапно выгнул спину, его шерсть встала дыбом, обнажая старые шрамы – те самые стигматы, о происхождении которых он всегда отшучивался. Его зрачки расширились, поглотив жёлтую радужку, стали двумя бездонными колодцами.

– Девять жизней – смешная плата за вечность, – прошипел он, и в его голосе зазвучали ноты, которых Михаил никогда прежде не слышал – древние, треснувшие, как лёд на забытом пруду.

Тени сомкнулись вокруг них плотным кольцом. Анастасия – вернее, её призрачный образ – начала расплываться, как акварель под дождём. Михаил почувствовал, как последние буквы готовы сорваться с пера, когда…

Кот прыгнул.

Не в сторону – вверх, прямо в сгусток теней над книгой. Его тело на миг вспыхнуло холодным синим пламенем, и время остановилось. Буквально. Капли чернил замерли в воздухе. Дым от коптилки застыл причудливыми завитками. Даже тени окаменели, сохранив последний порыв ярости.

– Шестьдесят секунд, – донёсся голос кота, хотя его пасть не двигалась. – Не благодари. В следующий раз я возьму с тебя сто лет воспоминаний.

Михаил увидел, как тело кота начинает рассыпаться на мелкие чёрные песчинки, словно кто-то пересыпает сквозь пальцы часы его жизни. В глазах у него оставалось только понимание – не смирение, нет, а именно спокойное принятие того, что этот миг был предопределён давным-давно, когда они впервые встретились у церковной ограды.

Перо в руке Михаила вдруг стало лёгким. Он посмотрел на страницу – последний катрен Нострадамуса теперь был ясно виден, хотя раньше казался стёртым. Не хватало только финальной строки. Той самой, которая перечёркивала все предсказания.

Капли крови с его пальца падали на пергамент, но не растекались – они складывались в тонкие линии, будто невидимый писец водил его рукой. Где-то на краю сознания он слышал, как Анастасия шепчет что-то на забытом языке, а стены дома стонут, как живые.

«Лю…» – первая буква вышла кривой, будто вырванной с мясом.

«ю…» – вторая дрогнула, как последний лист осенью.

«бо…» – третью едва удалось дописать, когда тени начали шевелиться.

«вь…» – четвёртая легла на бумагу одновременно с первым треском в остановленном времени.

Кот уже почти исчез – от него остались только уши и тот самый колокольчик на исчезающем ошейнике. Но он успел кивнуть. Всего один раз. Как учитель, наконец-то увидевший, что ученик понял главное.

Михаил с силой, от которой треснула ручка пера, вывел последнее слово:

«судьбы».

В тот же миг колокольчик упал на страницу с чистым звоном, кот исчез полностью, а время хлынуло обратно стремительным потоком. Тени взревели – это был звук, от которого в доме №26 посыпалась штукатурка, а зеркала треснули звездообразными узорами. Но было поздно.

Надпись «Любовь сильнее судьбы» застыла на пергаменте, впитывая последние капли его крови, и вдруг вспыхнула золотым светом. Не тем слепящим сиянием, что обещает спасение, а тёплым, как последние лучи заката, падающие на крыльцо дома, где тебя ждут.

Анастасия улыбнулась – впервые за всю эту странную встречу – и провела пальцем по свежей надписи. Её прикосновение оставило лёгкий иней на чернилах.

– Теперь ты понимаешь, почему они боялись этой книги? – её голос звучал уже громче, почти живой. – Не предсказаний. Не пророчеств. А возможности их изменить.

Михаил хотел ответить, но в этот момент Фолиант захлопнулся с грохотом, от которого с полок попадали все книги в комнате. Последнее, что он увидел – как колокольчик кота покатился по полу, оставляя за собой след из звёздной пыли.

Глава 10. Разрушение дома

Золотой свет от последних слов катрена не гас, а набирал силу, превращаясь в живое пламя, которое не жгло бумагу, а словно вплеталось в саму её структуру. Каждая буква «Любовь сильнее судьбы» пылала теперь отдельным миниатюрным солнцем, отбрасывая на стены дома №26 танцующие тени, которые вдруг обрели самостоятельность – они не повторяли очертаний предметов, а жили собственной жизнью, складываясь в странные пиктограммы, напоминающие то ли древние руны, то ли детские каракули.

Михаил отпрянул от стола, чувствуя, как тепло от вспыхнувших слов обжигает лицо, но не кожу – что-то глубже, саму душу. В горле стоял вкус медных монет и полыни, странно напоминающий тот самый чай, что пил Энки в поезде.

– Что… – он попытался что-то сказать, но язык будто прилип к нёбу.

Зеркальный Князь, до этого момента застывший в углу как изваяние, вдруг содрогнулся всем своим призрачным телом. Его обычно безупречное отражение начало трескаться, как лёд под ногами запоздалого путника. Сначала мелкой сеточкой, затем крупными неравномерными кусками.

– Ты не понимаешь, что натворил! – его голос, всегда такой ровный и спокойный, теперь звучал как скрип ржавых петель в заброшенном доме. – Это не просто слова! Это…

Он не договорил. Один из крупных осколков его зеркальной формы откололся с сухим треском и разбился об пол, но вместо стекла на досках рассыпались чёрные бусины – точь-в-точь как те, что когда-то капали из глаз Энки.

Анастасия, чей призрачный образ стал чуть плотнее, протянула руку к пылающему фолианту, но не коснулась его – лишь провела пальцами в сантиметре от поверхности, будто гладила невидимое животное.

– Они горели и раньше, – прошептала она. – Каждый раз, когда ты делал этот выбор. Но никогда так ярко.

Князь между тем продолжал распадаться. Теперь уже целые пласты его зеркальной сущности отваливались, обнажая не пустоту, а… другие отражения. Точно знал Михаил – в них мелькали его собственные лица из других жизней, моментов, которые никогда не случались и всё же были. Один осколок показал его в монашеской рясе, другой – в окровавленном мундире 1812 года, третий – стариком с пустыми глазницами, сидящим на крыльце несуществующего дома.

– Сто циклов! – кричал Князь, вернее то, что от него осталось. – Сто раз ты пытался! И всегда… всегда…

Его голос превратился в скрежет, когда последний крупный фрагмент лица откололся, показав на мгновение нечто совершенно иное – не двойника, не зеркальное отражение, а существо из сплошных мерцающих граней, как кристалл, выросший в кромешной тьме.

Михаил почувствовал внезапную жалость к этому созданию, хотя все предыдущие встречи наполняли его лишь холодным ужасом. Он сделал шаг вперёд, рука сама потянулась к распадающемуся существу, но Анастасия резко схватила его за запястье.

– Не надо, – в её голосе впервые зазвучала настоящая, живая тревога. – Это уже не он. Это Лимб, который теряет свою форму.

На полу осколки Князя начали двигаться, стремясь друг к другу, но не находя правильного сочетания – будто ребёнок пытается собрать разбитую вазу, не зная её первоначальной формы. Из них поднимался тонкий, как паутина, дымок, складывающийся в знакомые очертания – вот мелькнул хвост Кота-Хроникёра, вот силуэт деда у зеркала, вот сам Михаил в детстве, рисующий что-то мелом на полу…

Фолиант между тем вспыхнул ещё ярче, и написанные кровью слова начали пульсировать в такт его собственному сердцу. Михаил вдруг осознал странную вещь – он чувствует каждую букву, как часть себя. «Л» – как удар в висках, «Ю» – как покалывание в кончиках пальцев, «Б» – как внезапную нехватку воздуха.

– Это нормально, – сказала Анастасия, будто читая его мысли. – Ты ведь не просто написал это. Ты вложил часть себя. Как и он, – она кивнула на исчезающего Князя, от которого теперь осталась лишь бледная тень с пустыми глазницами.

Последний осколок его существа – зеркальный треугольник, точно соответствующий тому, что когда-то показывала Зинаида, – завис в воздухе, дрожал, а затем упал прямо на открытую страницу книги, слившись с пылающими буквами в единое целое.

В доме №26 наступила тишина. Та самая, что бывает между ударом молота и трещиной в стекле. Михаил знал – всё только начинается.

                                                * * *

Первая трещина прошла по стене с нежным звуком, напоминающим разрываемый шелк. Михаил сначала не понял, что происходит – казалось, просто очередная иллюзия в этом доме, где стены дышали, а зеркала хранили чужие души. Но затем трещина разветвилась, как молния в миниатюре, и из неё хлынул не свет и не тьма, а нечто неопределённое – будто сама материя пространства дала течь.

Дом №26 застонал. Не метафорически – настоящий, протяжный стон, словно вековые балки наконец-то решили высказать всё, что копили десятилетиями. Пол под ногами Михаила накренился, будто корабль, входящий в опасный поворот. Книги с полок посыпались, но падали странно – медленно, словно вязли в густом мёде времени.

– Он не разрушается, – сказала Анастасия, и её голос теперь звучал чётче, ощутимее. – Он возвращается.

Михаил хотел спросить: «Куда?», но в этот момент огромный кусок штукатурки с потолка рухнул в сантиметре от него, обнажив под собой… не балки, не перекрытия, а сплетение каких-то волокон, напоминающих то ли корни древнего дерева, то ли кровеносные сосуды гигантского существа. Они пульсировали в такт пылающему фолианту.

По комнате прокатилась волна холода. Не того пронизывающего холода, что был в Лимбе, а свежего, как первый зимний ветер. Анастасия стояла теперь ближе, и Михаил впервые разглядел детали, которых раньше не замечал – мелкую родинку у левой брови, почти стёртую линию шрама на шее, едва уловимую дрожь в уголках губ. Она была живая. Настоящая. И одновременно – нет.

– Ты помнишь, как мы встретились в первый раз? – спросила она, делая шаг вперёд. Пол под её босыми ногами покрывался инеем.

Михаил попытался вызвать в памяти этот момент, но вместо чёткого воспоминания увидел лишь калейдоскоп образов: детская комната, зеркало, девочка в белом платье, протягивающая руку… Или это была она? Или кто-то другой? Дом содрогнулся снова, и в этот раз где-то в глубине его послышался знакомый звук – тонкий, металлический. Колокольчик. Тот самый.

– Кот… – начал Михаил.

– Он сделал свой выбор, – Анастасия коснулась его руки, и это прикосновение было таким холодным, что больно. – Как и ты. Как и я.

Её лицо вдруг исказилось гримасой боли – не физической, а той, что проникает глубже костей. В тот же миг огромное зеркало в углу комнаты взорвалось изнутри, рассыпаясь на тысячи осколков, но они не упали, а застыли в воздухе, образуя причудливый узор – почти как тот, что когда-то вышивала Зинаида.

Анастасия приблизилась вплотную. Её дыхание не было тёплым – оно несло запах старой бумаги, сухих цветов и чего-то ещё, что Михаил не мог опознать, но что заставляло сердце биться чаще.

– Это не прощание, – прошептала она. – Это благодарность.

И тогда она поцеловала его. Её губы оказались холодными, как лёд на зимнем окне, но в этом холоде скрывалась странная теплота – будто где-то в самой глубине этого прикосновения тлел уголёк живого чувства. Михаил почувствовал, как что-то перетекает из него в неё и обратно – не кровь, не дыхание, а нечто более важное, что не имело названия на человеческом языке.

В момент этого поцелуя дом №26 пережил самое странное превращение. Стены не просто рушились – они растворялись, как сахар в воде, обнажая за собой не улицы Ордынцев, а бескрайнее поле подсолнухов, такое же, как в видениях Лимба. Мебель теряла форму, превращаясь в абстрактные скульптуры из света и тени. Даже воздух становился другим – густым, насыщенным ароматами, которых не существовало в обычном мире.

Анастасия отстранилась первой. На её губах блестела капля крови – Михаил не понял, его ли это кровь или её собственная. Она улыбнулась той самой улыбкой, что никогда не достигала глаз, и сделала шаг назад – прямо в начинающийся хаос разрушения.

– Ищи меня в Александровской слободе, – сказала она, и её голос уже звучал как эхо. – Настоящую.

Последнее, что увидел Михаил, прежде чем сознание начало уплывать – это как её белое платье сливается с общим светопреставлением разрушения, становясь частью этого странного, не поддающегося описанию процесса, где стиралась грань между концом и началом.

И где-то на краю восприятия, сквозь грохот рушащегося мира, он услышал знакомое мурлыканье. Будто кто-то говорил: «Ну наконец-то».

                                                * * *

Поле подсолнухов, возникшее на месте рушащегося дома, вдруг заколебалось, как поверхность воды при брошенном камне. Каждый цветок повернул свою тяжёлую головку к центру комнаты, где всё ещё пылал фолиант с роковыми словами. Тени-исполнители метались между стеблями, их безликие формы вдруг обрели черты – то ли от страха, то ли от ярости. Они пытались ухватиться за исчезающие стены дома, за книги, даже за собственные тени, но всё ускользало из их цепких пальцев, превращаясь в золотистую пыльцу, что кружила в воздухе.

Михаил почувствовал, как земля уходит из-под ног – не в переносном смысле. Пол буквально рассыпался, превращаясь в миллионы светящихся частиц, и он начал падать, но не вниз, а куда-то в сторону, словно пространство перевернулось наизнанку. В последний момент он увидел, как Лимб – этот искусственный ад, это чистилище между мирами – начал схлопываться. Небо (если это было небо) треснуло по швам, обнажив чёрную бездну, усыпанную звёздами, которых не должно было быть. Тени-исполнители взмыли вверх, как стая испуганных птиц, но бездна втянула их в себя с жадным чавкающим звуком.

– Не смотри! – раздался голос Анастасии, но Михаил уже видел – видел, как сама ткань реальности рвётся, как в разрывах мелькают лица всех, кого он когда-либо знал: дед у зеркала, Зинаида с её вечными нитками, даже Гастон Лефевр в своём бесконечном цикле перерождений. Все они кричали беззвучно, протягивали руки, будто прося забрать их с собой.

Потом наступила темнота. Не та благословенная тьма, что приходит перед рассветом, а абсолютная, всепоглощающая. Михаил пытался пошевелить пальцами – они слушались, но не было никакой возможности понять, есть ли под ними твёрдая поверхность. Он закричал, но звук застрял где-то в горле, не находя выхода. В ушах зазвенело, как после сильного удара, и это был единственный признак того, что он ещё жив.

Сознание начало уплывать. Последней мыслью перед тем, как тьма поглотила его полностью, было странное ощущение, будто кто-то нежно лижет ему ладонь. Знакомое шершавое прикосновение…

Солнечный луч, упавший прямо на лицо, заставил Михаила зажмуриться. Он лежал на чём-то твёрдом и тёплом. Постель? Но в доме №26 никогда не было таких мягких матрасов. Он осторожно приоткрыл глаза, ожидая увидеть либо разрушенные стены, либо бесконечное поле подсолнухов.

Обычная комната. Его комната. Точнее, почти его – обои те же, цветом выгоревшего пергамента, но вот книжная полка стояла не у окна, а у двери. На тумбочке тикали часы – обычные электронные, показывающие 7:23 утра. 17 июня 2026 года.

Михаил сел слишком резко, и комната заплыла перед глазами. Он ждал боли, слабости, хотя бы головокружения – но тело слушалось идеально, будто и не было всех этих испытаний. Только на указательном пальце правой руки виднелся тонкий белый шрам – точно по тому месту, где он проколол кожу, чтобы написать последние слова.

Он встал, подошёл к окну. За ним расстилались знакомые виды Ордынцев – покосившийся забор тёти Ольги, магазин Крутова с вечно сломанной вывеской, даже почтальон Галя, развозящая письма на своём велосипеде. Всё как всегда. Всё как должно быть.

И только когда Михаил повернулся, он заметил две странности. На столе лежал раскрытый блокнот деда – тот самый, что потерялся ещё в начале этого безумия. А на подоконнике, греясь на утреннем солнце, сидел чёрный кот со стигматами на лапах. Он лениво потягивался, будто только что проснулся, и в его глазах светилось что-то глубоко человеческое.

– Сто циклов, говорил он? – кот зевнул, обнажая идеально белые клыки. – Врёт, как сивый мерин. Тысяча и один, не меньше. Ну что, Михаил Ордынский, веришь теперь в предсказания?