Ордынцы: Запечатанные врата. Часть 3

– Она ждёт, – прошептал Зеркальный Князь снизу, его голос дошёл сквозь стекло пола, будто со дна колодца. – Всегда ждала. И ты всегда приходил слишком поздно.

Кот внезапно прыгнул Михаилу на плечо, когти впились в кожу, но боль была живой, настоящей, якорной.

– Не слушай их, – прошипел он прямо в ухо. – Они все врут. Даже когда говорят правду. Особенно тогда.

Астарот поднял руку, и зеркальный пол под Михаилом дрогнул, готовый разбиться.

– Последний шанс, Михаил Ордынский. Убей её – и врата закроются. Стань пророком – и ты будешь решать, кому жить. Или… – его губы растянулись в улыбке, в которой было что-то почти человеческое, – падай. Посмотри, что бывает с теми, кто не выбирает.

Пол разбился. Но не с грохотом – с тихим звоном, будто кто-то дотронулся до края хрустального бокала. Михаил почувствовал, как падает, но странным образом – медленно, будто сквозь густой мёд. Кот на его плече ощетинился, но не прыгнул прочь.

– Держись за слова! – крикнул он, и Михаил инстинктивно протянул руку к всё ещё висящим в воздухе золотым буквам «Любовь сильнее судьбы».

Они горели теперь ярче, обжигая пальцы, но не отпуская. Астарот, стоящий на краю, казалось, уменьшался, превращаясь в чёрную точку на фоне комнаты, которая теперь была не комнатой, а чем-то вроде гигантского колодца из зеркал и теней.

– Ты пожалеешь! – донёсся его голос, но уже издалека, будто из другого века. – Всегда пожалеешь!

Михаил не ответил. Он смотрел вниз, на приближающийся Лимб, на бесконечные полки с застывшими людьми, на чёрное дерево с письмами вместо листьев. И на белую фигуру у его подножия, которая теперь медленно поворачивалась, чтобы встретить его взгляд.

Кот-Хроникёр на его плече вдруг засмеялся – странный, скрипучий звук, будто страницы быстро листают в пустой комнате.

– Ну что, историк, – прошептал он, – готов писать свою историю заново?

Тьма сомкнулась над ними, оставив только золотистый свет пяти слов, которые теперь вели их вниз, как нить Ариадны в зеркальном лабиринте. Последнее, что увидел Михаил перед тем, как сознание начало расплываться – это своё отражение в одном из миллионов осколков. И отражение улыбалось ему так, будто знало что-то, чего он ещё не понимал.

Глава 6. Выбор: убить или стать пророком

Тьма Лимба не была обычной тьмой. Она не просто отсутствовала – она пульсировала, как чёрная кровь в венах мира, и в её глубинах мерцали бледные огоньки, похожие на глаза спящих хищников. Михаил стоял на стеклянной плоскости, которая дрожала под ногами, как тонкий лёд над бездной. Перед ним, в кольце из двенадцати треснувших зеркал, восседал Астарот, но теперь он был больше похож на статую из потускневшего серебра, чем на того демона, что предлагал карты с зеркальными рубашками. Его пальцы, слишком длинные и гибкие, перебирали нити невидимой паутины, и с каждым движением где-то вдали вздыхал ветер, будто сам Лимб реагировал на эти прикосновения.

– Время иллюзий прошло, – голос Астарота звучал теперь иначе – в нём не осталось ни человеческих интонаций, ни даже звериных. Это был голос самой пустоты, эхо в заброшенном соборе веков. – Ты видел врата. Ты знаешь цену. Выбирай.

Кот-Хроникёр, до этого молчавший, свернувшись у ног Михаила, вдруг поднял голову. Его глаза – два жёлтых серпа в кромешной тьме – сузились.

– Он не выбирал бы, если бы знал, что выбирает.

Астарот повернул голову с механической плавностью, и Михаил увидел, что у демона нет лица – только вогнутая зеркальная поверхность, в которой отражался он сам, но не нынешний – какой-то другой, более старый, более измождённый, с глазами, в которых поселилась вечность.

– Все выбирают. Даже не выбирая. Особенно тогда.

Зеркальный Князь появился беззвучно, будто всегда стоял за спиной Михаила, просто никто не замечал. Его пальцы легли на плечи Михаила – холодные, как зимнее утро, но не неприятные. Скорее, напоминающие о чём-то давно забытом.

– Посмотри, – прошептал он, и его голос был странно похож на голос Михаила, только более глубокий, будто звучащий из колодца памяти.

Пространство перед ними разошёлся, как занавес в театре. Михаил увидел два пути.

Первый: он стоит над телом Анастасии. Нож в его руке ещё дрожит, но врата – те самые страшные врата, что могут поглотить мир – закрываются, запечатанные её смертью. Деревня Ордынцы цела. Люди живут обычной жизнью. Но когда этот Михаил поднимает глаза, в них нет ничего человеческого – только пустота, как у тех самых Теней-исполнителей. Он победил. И стал тем, с кем боролся.

– Убьёшь её – спасёшь мир, – сказал Астарот. – Но потеряешь себя. Справедливая цена, не находишь?

Второй путь: Михаил в мантии из лунного света и теней. Он сидит на троне из книг, и перед ним склоняются демоны и ангелы, потому что он – Пророк, видящий все нити судьбы. Анастасия рядом, но она больше не человек – её глаза зеркальные, а в груди бьётся не сердце, а хрустальный механизм. Она жива. Но жива ли?

– Примешь дар – сохранишь её, – продолжал Астарот. – Но что есть жизнь без свободы? Хотя… свобода – это ведь тоже иллюзия, не так ли?

Кот-Хроникёр вдруг прыгнул на плечо Михаила, нарушая гипнотический ритм видений.

– Они забыли показать третий вариант, – прошипел он. – Тот, где ты плюёшь им в ртутные глаза и уходишь, хлопнув дверью.

Астарот повернулся к коту, и в его зеркальном лице на мгновение мелькнуло что-то похожее на раздражение.

– Ты вмешиваешься в сотый раз. В сотый раз проигрываешь. Когда же ты научишься?

Кот оскалился, но не ответил. Вместо этого он ткнул лапой в грудь Михаила, прямо в то место, где должно биться сердце.

– Они не показывают главного. В обоих вариантах – ты теряешь то, ради чего вообще начал этот путь. Ты перестаёшь быть Михаилом Ордынским. Становишься или палачом, или тираном. А где же третий путь? Где путь человека?

Зеркальный Князь засмеялся – звук, похожий на звон разбитого стекла.

– Человек? – он сделал шаг вперёд, и Михаил увидел, что у него нет тени. Вообще. – Человек – это временное состояние. Как детство. Как болезнь. Ты вырастешь. Выздоровеешь. Станешь чем-то большим.

– Или меньшим, – пробормотал кот, но его голос потерялся в внезапно поднявшемся ветре.

Астарот поднял руку, и оба видения – и Михаил-убийца, и Михаил-пророк – застыли, как картины в галерее.

– Выбирай. Но помни – даже отсутствие выбора, есть выбор. И за него тоже придётся платить.

Михаил посмотрел на свои руки. Они дрожали, но не от страха – от чего-то другого, что он не мог назвать. В груди горело. Не метафорически – буквально, будто кто-то вложил туда уголёк из самого сердца мира. Он вспомнил слова деда, найденные в том старом блокноте: «Иногда чтобы найти ответ, нужно перестать задавать вопросы».

– А если я откажусь выбирать? – спросил он, и голос его звучал странно уверенно для человека, стоящего на краю бездны.

Астарот наклонил голову, и в его зеркальном лице мелькнуло что-то похожее на уважение.

– Тогда ты выберешь самое страшное – неизвестность. Но кто знает… – его голос вдруг стал почти человеческим, – может, именно это и есть правильный ответ?

Зеркальный Князь резко повернулся, его мантия взметнулась, как крылья испуганной птицы.

– Он не готов! Он никогда не будет готов!

Кот-Хроникёр засмеялся – звук, похожий на падение костяшек домино.

– А кто вообще готов к настоящему выбору? Разве что мертвецы. И то сомневаюсь.

Михаил закрыл глаза. Где-то в глубине Лимба, за всеми этими зеркалами и тенями, была Анастасия. Настоящая. Не отражение, не видение, не жертва и не приз. Она ждала. И этого было достаточно, чтобы знать, что ни один из предложенных путей – не его.

Он открыл глаза и посмотрел прямо в зеркальное лицо Астарота, в своё собственное искажённое отражение.

– Нет.

                                                * * *

Тишина после его отказа повисла плотной пеленой, словно Лимб затаил дыхание. Михаил чувствовал, как капли пота медленно стекают по спине, но было ли это от напряжения или от пронизывающего холода, исходящего от зеркальных поверхностей вокруг, он не мог определить. Внезапно перед глазами всплыл образ деда – седого старика, склонившегося над тем самым обсидиановым зеркалом в доме №26. «Когда придёт время выбирать, – слышался ему голос из прошлого, – смотри не на то, что тебе предлагают, а на то, что прячут за спиной».

– Ну что, историк, – кот-Хроникёр, сидя у его ног, почесал за ухом задней лапой с неестественной для кота грацией, – собираешься стоять здесь, пока Астарот не отрастит себе бороду? Хотя… – он бросил взгляд на безликое зеркальное лицо демона, – сомневаюсь, что у него вообще есть волосы. Или кожа. Или что-то кроме пустоты и спеси.

Астарот не шелохнулся, но воздух вокруг него заколебался, как над раскалённым камнем в знойный день.

– Шутки сторожа не изменят сути выбора, – произнёс он, и каждый звук этого голоса оставлял на стеклянном полу трещинку, будто невидимый резец гравировал слова в самой реальности. – Убей её – и врата закроются. Прими дар – и получишь власть. Откажись – и потеряешь всё.

Зеркальный Князь, до этого остававшийся в тени, сделал шаг вперёд. Его движения были точной копией Михаила, только с опозданием на полсекунды, как отражение в воде, куда бросили камень.

– Ты думаешь, это благородно? Отказаться? – он заговорил, и в его голосе звучало что-то похожее на жалость. – Это не благородство. Это трусость. Ты просто боишься последствий.

Михаил сжал кулаки. В груди поднималось что-то тёплое и горькое одновременно, как крепкий кофе, выпитый натощак. Он вспомнил, как дед учил его разбирать старые документы – «Смотри не только на буквы, но и на промежутки между ними. Иногда самое важное написано именно там».

– Я не отказываюсь, – сказал он медленно, выговаривая каждое слово. – Я выбираю иначе.

Кот-Хроникёр фыркнул, но в его жёлтых глазах вспыхнул огонёк, похожий на удовлетворение.

– Вот и нашёл свою тропинку меж двух пропастей. Хотя… – он огляделся, – в этом месте любая тропинка обычно оказывается лезвием бритвы.

Астарот поднял руку, и пространство вокруг них содрогнулось. Стены Лимба, состоявшие из миллионов книжных корешков и переплётов, зашевелились, как листья на ветру.

– Ты не понимаешь, что творят! – демон впервые повысил голос, и в нём послышались нотки чего-то, что могло быть страхом. – Оба пути ведут в Лимб, но хотя бы по известной дороге! Ты же выбираешь падение в бездну!

Кот вдруг вскочил на плечо Михаила, его хвост вздыбился, а когти впились в кожу сквозь ткань рубашки – боль была острой и ясной, как укол булавкой среди кошмара.

– Он прав, – прошептал кот, и его голос вдруг потерял всю свою обычную иронию. – Но он не договаривает. Да, оба пути ведут в Лимб. Потому что Лимб – это не место. Это состояние. Ты можешь убить её и жить в Лимбе. Можешь стать пророком и править Лимбом. А можешь… – он замолчал, будто подбирая слова, – упасть. И тогда Лимб станет тобой.

Зеркальный Князь резко повернулся, его мантия взметнулась, открывая на мгновение то, что было под ней – не тело, а бесконечную вереницу зеркал, уходящих вглубь, и в каждом – отражение Михаила, делающего тот самый выбор, снова и снова.

– Он не готов! – закричал Князь, и его голос рассыпался на миллионы эхо. – Никто не готов к свободному падению!

Михаил закрыл глаза. Внутри него звучал голос деда, тот самый, что он слышал в детстве, когда старик рассказывал ему истории перед сном: «Страшно не упасть, Миша. Страшно – так и не прыгнуть».

Когда он открыл глаза, то увидел, что стеклянный пол под ногами стал тоньше. Сквозь него, как сквозь лёд на озере в конце зимы, просвечивала бездна. Но это не была пустота – там, в глубине, мерцал свет. Слабый, далёкий, но тёплый. Как огонёк в окне дома, когда возвращаешься поздно ночью.

– Я.… – он начал и вдруг осознал, что не знает, что хочет сказать. Все слова казались теперь ненужными, как надписи на могильных плитах – важные, но ничего не меняющие.

Кот-Хроникёр прижался холодным носом к его щеке.

– Не говори. Просто шагни. Если, конечно, помнишь, как это делается. Люди ведь иногда забывают самые простые вещи.

Астарот сделал движение, будто хотел остановить, но вдруг замер. Его зеркальное лицо отразило что-то – может быть, воспоминание, может быть, предвидение. И в этот момент Михаил понял, что демон тоже боится. Боится именно этого выбора. Того, который нельзя предсказать.

– Падая, – прошептал кот ему на ухо, – не пытайся ухватиться за воздух. Он всё равно не удержит. Лучше расправь руки. Как крылья. Даже если знаешь, что их нет.

                                                * * *

В тот момент, когда Михаил сделал шаг к краю стеклянной пропасти, ближайшее зеркало вдруг запотело, будто кто-то выдохнул на его поверхность. Контуры проступили сквозь туман – сначала неясные, как воспоминание детства, потом чётче. Анастасия. Не призрачная тень, не отражение, а она сама – с потрёпанными краями белого платья и непослушной прядью волос, которая всегда выбивалась, сколько бы она ни пыталась её пригладить. Её губы шевелились, но звук шёл с опозданием, как в плохо синхронизированном кино.

– Михаил… – голос донёсся, будто пробиваясь сквозь толщу воды. – Не слушай их. Они все… – слова потерялись в треске, похожем на ломающееся стекло, – …зеркала врут… особенно когда… показывают правду…

Кот-Хроникёр, до этого наблюдавший с каменным спокойствием, вдруг выгнул спину и зашипел на зеркало, но не со страхом – с каким-то странным уважением, с каким старый солдат встречает достойного противника.

– Ну наконец-то, – пробормотал он. – А то я уже думал, ты всю книгу проспишь в своём стеклянном гробу.

Анастасия прижала ладонь к зеркальной поверхности. От прикосновения пошли круги, как по воде, и Михаил увидел – её рука бледнее, чем должна быть, почти прозрачная, будто она постепенно превращается в призрака.

– Они не дают тебе… настоящего выбора… – её слова приходили обрывками, – потому что… настоящий выбор… всегда третий…

Астарот внезапно взревел – звук, от которого задрожали стены Лимба, и миллионы книг на полках зашелестели страницами, как испуганные птицы.

– Довольно! – он взмахнул рукой, и зеркало начало мутнеть, Анастасия – растворяться. – Ты видишь? Даже сейчас она умирает. Каждое мгновение здесь – капля её жизни. Выбирай, Михаил. Или я сделаю выбор за тебя.

Зеркальный Князь подошёл вплотную. Теперь он был точной копией Михаила – та же линия подбородка, те же морщины у глаз. Только в его зрачках плавали странные блики – как отражения далёких звёзд, которых никто никогда не увидит.

– Последний шанс, – прошептал он, и его дыхание пахло старыми страницами и пылью заброшенных чердаков. – Убей её – и станешь героем. Прими дар – и станешь богом. Откажись – и будешь никем.

Михаил посмотрел на свои руки. Они дрожали, но не от страха. От чего-то другого – может, от ярости, может, от осознания. Он вдруг вспомнил, как в детстве разбил дедово зеркало, и старик не ругал его, а только сказал: «Иногда трещина – это не конец, а новый способ видеть».

– Нет, – сказал он тихо, а потом громче, обращаясь не к Астароту, не к Князю, а к чему-то большему, что висело в воздухе Лимба. – Я не убью. Не приму. Я… напишу.

И он поднял руку, не к ножу, не к предложенной Астаротом чаше с тёмной жидкостью, а просто в воздух. Палец сам начал выводить буквы – сначала неуверенно, потом всё смелее. «Лю…» – первая часть слова вспыхнула золотым, но тут же начала бледнеть, как выцветающие чернила.

Астарот засмеялся – звук, похожий на падение стеклянного шкафа с посудой.

– Ты думаешь, это сработает? Слова против судьбы? Чернила против крови?

Но Михаил не слушал. Он писал дальше, и каждая буква давалась труднее, будто он вытаскивал их из самой глубины себя, как занозы. «Любовь…» – слово повисло в воздухе, дрожа, как паутина на ветру.

Кот-Хроникёр вдруг прыгнул ему на плечо, и Михаил почувствовал, как что-то тёплое и острое – может, когти, а может, сама истина – впивается в кожу.

– Пиши, историк, – прошипел кот ему в ухо. – Но помни – последнее слово всегда самое тяжёлое. Как последний шаг перед пропастью.

Анастасия в зеркале вдруг улыбнулась – не той грустной улыбкой, к которой он привык, а широко, по-детски, показывая чуть неровные зубы. И в этот момент Михаил понял, что пишет не для того, чтобы победить не для того, чтобы спасти. А просто потому, что это единственное, что он действительно может сделать.

«Любовь сильнее…» – буквы горели теперь ярче, но Михаил чувствовал, как что-то уходит из него с каждым штрихом – может, годы жизни, может, воспоминания. Рука стала тяжёлой, как из свинца.

Зеркальный Князь вдруг отпрянул, его лицо исказилось – не злобой, а чем-то более странным. Страхом? Удивлением?

– Он же не… Он не может…

Астарот бросился вперёд, его пальцы-когти протянулись, чтобы разорвать невидимый пергамент, на котором писал Михаил. Но кот-Хроникёр прыгнул ему навстречу, превратившись на мгновение в нечто большее, чем просто животное – в тень с горящими глазами и оскалом, достойным саблезубого предка.

Последнее слово «судьбы» Михаил дописывал уже почти вслепую. Глаза застилала пелена, в ушах звенело, но где-то в глубине, как сквозь толстый лёд, он видел – буквы сложились в строку. И эта строка вспыхнула не золотом, не серебром, а чем-то другим – светом, которого не было в Лимбе никогда.

Пол под ногами дрогнул, потом треснул с мелодичным звоном, и Михаил понял – не он падает в бездну. Это Лимб падает вокруг него. Последнее, что он увидел перед тем, как тьма накрыла его с головой – лицо Анастасии в зеркале. Она смеялась. И в этом смехе было что-то настолько живое, что даже вечность перед ним померкла.

А потом – тишина. Не та, что была раньше. Другая. Как в библиотеке глубокой ночью, когда все истории уже рассказаны, но новые вот-вот начнутся.

Глава 7. Перепись реальности

Просыпался Михаил медленно, как всплывает со дна реки утопленник – сначала не понимая, где верх, где низ, что сон, а что явь. Глаза открылись сами собой, будто кто-то разомкнул веки за него, и перед ними предстало небо – не Лимба, с его вечными сумерками, а самое обыкновенное, летнее, по которому лениво плыли облака, похожие на комья взбитой шерсти. Он лежал на обочине дороги, в пыли, и первые мысли были просты и ясны: болит голова, во рту пересохло, и где-то рядом должен быть дом.

Ордынцы встретили его молчанием. Не тем торжественным, каким встречают героев, и не настороженным, каким встречают чужаков. А тем особенным молчанием, каким встречают призраков – делая вид, что не замечают. Деревня была та же – те же покосившиеся заборы, та же покривившаяся вывеска магазина Крутова, те же шторы в горошек на окнах у Ольги Власовой. И в то же время – совсем другая. Дом №26, который раньше стоял на отшибе, теперь оказался в самом центре, будто деревня за годы его отсутствия сдвинулась вокруг него, как планеты вокруг солнца. А на крыльце сидела бабушка Нюра, которая должна была быть давно мертва, и чистила картошку с таким усердием, будто от этого зависела судьба мира.

Михаил подошёл к ней первым, потому что больше не мог терпеть это молчание.

– Бабушка Нюра? – голос его звучал хрипло, будто он неделю не пил воды.

Старуха подняла глаза – мутные, белёсые, как у слепой. Но Михаил знал – она видела. Видела больше, чем все остальные.

– Кто это? – спросила она, и в голосе не было ни капли узнавания. – Опять коммивояжёр? Говорила же – ничего не покупаю.

– Это я, Михаил. Ордынский. – он сделал шаг ближе, и старуха вдруг отпрянула, как от удара. Картофелина выскользнула из её пальцев и покатилась по ступенькам, оставляя мокрый след.

– Не может быть, – прошептала она. – Он же… он же уехал. Давно. И не вернулся.

За спиной у Михаила раздался смешок. Он обернулся – на скамейке у магазина сидел дядя Витя, местный алкоголик, но теперь он был трезв, одет в чистую рубаху и вообще выглядел так, будто никогда в жизни не прикасался к бутылке.

– Не узнают? – спросил дядя Витя, и в его голосе звучало что-то странное – не злорадство, а скорее… жалость? – Да они и меня не узнают. С тех пор как дом переехал.

Кот-Хроникёр, до этого молча шедший за Михаилом, как тень, вдруг прыгнул на забор и уселся, свернув хвост кольцом.

– Поздравляю, – сказал он, – ты попал домой. Только вот дом этот оказался не совсем твоим. Или ты не совсем его. В общем, как-то так.

Михаил потёр виски. Голова гудела, как улей, в котором поселился рой злых пчёл. Он посмотрел на свои руки – обычные руки, без следов золотых букв, что он писал в Лимбе. Но где-то под кожей, в самых глубинах, он чувствовал – что-то изменилось. Что-то важное.

– Что случилось с деревней? – спросил он, обращаясь одновременно и к коту, и к дяде Вите, и к бабушке Нюре, которая теперь снова чистила картошку, напевая под нос что-то бессвязное.

Дядя Витя вздохнул и поднялся со скамейки. В его движениях не было и намёка на привычную пьяную неуклюжесть.

– Пойдём, покажу. Только… – он огляделся, – не привлекай внимания. Они хоть и не узнают, но могут испугаться. А испуганные люди иногда делают глупости.

Они пошли по деревне, и Михаил видел – всё было не так. Маленькие, почти незаметные изменения, которые в сумме давали ощущение, будто он попал не в свою деревню, а в её отражение в кривом зеркале. Галя-почтальон, которая всегда носила яркие платки, теперь была одета во всё чёрное и шла, уткнувшись в землю, будто боялась увидеть что-то в небе. Дети, которые обычно бегали с криками по улицам, тихо сидели у колодца, перешёптываясь и бросая на него быстрые, испуганные взгляды. Даже воздух пах иначе – не сеном и пылью, а чем-то затхлым, как в закрытом сундуке с забытыми вещами.

– Вот видишь, – дядя Витя остановился у края деревни, откуда открывался вид на поле и – раньше – на дом №26. Теперь дом стоял в центре, а поле оказалось на его старом месте. – Всё перевернулось. С тех пор как ты ушёл. Или не ушёл. Я уже путаюсь.

Кот-Хроникёр прыгнул на пень и начал вылизывать лапу с видом философа, наблюдающего за суетой мира.

– Лимб, – сказал он между вылизыванием, – имеет привычку просачиваться. Как чернила на промокашку. Ты его потревожил, он ответил. Теперь вот… – он махнул лапой в сторону деревни, – получите, распишитесь.

Михаил почувствовал, как в груди закипает что-то тёплое и горькое. Он повернулся к дяде Вите:

– А вы… вы меня узнали. Почему?

Дядя Витя улыбнулся – улыбкой, в которой было больше грусти, чем радости.

– Потому что я тоже был там. Немного. Достаточно, чтобы помнить. – Он потянулся к карману, где обычно держал фляжку, но, не найдя её, только вздохнул. – Они не виноваты. Они просто пытаются жить в мире, который вдруг изменился под ними. Как лёд на реке в оттепель.

В этот момент из магазина вышла Ольга Власова. Увидев Михаила, она замерла, потом перекрестилась и быстро пошла в другую сторону, бормоча что-то под нос.

– Да, – сказал дядя Витя, – вот так вот теперь. Добро пожаловать домой, Михаил Ордынский. В тот дом, который ты себе выбрал. Или который выбрал тебя.

                                                * * *

Дом №26 стоял теперь на деревенской площади, где раньше росла старая липа и стояла покосившаяся скамейка. Липу спилили, скамейку перенесли, а дом… дом будто всегда был здесь. Его фасад, некогда облупленный и серый, теперь блестел свежей краской, но что-то в его пропорциях было не так – окна казались уже, дверь – выше, а крыльцо – меньше, чем должно быть. И вокруг, по всему периметру, стояли зеркала. Не обычные, а старинные, в резных рамах, какие можно найти на чердаках или в антикварных лавках. Они отражали не только дом, но и что-то ещё – то ли прошлое, то ли будущее, то ли то, чего никогда не было.

Михаил остановился перед этим странным караулом из стекла и рам, чувствуя, как по спине бегут мурашки. В каждом зеркале он видел себя – но немного разного. В одном – старше, с сединой у висков. В другом – моложе, почти мальчишкой. В третьем – вообще не себя, а какого-то незнакомца с пустыми глазами.

– Ну что, – сказал кот-Хроникёр, прыгая на ближайший забор, – нравится тебе новый вид твоего жилища? Хочешь – можешь считать это подарком. Или предупреждением. Как тебе больше нравится.

Дядя Витя, до этого молча сопровождавший Михаила, вдруг отступил на шаг.

– Я дальше не пойду. – Он понизил голос, хотя вокруг, кроме них, никого не было. – Они смотрят.

– Кто? – обернулся Михаил.

– Зеркала, – прошептал дядя Витя и быстро зашагал прочь, оглядываясь через плечо, будто боялся, что его окликнут.

Михаил подошёл ближе. Его отражения в зеркалах повторяли движения, но с едва заметным опозданием, будто были не отражениями, а самостоятельными существами, которые лишь имитируют его. Он протянул руку к ближайшему зеркалу – и вдруг дверь дома распахнулась.